Женщины Цезаря

Он коротко засмеялся:

– Юлия – такая прелестная малышка. И такая живая. Ее мать и я – мы были так счастливы… Я хотел бы видеть и дочь счастливой в браке.

– Из зануд получаются неплохие мужья, – заметила Аврелия.

– Значит, ты – за их союз.

– Да. Если мы упустим этот шанс, другого такого же может не представиться. Его сестры уже заполучили молодого Лепида и старшего сына Ватии Исаврийского, так что двоих подходящих претендентов мы лишились. Возможно, ты лучше отдашь ее сыну Клавдия Пульхра или Цецилия Метелла? А может, сыну Помпея Магна?

Цезаря так и передернуло.

– Ты абсолютно права, мама. Лучше унылая собака, чем хищный волк или шелудивая дворняжка! Сказать честно, я надеялся на кого-нибудь из сыновей Красса.

Аврелия фыркнула:

– Красс – твой хороший друг, Цезарь, но ты отлично знаешь, что он никому из своих сыновей не позволит жениться на девушке без значительного приданого.

– Ты опять права, мама. – Цезарь хлопнул себя по коленям – верный знак, что он принял решение. – В таком случае пусть будет Марк Юний Брут! Кто знает? Вдруг он превратится в неотразимого красавца, как Парис, когда минует пора прыщей!

– Я очень хочу, чтобы ты не был таким легкомысленным, Цезарь! – произнесла его мать, поднимаясь, чтобы вернуться к своим бухгалтерским книгам. – Это помешает твоей карьере на Форуме, как иногда мешает карьере Цицерона. Бедный мальчик никогда не будет ни красивым, ни решительным.

– В таком случае, – совершенно серьезно сказал Цезарь, – ему повезло. Чересчур красивым людям обычно не доверяют.

– Если бы женщины могли голосовать, – лукаво заметила Аврелия, – это положение вещей изменилось бы очень скоро. Каждый смазливый Меммий становился бы царем Рима.

– Не говоря уже о каждом Цезаре, да? Спасибо, мама, но я предпочитаю оставить все так, как есть.

Вернувшись домой, Сервилия не сообщила о своем разговоре с Цезарем ни Бруту, ни Силану. Не сказала она и о том, что завтра опять пойдет к нему. В большинстве домов новости распространяются через слуг, но только не через слуг Сервилии. Два грека, которых она брала для сопровождения всякий раз, когда куда-нибудь отправлялась, служили у нее давно и отлично знали: лучше не болтать о хозяйке, даже среди соотечественников. История о няне, которую Сервилия выпорола, а потом распяла за то, что та уронила малютку Брута, последовала за госпожой из дома Брута в дом Силана, и все знали, что Силан не способен противостать жене. С тех пор никого больше не распинали, но пороли часто, и это обеспечивало мгновенное повиновение и постоянное молчание. В этом доме рабов не освобождали, чтобы те могли нахлобучить войлочную шапку свободы и называть себя вольноотпущенниками. Раб, проданный Сервилии, оставался рабом навеки.

Поэтому два грека, проводив на следующее утро госпожу в нижний конец улицы Патрициев, даже не пытались посмотреть, что находится в здании, куда она отправилась, и даже не мечтали о том, чтобы потом пробраться наверх и подслушать у дверей или заглянуть в замочную скважину. Конечно, они не подозревали матрону в связи с каким-нибудь мужчиной. Сервилия была слишком хорошо известна. В этом отношении ее репутация оставалась безупречной. Она была гордячкой. От равных ей по происхождению до самых ничтожных слуг – любой знал: даже Юпитера Всеблагого Всесильного Сервилия считает ниже себя.

