Разбитая жизнь

– На это я, собственно, и намекала, – усмехнулась Надежда Ильинична.

Она оторвалась от косяка, шагнула к мужчине. Он тоже двинулся к ней. Гормоны бросились в бой! Для поддержания либидо и тонуса он должен был время от времени прибегать к «услугам» малых деток, но только не сегодня. У страха не только глаза велики! Однако двое не встретились. Мужчина простирал загребущие длани к своей похотливой ведьме, как вдруг погасли лампы над разделочной плитой. Через тумбу что-то перемахнуло. Между женщиной и мужчиной возник барьер. Повеяло чем-то неприятным, тяжелым, лесным. Ахнула Надежда Ильинична. Павел Николаевич взревел от бешенства, бросился вперед с занесенной лопаткой, рубанул со всей силы. И во что-то попал до синевы отточенной гранью. Захрипела Надежда Ильинична, взялась за голову. Выпали кусачки, но вряд ли она почувствовала боль в сломанном мизинце на ноге. Женщина упала. А ошалевшего Павла Николаевича схватили за шиворот, куда-то швырнули. Он заблеял, как баран, боль в плечевой кости была ужасной. Злоумышленник не дал ему подняться. Он нашел применение плетеному столику из ротанга, схватил за ножку, стряхнув с него горшок с растением, занес над головой и хорошенько двинул по горбине. Павел Николаевич стал давиться рвотой, пополз по полу, безвольно волоча ноги.

– Сочувствую, господин Бурмистров, – глухо пробормотал истязатель. – Это так несправедливо, когда получаешь по заслугам! – Он схватил за шиворот полуобморочное тело, оторвал от пола и снова бросил. Сплюнул с отвращением: – Тьфу, прикасаться противно…

Анонимный звонок в управление внутренних дел поступил в три часа ночи. Звонили с номера, зарегистрированного на Павла Николаевича. Механический голос сообщил, что если полиция все еще заинтересована в поимке маньяка, то почему бы ей не подъехать по указанному адресу в Вешняках? Телефон пробили мигом, и в Вешняки, отделенные от Выжинска сосновым бором, устремились два патрульных экипажа. Ворота были нараспашку, двери открыты. На первом этаже царил кровавый бардак. Блюстители порядка растеклись по дому, ворвались в подвал, двери которого были гостеприимно раскрыты. Проникли в дальнее помещение. И оторопели. Ничего подобного в замшелом сибирском городке они не видели. На кроватках съежились две маленькие исхудавшие девочки, хлопали глазенками. Звякали цепочки, приковавшие их к кроватям. Их решили не развязывать – сбегут, и снова будут неприятности. Пусть потерпят несколько минут. Один из блюстителей порядка доставил из смежного бокса два массивных старых кресла, к которым и привязал маньяков. Позднее выяснилось, что все эти действия производились при символическом освещении – девочки не видели лица фигуранта. Он не вымолвил ни слова, только тень сновала перед глазами. Женщина еще дышала, на лбу красовался роскошный рубец. Голова была залита кровью. Напротив восседал Павел Николаевич. Лица у него не было – его заменил распухший синяк. Он вяло шевелил головой, губы бормотали что-то бессвязное.

Полицейские лишились дара речи. Особых комментариев к зрелищу вроде бы не требовалось. Но переваривать пришлось долго.

– Освободите меня! – обретя зрение, промямлил Павел Николаевич. – На нас напали, это разбой… – Он покосился на своих маленьких жертв, которые съежились и затаили дыхание. – Я не знаю, кто это! – испуганно взвизгнул Бурмистров. – Я впервые их вижу! Нам их подбросили! Это подстава! Развяжите меня, кретины! Чего вы стоите?

Один из патрульных бросился его развязывать, но второй засомневался:

– Постой, Никита! – Он неуверенно сглотнул. – Давай начальству сообщим.

– Но это же Бурмистров, – растерялся первый. – Он типа зама у Василия Мироновича…

– Да, я заместитель Василия Мироновича! – попытался повысить голос Бурмистров. – Немедленно меня развяжите!

– Не развязывайте его, дяденьки, пожалуйста! – жалобно захныкала девочка. – Он плохой, он делал нам больно…

– Вероника, душечка, что же ты такое говоришь? Я же к тебе со всей лаской… – взревел Бурмистров – и осекся, начал багроветь. – Нет, постойте, я не это имел в виду! Я не знаю, кто нам подбросил этих маленьких паршивок! Это провокация!

– Павлуша, какой же ты кретин… – еле прошептала Надежда Ильинична и мелко затряслась – то ли плакала, то ли смеялась.

