Песнь о Трое

В эту минуту я увидел ухмылку Антенора. Он обожал слушать, как царь ссорится со своим наследником.

– Я отказываюсь, – заявил царь Лаомедонт, – платить добытое тяжким трудом золото богу, который построил западную стену недостаточно прочной для им же посланного землетрясения!

– Ты не пошлешь Гесиону на смерть, отец!

– Не я посылаю ее на смерть. Это Посейдон!

Жрец Калхант дернулся, но тотчас снова замер.

– Смертному вроде тебя, – сказал я, – не должно винить богов в своих собственных ошибках.

– Ты хочешь сказать, я делаю ошибки?

– Все смертные делают, даже царь Троады.

– Убирайся вон, Подарк Приам! Вон отсюда! Кто знает? Может, на будущий год Посейдон попросит в жертву наследников трона!

Антенор продолжал улыбаться. Я повернулся и вышел из комнаты – искать успокоения у города и ветра.

Холодный, сырой ветер с дальних вершин Иды остудил мой гнев, пока я шагал вдоль украшенной флагами террасы, расположенной снаружи тронного зала, и пересчитывал ногами ступеньки – все двести, – ведущие на самую вершину внутренней крепости. Там, высоко над равниной, я обхватил руками обтесанные людьми камни: внутреннюю крепость построили не боги – это сделал Дардан. Что-то проникло в меня из этих вытесанных в аккуратные кубы костей матери Земли, и в тот момент я почувствовал власть, которую несет в себе царский титул. Сколько еще лет должно пройти, прежде чем я получу золотую тиару и сяду на трон из слоновой кости – трон Трои? Сыновья Дардана жили очень долго, а Лаомедонту еще не исполнилось и семидесяти.

Я долго наблюдал, как подо мной, в городе, снуют туда-сюда люди, потом перевел взгляд вдаль, к зеленым равнинам, где драгоценные кони царя Лаомедонта вытягивали длинные шеи, толкаясь и выхватывая друг у друга траву. Но зрелище это лишь разбередило рану. Я обратил взор на запад, где лежал остров Тенед: над портовой деревушкой у Сигейского мыса клубился черный дым от горящих для обогрева жаровен. Дальше к северу синие воды Геллеспонта притворялись небом; серел изгиб песчаной косы между устьями Скамандра и Симоиса – рек, которые орошали Троаду, питая урожаи пшеницы и ячменя, колосящиеся на ветру, шепчущем свою вечную песню.

В конце концов ветер прогнал меня с парапета в огромный внутренний двор, расстилавшийся перед входом в дворцовые покои, и там я ждал, пока мальчик-слуга приведет колесницу.

– Вниз, в город, – сказал я вознице. – Дай лошадям волю, пусть сами бегут.

Главная дорога спускалась от внутренней крепости и примыкала к извилистой аллее, которая опоясывала изнутри городские стены. Стены, построенные Посейдоном. На перекрестке этих двух дорог стояли одни из трех ворот Трои, Скейские. Я не помню, чтобы они когда-нибудь закрывались; говорят, это случалось только во время войн, но нет на свете такого народа, который мог бы пойти войной на Трою.

Высота Скейских ворот – двадцать локтей, и сделаны они из огромных бревен, скрепленных вместе бронзовыми гвоздями и пластинами. Они были слишком тяжелыми, чтобы висеть на петлях, даже самых больших из тех, которые способен выковать человек. Вместо этого они открывались по принципу, изобретенному, как говорят, лучником Аполлоном, когда тот грелся на солнце, созерцая тяжкий труд Посейдона. Низ цельного полотнища ворот покоился на огромном круглом валуне, положенном в глубокую изогнутую канаву и опутанном массивными бронзовыми цепями. Если ворота нужно было закрыть, стадо из тридцати быков впрягалось в цепи и валун локоть за локтем полз по дну канавы.

Когда был мальчишкой, я сгорал от любопытства: хотелось увидеть это зрелище – и умолял отца впрячь быков в цепи, а он со смехом отказывался. И вот теперь я, человек сорока лет от роду, муж десяти жен и владелец пятидесяти наложниц, по-прежнему жажду увидеть, как закрываются Скейские ворота.

