Цезарь, или По воле судьбы

– Торговцы хорошо заработают на кедровой смоле, – продолжил Цезарь.

– На кедровой смоле? – переспросил Руф, который тоже плакал, находя странной эту бесстрастную беседу.

– Для обработки голов. Чем больше голов у двери галла, тем выше его воинский статус. Простые воины оставляют лишь черепа, но знать держит головы в кедровой смоле. Мы узнаем Сабина, когда увидим.

Вид мертвецов на поле брани не был в новинку для Сульпиция Руфа, но в своих первых сражениях он участвовал на Востоке, где все выглядело по-иному. Цивилизованно, как он только что понял. Он прибыл в Галлию всего за два дня до этого путешествия в смерть.

– А ведь их не зарезали, как беспомощных женщин, – сказал Цезарь. – Они отчаянно сопротивлялись.

Внезапно он остановился.

Он подошел к тому месту, где выжившие, без всякого сомнения, закололи себя. Их головы остались на плечах, эбуроны, очевидно, не осмелились приблизиться к ним, возможно из суеверного страха перед столь непонятным им мужеством. Умереть в бою – значит покрыть себя славой. Но убить себя после боя, во мраке ночи, – это ужасно.

– Горгона! – воскликнул Цезарь и разрыдался.

Он стоял на коленях возле убитого ветерана, обнимал недвижное тело, прижимался щекой к седым безжизненным волосам. Это не имело ничего общего со смертью его матери и дочери. Командующий оплакивал своих солдат.

Сульпиций Руф прошел дальше, пораженный молодостью поверженных храбрецов. Многие из них еще ни разу не брились. О, сколько скорби! Его взгляд перебегал с лица на лицо, надеясь отыскать хоть какой-нибудь признак жизни. И он нашелся в глазах пожилого центуриона, руки которого судорожно сжимали рукоять погруженного в его тело меча.

– Цезарь! – крикнул Руф. – Цезарь, здесь есть живой!

И центурион успел рассказать им об Амбиориге, Сабине, Котте и Горгоне, прежде чем отойти в иной мир.

Слезы все текли. Цезарь встал и огляделся:

– Нет серебряного орла, но он должен быть здесь. Аквилифер, умирая, отбросил его в гущу защищавшихся.

– Наверное, его подобрали эбуроны, – предположил Сульпиций Руф. – Они все здесь перевернули. И не тронули только тех, кто покончил с собой.

– Горгона знал, что их не тронут. Искать нужно здесь.

Растащив груду тел, они нашли штандарт тринадцатого легиона.

– За всю мою долгую военную бытность, Руф, я никогда не сталкивался со случаями уничтожения целого легиона, – сказал Цезарь, когда они возвращались к выходу из ущелья. – Я понимал, что Сабин – дурак, но не знал, что настолько. Он хорошо справился с Виридовигом и венеллами, и я счел, что могу на него положиться. А вот Котта, напротив, вел себя достойно.

– Ты не мог этого предвидеть, – сказал Сульпиций Руф, не зная, как следует реагировать.

– Да, не мог. Но дело не в Сабине, а в Амбиориге. Белги обрели сильного предводителя, который должен был одержать победу надо мной, чтобы показать остальным племенам, что он способен возглавить их. Как раз сейчас он принюхивается к треверам.

– А не к нервиям?

– Они не воюют верхом, что необычно для белгов, а Амбиориг – прирожденный командир конницы. Нет, ему нужны треверы. Кстати, как ты держишься в седле? Можешь совершить долгую поездку?

Сульпиций Руф смутился:

– Я не так вынослив, как ты, Цезарь, но сделаю все, о чем ты попросишь.

– Отлично. Сам я должен остаться здесь, чтобы провести обряд погребения. У большинства мертвецов нет головы, и, значит, у них могут возникнуть проблемы с Хароном. К счастью, я – великий понтифик и у меня есть возможность, заручившись согласием Юпитера Всеблагого Всесильного и Плутона, заплатить Харону разом за всех.

Это было очевидно. Обезглавленный римлянин не только лишался звания римского гражданина, но и не мог оплатить переправу через реку Стикс, ибо монетку, назначенную перевозчику, клали усопшему в рот. Нет головы – нет монетки, а это означало, что тень умершего не достигнет подземного царства и будет неприкаянно бродить по земле, не находя пристанища и приюта. Незримый скиталец подобен живому умалишенному, которого кормят и одевают сердобольные люди, но никогда не приглашают остаться и погреться у домашнего очага.