Может быть, случись Великому Богу положить глаз на Сервилию, он и получил бы от ворот поворот, но любовная связь с Гаем Юлием Цезарем определенно занимала ее мысли, представляясь весьма желанной, когда она в одиночестве поднималась по лестнице. На этот раз того странного и довольно шумного маленького человечка нигде не было видно, и Сервилия отметила это. Поначалу ей не приходила в голову мысль о том, что ее разговор с Цезарем повлечет за собой не только помолвку ее сына. Но она почувствовала в Цезаре перемену – когда уже стояла возле двери, собираясь уходить. Перемену, достаточно ощутимую, чтобы у нее появилась надежда… Нет, предчувствие. Конечно, она знала то, что знал весь Рим: Цезарь придирчив к своим женщинам и помешан на чистоте. Поэтому перед новым визитом Сервилия тщательно вымылась и ограничилась несколькими каплями духов, чтобы они не перебивали запаха тела. К счастью, она почти не потела и никогда не надевала одно и то же платье дважды. Вчера на ней было ярко-красное. Сегодня она выбрала насыщенный желтый цвет, в ушах покачивались янтарные подвески, на шее лежало янтарное ожерелье. «Я нарядилась, чтобы быть соблазненной», – подумала она и постучала в дверь.

Он сам открыл, провел ее к креслу, сел за стол – все как вчера. Но смотрел на нее не так, как вчера. Сегодня взгляд его не был отсутствующим, холодным. Появилось нечто, чего Сервилия раньше не замечала ни у одного мужчины. Искра интимности и права собственника. И это не вызвало ее возмущения. Она не посчитала этот взгляд похотливым или грубым. Но почему она вообразила, что эта искра делает ей честь, выделяет ее среди всех знакомых ей женщин?

– Так что ты решил, Гай Юлий? – спросила Сервилия.

– Принять предложение молодого Брута.

Это понравилось ей. Она широко улыбнулась, в первый раз за все время их знакомства. И Цезарь отчетливо увидел, что правый уголок ее рта определенно слабее левого.

– Отлично! – воскликнула она, вздохнула облегченно и улыбнулась, но уже не так широко.

– Твой сын очень много для тебя значит, – заметил Цезарь.

– Он значит для меня все, – просто сказала она.

На столе лежал лист бумаги, Цезарь посмотрел на него.

– Я тут сочинил юридическое соглашение о помолвке твоего сына с моей дочерью, – произнес он. – Но если ты хочешь, мы некоторое время можем считать эту помолвку неофициальной. По крайней мере, до тех пор, пока Брут не повзрослеет еще. Он может передумать.

– Он не передумает, и я не передумаю, – отозвалась Сервилия. – Давай покончим с этим делом здесь и сейчас.

– Как хочешь. Но должен предупредить тебя: после подписания соглашения обе стороны и их опекуны имеют право обратиться в суд, если какая-либо из сторон расторгнет помолвку, и потребовать компенсацию в размере приданого.

– А какое у Юлии приданое? – спросила Сервилия.

– Я записал здесь сто талантов.

Сервилия ахнула:

– Но у тебя же нет ста талантов для приданого, Цезарь!

– Сейчас нет. Но когда Юлия достигнет брачного возраста, я уже буду консулом, потому что я не разрешу ей выйти замуж, пока ей не исполнится восемнадцать лет. А к тому времени у меня будут сто талантов.

– Я этому верю, – медленно проговорила Сервилия. – Однако это означает, что, если мой сын передумает, он обеднеет на сто талантов.

– Теперь ты уже не так уверена в его постоянстве? – усмехнулся Цезарь.

– По-прежнему уверена, – отрезала она. – Давай покончим с этим делом.

– А ты уполномочена подписывать документы от имени Брута, Сервилия? Я помню, вчера ты назвала Силана опекуном мальчика.

Сервилия облизнула губы.

– Я – законный опекун Брута, Цезарь. Я, а не Силан. Вчера я беспокоилась, что ты подумаешь обо мне дурно, потому что я пришла к тебе сама, а не прислала мужа. Мы живем в доме Силана, в котором он действительно является paterfamilias. Но дядя Мамерк был душеприказчиком моего покойного мужа и распорядителем моего очень большого приданого. До того как я вышла замуж за Силана, дядя Мамерк и я привели в порядок мои дела. Мне принадлежат и поместья моего покойного мужа. Силан охотно согласился на то, чтобы я сама управляла своим имуществом и была опекуном Брута. Все идет хорошо, и Силан не вмешивается.