– Ух, е… – почесал ершистую макушку патрульный. – Не, Димон, в натуре, надо начальство вызывать, нам это не по мозгам…

Событие действительно экстраординарное. Через полчаса в Вешняки примчались опергруппа, медики, эксперты. Две маленькие крошки – запуганные, истощенные, морально травмированные на всю оставшуюся жизнь – отзывались на имена Вероника Тюрина и Лиза Рябушкина, то есть входили в список пропавших. Уже позвонили их родителям – сообщить эту радостную новость. Примчался майор Волынский с округленными глазами. Почтил своим присутствием местный царь и бог Дорохов Василий Миронович, глава районной администрации, тяжеловатый, со щеточкой усов и квадратной челюстью. Он спустился в подвал, застегивая на ходу рубашку, торчащую из-под пиджака, поиграл желваками, задумчиво уставился в никуда. Оценил обстановку (девочек уже забрали люди с носилками, а виновники торжества остались) и злобно вперился в Волынского.

– Уж извиняй, Мироныч, что так случилось, – усмехнулся тот. – Ты сам этого гада под боком пригрел.

– Ну что ты, Валентинович, я совсем на тебя не сержусь, – процедил сквозь зубы Дорохов и неприязненно уставился на привязанного к креслу заместителя. Тот начал злобно материться. Сначала приглушенно, потом громко, очень выразительно и артистично.

– Поздно, Мироныч, не лезь в пузырь, – перебил Волынский. – Давай думать, как выбираться из дерьма. Хотя какие тут варианты?

– Василий Миронович, это не то, что вы подумали… – хрипел привязанный к креслу Бурмистров. – Я же предан вам, как собака, я всегда был на вашей стороне!

– Помолчи, Павлуша, – поморщился Дорохов и шикнул на любопытного патрульного, заглянувшего в помещение. – Слушай… – Он помялся и обратился к майору: – А может, действительно постановочный трюк?

– Не прокатит, Мироныч, – решительно отверг Волынский. – Такую сцену не сочинишь за пару часов. Подвал оборудован под эти «невинные шалости». Девочки твердят в два голоса, что твой заместитель их насильно удерживал и, как они выражаются, «делал очень больно». А вот эта особа, – кивнул он на Надежду Ильиничну, – с удовольствием ему ассистировала и вела себя, словно надзирательница в концлагере. Анжелу Пустовую и Аню Зосимову маньяки умертвили и где-то зарыли. Прости, Мироныч, но эту неприятность нужно пережить. Не предлагай замять – не получится. Трактовать по-новому Уголовный кодекс я не собираюсь. Твой чинарик и его баба, по ходу, чувствовали опасность и попытались свалить вину на бродягу, которого в природе не существует. Но есть и хорошая новость, – он презрительно усмехнулся. – Мы поймали маньяка. Даже двоих. Самых настоящих, заметь. И две их жертвы спасены. Можно вздохнуть спокойно.

– Мы? – поднял брови Дорохов. – Мне доложили, что в полицию поступил анонимный звонок…

– Да, это так, – неохотно согласился Волынский. – Звонили с телефона Бурмистрова. Голос изменили, но это явно был мужчина. Кто-то выследил психопатов, проник в дом и хорошо с ними поработал. Впрочем, начисто уделывать не стал – оставил полиции. Эффектно сделал, не подкопаешься…

– Кто это может быть? – недоуменно спросил Дорохов.

– Без понятия. Возможно, этот тип действовал не один. Думаю, стоит проверить одну завиральную версию… – сглотнул с усилием, словно при ангине, – но это не горит.

– Как же не вовремя, черт возьми, – поморщился Василий Миронович. – Завтра в наш район приедут уважаемые люди, мы просто не имеем права их не принять. Эта публика не поймет, если мы ее развернем. Суета с маньяками – наши, как говорится, проблемы…

– Циклоп и Хирург? – усмехнулся Волынский. – Да уж, господа, однозначно, уважаемые… Ничего, в заповеднике посидят, нечего им по поселку разъезжать. Здесь не Куршавель и даже не Крыжополь. Слушай, Мироныч, – рассердился он, – не плоди сущности, без тебя голова кругом.