Через ворота была перекинута ступенчатая арка, соединяющая обе стены, поэтому караульная тропа на вершине шла, не прерываясь, по всему крепостному валу. Скейская площадь, раскинувшаяся перед воротами, всегда находилась в тени этих фантастических, воздвигнутых богом стен. Они возвышались на тридцать локтей, гладкие и ровные, блестевшие на солнце, когда оно освещало их своими лучами.

Я кивнул вознице, чтобы тот продолжал путь, но не успел он тряхнуть вожжами, как я передумал и остановил его. Через ворота на площадь вошла группа людей. Ахейцев. Это было видно по их одеждам и манере держаться. На них были кожаные юбки или обтягивающие, по колено, кожаные штаны; некоторые выше пояса были обнажены, некоторые щеголяли в распахнутых на груди кожаных рубахах. Одежды были богато украшены золотым орнаментом и кисточками из окрашенной кожи. Талии были туго стянуты широкими поясами из золота и бронзы, отделанной ляпис-лазурью; из мочек ушей свисали бусины из отшлифованного горного хрусталя; у каждого на шее красовался великолепный, расшитый жемчугом воротник-ошейник; очень длинные волосы были завиты в аккуратные кудри.

Ахейцы вообще были выше и крупнее троянцев, но эти были выше, крупнее и страшнее, чем кто-либо виденный мной в жизни. Только богатство их одежд и оружия говорило о том, что это не простые грабители, ибо у них были копья и длинные мечи.

Во главе выступал человек, исключительность которого не подлежала сомнению, – гигант, возвышавшийся над остальными членами группы как башня. Ростом он был не меньше шести локтей, а плечи его напоминали темные горы. Его массивную, выступающую вперед нижнюю челюсть покрывала черная как смоль остроконечная борода, а черные волосы, хотя и коротко подстриженные, непокорно падали на брови, которые нависали над его глазами, будто карниз. Его единственным одеянием была свисавшая с левого плеча и подхваченная под правым шкура огромного льва, голова которого, словно капюшон, висела у него на спине, пугая хищным оскалом огромных клыков.

Он обернулся и поймал мой пристальный взгляд. Переполненный чувствами, я заставил себя посмотреть в его широко открытые спокойные глаза – глаза, которые видели все, вытерпели все, испытали унижение, какому боги могут подвергнуть смертного. Глаза, в которых сверкал острый ум. Я почувствовал себя припертым к стене дома, который стоял у меня за спиной, – мой дух обнажен, мой разум открыт его воле.

Но я собрался с покинувшим было меня мужеством и гордо выпрямился во весь рост, ведь моим был великий титул, моей – колесница с золотой чеканкой, моей – пара белых коней, прекрасней которых он никогда не видал. Моим был самый великий город во всей ойкумене.

Он двинулся сквозь гомон рыночной толпы, будто ее и не было, подошел прямо ко мне вместе с двумя последовавшими за ним товарищами и, протянув руку величиной с добрую ляжку, осторожно погладил черные морды белых коней.

– Ты из дворца и, наверно, царского рода? – спросил он очень низким голосом, хотя надменности в нем не было.

– Меня зовут Подарк по прозвищу Приам, я сын и наследник Лаомедонта, царя Трои.

– Меня зовут Геракл.

Я уставился на него, открыв рот. Геракл! Геракл в Трое! Я облизал пересохшие губы.

– Это большая честь, мой господин. Согласен ли ты быть гостем в доме моего отца?

Его улыбка оказалась на удивление милой.

– Благодарю тебя, царевич Приам. Распространяется ли твое приглашение на моих спутников? Они все из благородных эллинских родов и не посрамят ни меня, ни твоего дома.

– Конечно, мой господин Геракл.

Он кивнул своим спутникам, стоявшим у него за спиной, и подал сигнал подойти к нам поближе.

– Разреши представить моих друзей. Это Тесей, царь Аттики, а вот Теламон, сын Эака, царь острова Саламин.

Я проглотил комок в горле. Вся ойкумена знала Геракла и Тесея; певцы-аэды без конца воспевали их подвиги. Эак, отец юного Теламона, когда-то отстраивал западную стену Трои. Сколько еще знаменитых людей было здесь, в маленьком отряде ахейцев?