– Возьми мой эскадрон и поезжай к Лабиену, – сказал Цезарь. Он вынул из-под кирасы платок, вытер слезы и высморкался. – Он на Мозе, около Виродуна. Дориг даст тебе пару проводников. Расскажи Лабиену, что здесь произошло, пусть сделает выводы. А еще скажи… – Цезарь тяжело перевел дыхание, – скажи, чтобы никому не давал пощады.

Квинт Цицерон ничего не знал о судьбе Сабина, Котты и тринадцатого легиона. Крепости, подобной Атуатуке, у нервиев не имелось, и потому младший брат знаменитого адвоката расположил свой девятый легион посредине плоского, покрытого мокрым снегом пастбища, подальше от леса, и довольно далеко от реки Моза.

Там было неплохо. Через лагерь протекал незамерзающий приток Мозы, снабжая римлян хорошей свежей водой и унося прочь экскременты. Пищи у них хватало, и гораздо более разнообразной, чем они ожидали после удручающего совета в гавани Итий. Дрова, правда, приходилось возить из леса, но обозы туда отправлялись с вооруженной охраной и держали связь с лагерем через систему сигналов.

А самым большим удобством зимовки являлось наличие вблизи лагеря дружественного к римлянам поселения. Местный аристократ, из нервиев, некий Вертикон, всячески поддерживал пребывание римской армии в Белгике, поскольку считал, что в союзе с Римом у белгов больше шансов защититься от германцев. Это значило, что он с готовностью оказывал любую помощь и всячески поощрял женщин посещать римских солдат. Денежки у легионеров водились, и любительниц поживиться хватало. Квинт Цицерон с улыбкой закрывал на это глаза, а в письмах брату задавался вопросом, не следует ли ему брать свою долю с комиссионных, которые, без сомнения, получал Вертикон от своих услужливых женщин, чьи ряды росли по мере того, как распространялись слухи о щедрости солдат девятого легиона.

Девятый легион состоял из ветеранов, которых набрали в Италийской Галлии во время последних пяти месяцев консульства Цезаря. С ним они прошли с боями от Родана до Атлантического океана и от аквитанской реки Гарумна до устья Мозы в Галлии Белгике. Несмотря на такие заслуги, каждому из них было года по двадцать три. Эти стойкие парни ничего не боялись. Они состояли в кровном родстве с теми, с кем сражались на протяжении пяти лет, поскольку Цезарь завербовал их на дальнем берегу реки Пад, где жили потомки галлов, вторгшихся в пределы Италии несколько столетий назад. Рослые, белокурые или рыжеволосые, светлоглазые. Однако кровное родство не вызывало у них сочувствия к длинноволосым галлам, которых они теперь покоряли. Больше того, они ненавидели галлов – белгов, кельтов, не имело значения. Солдат может уважать противника, но не любить и жалеть. Ненависть – лучшее из того, что испытывает хороший солдат к неприятелю.

И Квинт Цицерон не дал себе труда разглядеть, что творится у него под носом: он не только забыл о судьбе тринадцатого легиона, но даже не заподозрил, что Амбиориг деятельно обрабатывал нервиев по пути на переговоры с треверами. Предводитель эбуронов нашел простое и эффективное средство воздействия: узнав, что женщины нервиев ходят в лагерь девятого легиона, чтобы подзаработать немного денег (к которым обычно у них почти не было доступа), он принялся дергать за эту струну.

– Вам правда нравится делить своих жен с римской солдатней? – спрашивал он, удивленно глядя на них. – Ваши дети действительно ваши? Они будут говорить на языке нервиев или на латыни? Будут пить пиво или вино? Причмокивать от удовольствия при мысли о куске хлеба, намазанном сливочным маслом или обмакнутом в оливковое? Будут ли они слушать песни друидов или предпочтут римские фарсы?

После нескольких дней таких бесед Амбиориг был очень доволен. Потом он захотел увидеться с Квинтом Цицероном, чтобы купить его так же, как Сабина. Но Квинт Цицерон был не Сабин. Он отказался принять посланцев Амбиорига, а когда те стали настаивать, передал, что не собирается общаться ни с одним длинноволосым галлом, что бы тот о себе ни возомнил, и велел убираться (правда, выразившись не столь вежливо) и оставить его в покое.