– Ладно, – отмахнулся Дорохов. – Раз уж случилась такая беда, – он покосился на маньяков, – проводите свое следствие, только без шума. Старайтесь не привлекать эту, как ее… общественность. Подлечить нужно психопатов, а то вид у них какой-то не товарный. Вот же сукины дети эти Бурмистровы… – Он с досадой харкнул под ноги. – Устроили тут, мать, фестиваль…

– Небольшая пикантная подробность, господин майор, – показался в дверном проеме моргающий оперативник. – Позволите? Согласно показаниям выживших жертв, эти двое частенько величали друг друга «братиком» и «сестричкой». Если это игра, то довольно странная, не находите? Формально они считались мужем и женой, частенько раздевались тут перед детьми, показывали им всякие непристойности…

– Уйди, дружок, меня сейчас вырвет… – прохрипел Василий Миронович. – Валентинович, уйми своих архаровцев, пусть по-тихому работают, достаточно нам этих откровений!

Майор сделал знак – сотрудник пропал.

– Не губите, Василий Миронович, – просипел Бурмистров, надуваясь, как лягушка. – Это ложь, я докажу…

– Усохни, гадина! – взревел Дорохов, подлетая к бывшему подчиненному с занесенным кулаком. Волынский перехватил его: действительно, не стоит плодить проблемы.

– Финиш, братец… – приоткрыла воспаленный глаз Надежда Ильинична. – Нас, кажется, переиграли…

Пожилая женщина очнулась перед рассветом от непонятного чувства. Она подняла голову, резко села, свесив ноги. Что это было? Сон, явь? Такое дикое чувство, что минуту назад кто-то стоял перед кроватью и ее разглядывал. Но никого тут не было – пустое мглистое пространство. Она потянула носом и что-то почувствовала. Холод заструился по позвоночнику, дышать стало трудно. Всю жизнь до выхода на пенсию она преподавала математику в школе, любила все раскладывать по полочкам и находить приемлемые решения. Но только сегодня анализ не удавался. Возможно, это было что-то из области психоанализа – необъяснимое, вытесненное в подсознание, некая квинтэссенция пережитого и выстраданного за много лет. Хотя, с другой стороны, откуда этот странный дух?

В комнату сквозь ситцевые шторки просачивался туманный свет. Луна еще не ушла. Где-то на улице поскрипывал кузнечик. В лесистой балке, по которой петляла улица Кривобалочная, лениво ухала неугомонная лесная птица. Из полумрака проявлялась неказистая обстановка: крытый клеенкой стол, старенький «Фунай», который женщина включала по большим праздникам, шкаф, забитый книгами. Лунный свет озарил ее фигуру – болезненно худую, закованную в глухую сорочку. Лицо в морщинах, сохранившее форму семнадцатилетней девушки, волнистые волосы, обильно помеченные сединой. В полумгле блестели глаза. Страха она не чувствовала, это было что-то другое – нервозность, душевный дискомфорт, сумбурность чувств. Она затаила дыхание. В окружающем пространстве что-то было не так, будто нарушена важная составляющая. Уж ей ли не знать атмосферу собственного дома, в которой крайне редко отмечаются посторонние флюиды…

Она отыскала тапочки, поднялась на скованных ревматизмом ногах. Пересекла горницу и застыла у старенького холодильника «Минск». В доме не было посторонних. Здесь не так уж много углов, где можно спрятаться. Ноги понесли ее в крохотные сени. Взгляд зацепился за кочергу, прислоненную к печке. Поколебавшись, она решила не вооружаться – глупость, право слово… Входная дверь, обитая войлоком, оказалась незапертой. Крючок болтался в скобе. Волнение усиливалось, дыхание срывалось. Ведь она не могла не запереться, когда укладывалась спать. Или… могла? Хоть убей, не помнила. Многие действия она совершала безотчетно, автоматически. По тысяче раз одно и то же! Могла задуматься и не сделать. Или сделала, тогда… Возможно, кто-то просунул между дверью и косяком тонкий предмет, приподнял и опустил крючок. А дверь не скрипит, потому что петли смазаны растительным маслом. И что в этом рационального? Грабитель? Хотел украсть последнюю тысячу рублей, оставшуюся после оплаты коммунальных услуг? Женщина вышла на крыльцо, постояла минуту, вдыхая пронзительно чистый ночной воздух. Атмосфера в заштатном городке не испорчена промышленностью, здесь всегда нормально дышится. А начало сентября выдалось мягким, дни сухие, теплые, температура ночами опускается незначительно.