– Никогда? – спросил Цезарь, улыбаясь одними глазами.

– Ну, только однажды, – призналась Сервилия. – Он настоял, чтобы я отправила Брута в школу, а я хотела оставить его дома и нанять учителя. Я согласилась с его доводами. К моему удивлению, школа пошла Бруту на пользу. У него природная склонность к интеллектуальным занятиям, а домашний педагог развил бы ее еще больше.

– Да, домашний педагог способен сделать это, – серьезно подтвердил Цезарь. – Он еще посещает школу, конечно?

– До конца года. В следующем году он начнет проходить подготовку на Форуме. Под наблюдением дяди Мамерка.

– Великолепный выбор и великолепное будущее. Мамерк и мой родственник тоже. Могу я надеяться, что ты позволишь мне принять участие в обучении Брута риторике? В конце концов, я – его будущий тесть! – сказал Цезарь, вставая.

– Мне было бы приятно, – ответила Сервилия, чувствуя огромное и тревожное разочарование. Ничего не произойдет! Интуиция страшно, чудовищно, кошмарно ее подвела!

Цезарь обошел стол и встал за ее креслом. Сервилия подумала, что он собирается проводить ее, но почему-то ноги отказались ее слушаться, и она продолжала сидеть, как статуя, чувствуя себя ужасно.

– А ты знаешь… – услышала она его голос… Его? Или чей-то еще? Потому что он звучал совсем по-другому, хрипло. – А ты знаешь, что у тебя на спине восхитительнейшая дорожка волос, которая струится по позвоночнику до самого низа, насколько я могу видеть? Но никто не ухаживает за ними, как полагается, они примяты и растрепаны. И вчера я подумал, что это очень досадно.

Он дотронулся сзади до ее шеи, чуть ниже пучка волос. Сначала она решила, что он прикасается к ней кончиками пальцев, гладкими и неторопливыми. Но его голова оставалась как раз на уровне ее головы, обеими руками он стиснул ее груди. Его дыхание холодило шею, точно ветерок – мокрую кожу. И тогда она поняла, что он делает. Он лизал эти волосы, которые она так ненавидела. Ее мать чувствовала к ним жгучее отвращение и до самой своей смерти высмеивала их! А Цезарь проводил языком сначала с одной стороны, потом с другой, зализывая волосы к середине позвоночника. Он действовал медленно, опускаясь все ниже, ниже… Сервилия могла только сидеть неподвижно, испытывая чувства, о существовании которых даже не подозревала. Всепоглощающая страсть сжигала ее, пропитывала насквозь.

Она уже восемнадцать лет была замужем. За двумя очень разными мужчинами. И все же за всю свою жизнь Сервилия не испытывала ничего подобного. Огненный, пронизывающий взрыв ощущений, исходящих от его языка, сначала оставался на поверхности ее кожи, потом проникал все глубже, пробирался в груди, в живот, в самую сердцевину естества. В какой-то миг ей удалось встать, но не для того, чтобы помочь ему развязать кушак под грудью, снять с нее одежду и бросить на пол – это он сделал сам, – а чтобы просто стоять, пока он своим языком приводит в порядок линию волос вдоль всей ее спины, до того места, где сходятся ягодицы. «И если он сейчас возьмет нож и вонзит в мое сердце, – думала она, – я не двинусь с места, чтобы остановить его. Я даже не захочу его остановить». Ничто не имело значения, только жгучее наслаждение, которое испытывала та сторона ее натуры, о существовании которой она даже не подозревала.

Его одежда, и тога и туника, оставалась на нем, пока его язык не достиг конца путешествия. Потом Сервилия почувствовала, что Цезарь отступил от нее, но не решалась повернуться, чтобы посмотреть на него. Если она отпустит спинку кресла, то сразу упадет.