– Очень тактично, – сказал, широко улыбаясь, примипил девятого легиона Тит Пуллон.

– Тьфу! – плюнул Квинт Цицерон, опускаясь в курульное кресло. – Я здесь не для того, чтобы обнюхивать задницы заносчивых дикарей. Если они хотят иметь с нами дело, пусть идут к Цезарю. Вести с ними разговоры – его работа, а не моя!

– Забавно, что этот Квинт Цицерон, – сказал Пуллон своему сослуживцу Луцию Ворену, – может говорить такие вещи, а потом любезничает с Вертиконом за кубком фалернского и даже не сознает непоследовательности своего поведения.

– Нашему Цицерону просто нравится Вертикон, – рассудительно ответил Ворен. – А уж если ему кто-то по нраву, остальное не имеет значения.

Примерно то же самое писал Квинт Цицерон своему старшему брату в Рим. Они переписывались уже много лет. Так было заведено у образованных римлян. Даже рядовые солдаты регулярно писали домой, рассказывая своим семьям, как они живут, что поделывают, в каких сражениях принимают участие и с какими ребятами делят палатку и тяготы воинской службы. Многие были грамотными еще до поступления на службу, а неграмотных понуждали в зимнем лагере учиться чтению и письму. Особенно такие командиры, как Цезарь, который еще ребенком, сидя на коленях у Гая Мария, жадно впитывал его наставления. В том числе о пользе грамотности для легионеров. «Грамотность схожа с умением плавать, – говорил ему Марий, кривя перекошенный рот. – И то и другое может однажды спасти тебе жизнь».

«Странно, – думал Квинт Цицерон, корпя над бумагой, – но чем я дальше от брата, тем он становится все ближе. В зимнем лагере среди нервиев он кажется просто идеальным старшим братом. Не то что в Риме, на Тускуланской улице, во время его внезапных визитов. Со своими советами он был как заноза в заднице. А Помпония одновременно кричала что-то в другое ухо, и ей вторил ее братец Аттик, а мне приходилось подлаживаться под них и умудряться оставаться хозяином в своем доме».

Брат и в письмах пытался наставлять Квинта, однако среди нервиев его советами можно было пренебречь, даже не читать их. И Квинт в конце концов научился распознавать, где начинается проповедь, а где она должна кончиться, и пропускал эти листы, читая лишь интересные места. Кроме того, старший брат был великим скромником и даже через четверть века после вступления в брак не смел помыслить о ком-либо, кроме своей грозной Теренции, так что и Квинту рядом с ним волей-неволей приходилось отдавать дань воздержанию. Но в земле нервиев за ним никто не приглядывал, и он оттягивался вовсю. Крупные женщины белгов могли бы свалить его с ног одним ударом, но все они так и липли к милому маленькому командиру с приятными манерами и щедро открытым кошельком. В сравнении с Помпонией (которая тоже могла уложить его одним ударом) они являли собой дивный дар елисейских полей.

Но, не слишком ласково спровадив посланцев Амбиорига, Квинт Цицерон целый день ходил сам не свой. Что-то было не так, а что – неизвестно. Потом стало покалывать в большом пальце левой руки. Он послал за Пуллоном и Вореном и сказал им:

– Нас ждут неприятности, и не спрашивайте меня, откуда я это знаю, потому что это неясно и мне самому. Давайте обойдем лагерь и посмотрим, что нужно сделать, чтобы его укрепить.

Пуллон посмотрел на Ворена. Потом оба с уважением воззрились на командира.

– Пошлите кого-нибудь за Вертиконом, я должен увидеться с ним.

Все трое с эскортом центурионов пошли внимательно осматривать лагерь.

– Башни, – сказал Пуллон. – У нас их шестьдесят, а надо бы вдвое больше.

– Согласен. И еще надо футов на десять надстроить стены.

– Набросать больше земли или использовать бревна? – спросил Ворен.

– Бревна. Земля сейчас мерзлая. С бревнами выйдет быстрей. Как можно скорей отправьте людей в лес. Если нас осадят, он станет недосягаемым, так что заняться этим надо сейчас. Пусть валят деревья и тащат в лагерь. Мы обработаем их прямо тут.