Такая сила была в имени Геракл, что даже моего скупого отца оно заставило тряхнуть мошной и оказать знаменитому ахейцу царский прием. Поэтому в тот же день в тронном зале дворца был устроен пир. Обильные яства подавали на золотых блюдах, вино наливали в золотые кубки. Кифаристы, танцовщицы и акробаты услаждали слух и зрение пирующих. Не только я испытывал благоговение, но и мой отец тоже: каждый ахеец в отряде Геракла был царем в своих землях. Почему же тогда они согласились последовать за человеком, которому никогда не сидеть на троне, который выгребал навоз из конюшен и плоть которого была изгрызена, искусана и изжевана каждой мыслимой тварью, начиная от комара и кончая львом?[3 - Подразумеваются двенадцать подвигов, совершенных Гераклом, в том числе чистка авгиевых конюшен. – Примеч. ред.]

Я сидел за высоким столом с Гераклом по левую руку и юным Теламоном по правую; отец занял место между Гераклом и Тесеем. Хотя неотвратимость жертвенной смерти Гесионы бросала мрачную тень на наше застолье, мы так тщательно это скрывали, что наши ахейские гости ничего не заметили. Беседа текла гладко, ибо они были мужи утонченные, отлично образованные во всем, от арифметической гимнастики до слов поэтов, которые, так же как и мы, они знали наизусть. Только что же за люди были ахейцы на самом деле?

Между народами Малой Азии, включая Трою, и народами Эллады практически не было связи. Как правило, мы, жители Малой Азии, не питали приязни к ахейцам. Этот народ держался обособленно и был знаменит своим ненасытным любопытством – вот примерно и все, что было о них известно; однако сидящие за нашим столом мужи были, несомненно, выдающимися даже среди своих соотечественников, ведь ахейцы выбирают себе царей не по крови, а по уму.

Мой отец особенно не любил ахейцев. За последние годы он заключил соглашения с разными царствами Малой Азии, отдав им львиную долю торговли между Понтом Эвксинским и Эгейским морем, – иными словами, жестко ограничил количество ахейских торговых судов, которым позволялось проходить через Геллеспонт. Ни Мизия с Лидией, ни Дардания с Карией, ни Ликия с Киликией не хотели торговать с ахейцами по самой простой причине: как-то так получалось, что тем всегда удавалось перехитрить их, заключить более выгодную сделку. И мой отец вносил свою лепту, держа ахейских купцов подальше от черных вод Понта Эвксинского. Все изумруды, сапфиры, рубины, золото и серебро, добытые в Колхиде и Скифии, шли в Малую Азию; тем немногим ахейцам, которым отец разрешил торговать в своих владениях, пришлось ограничиться покупкой олова и меди в Скифии.

Однако Геракл и его спутники были слишком хорошо воспитаны, чтобы обсуждать болезненные темы вроде торговых запретов. Они свели разговор к нашим высоким крепостным стенам, они восхищались ими, размером внутренней крепости и красотой наших женщин, хотя ее они могли оценить только по рабыням, которые ходили между столами, раздавая хлеб и мясо и разливая вино.

От женщин разговор, естественно, перешел на лошадей – я ждал, когда же Геракл затронет эту тему, ибо запомнил, как его прозорливые черные глаза оценивали моих белых коней.

– Кони, которые везли сегодня колесницу твоего сына, были великолепны, мой господин, – наконец промолвил Геракл. – Даже Фессалия не может похвастаться таким сокровищем. Вы когда-нибудь их продаете?

Лицо отца приняло свое обычное алчное выражение.

– Да, они прекрасны, и я продаю их, но, боюсь, цена покажется тебе непомерно высокой. Я прошу – и получаю – по тысяче талантов золота за кобылу.

Геракл с сожалением пожал могучими плечами:

– Возможно, я и мог бы позволить себе заплатить такую цену, мой господин, только сейчас мне нужно купить нечто более важное. То, что ты просишь, – поистине царская цена.

Больше он о конях не упоминал.

Когда ближе к вечеру свет начал уступать место тьме, отец сник, вспомнив о том, что на рассвете его дочь поведут на смерть. Геракл положил руку ему на плечо:

– Царь Лаомедонт, что тревожит тебя?

– Ничего, мой господин, совсем ничего.