Стоять без опоры было трудно, она взялась за ограждение крыльца. И что-то почувствовала под ладонью, помимо шершавого бруса. По спине пробежал холодок. Она взяла эту штуку двумя пальцами, поднесла к глазам. Это был обломок полотна, пилка по металлу – эту штуку можно просунуть в щель и приподнять крючок… Сердце застучало. Да нет, ерунда, совпадение. Наверное, она сама подобрала эту штуку и положила на перила. А почему не помнит – неважно. Сердце сжалось в неясном предчувствии. Она всматривалась в бледные очертания дворовых построек, в покосившийся курятник, в сеновал, давно не применяемый по назначению. И вновь не покидало ощущение, словно незримый наблюдатель не спускал с нее глаз…

«Ты же таблетки перед сном не приняла! – вспомнила женщина. – Вот и мерещится всякая чертовщина». А чертовщина, как известно, придумана людьми – это подтвердит любая учительница математики. Она успокоилась, отмахнулась от ерунды. Никто на нее не смотрел, она напрасно себя накручивала. Свежий воздух подействовал благотворно, женщина вернулась в дом и заперлась на крючок. Для верности прислонила к двери кочергу. Выпила таблетку, завернулась в одеяло и попыталась уснуть. Но снова не покидали сумбурные чувства, воспоминания. В этом духе, что витал по дому, было что-то знакомое, свое, родное. Такое не забудешь. Сон не шел. Женщина зажгла светильник, обратила взор на две фотографии в рамочках. Они всегда были рядом – самые дорогие на свете люди. И когда засыпала, и когда просыпалась… Плотный мужчина с печальными глазами – муж, скончавшийся много лет назад. Работал проводником в тайге, вел туристов по порогам Белянчи, оступился, вытаскивая из воды упавшего с обрыва мальчишку. Со второго снимка смотрел серьезный парень с серыми глазами. Он отбывал пожизненный срок за убийство – за преступление, которого не совершал. Ее сын не мог никого убить, она знала. И долой так называемые улики и доказательства. Эти люди просто ошиблись, поспешили. Три месяца от него уже не было вестей. Она писала каждую неделю, бегала с надеждой к почтовому ящику. Почему он молчал? Может, случилось что? Она уже звонила в Красноярский ГУИН, просила выяснить, жив ли ее Андрюша, что с ним стряслось?! «Ваш сын жив, – пришел скупой ответ. – А почему он вам не пишет, уважаемая Тамара Александровна, нас никоим образом не касается…»

Он шел по буеракам, делая короткие передышки. Близился рассвет, светлело небо на востоке. А над головой мигали и переливались звезды. Скрипели сапоги, сиплое дыхание вырывалось из натруженного горла. Сутулая фигура в прорезиненном балахоне брела на север к черной кромке леса. Он спешил до рассвета войти в урочище, зарыться в свою берлогу. Состояние ужасное, настроение – никакое. Он чуть не сорвался со скалистой кручи, выросшей перед лесом. Трезво рассудил, что альпинизм и депрессия несовместимы – нужно выбрать что-то одно. И снова выдалась минута покоя, восстановить дыхание и преодолеть преграду в зловещем лунном свете. Застыл, спрыгнув на землю, и потащился дальше, в объятия урочища…

Он знал эти места как облупленные. Мог пройти с закрытыми глазами в любую точку лесистой местности. Дикий капитализм сюда не добрался и вряд ли когда-нибудь доберется. Даже люди из поселка в гиблые леса практически не ходили. Несколько минут он сидел на поляне, словно под гипнозом, разглядывал лунную дорожку, убегающую в лес. Скоро и он ступит на лунную дорожку войны, хватит таиться по лесам, занимаясь охотой и собирательством. Пусть глупо, безнадежно – ничего. Глупость – тоже форма существования разумной материи. Он отдохнул и двинулся дальше, хрипло напевая под нос: «Не прожить нам в мире этом…»

Угрюмое урочище укрывало «временного» обитателя. Деревья фантастических изогнутых форм (в них с трудом узнавались осины) заступали дорогу, уплотнялись. Местность становилась рельефной – бугры и косогоры сменялись ложбинами, вились трещины, напоминающие разломы от землетрясений. Уйдешь в такой разлом – потом костей не соберешь. Мужчина забрался в самую глушь, остановился, огляделся и побрел к развесистой тройной осине – местной достопримечательности. В провале под деревом он оборудовал землянку, обложил ее трухлявыми поленьями, замаскировал. Жилище получилось небольшим, сомнительной комфортности, но в нем вполне можно было вытянуть ноги. Фонарик работал. Нежданных посетителей в его отсутствие не было. В глубокой нише лежали два армейских вещмешка, возвышалась лежанка из охапок хвои, крытая брезентовым холстом. На примитивной полочке, вдавленной в земляную стену, обосновались нужные в быту предметы – репеллент, туалетная бумага, сухое горючее. Еще до зоны он бросил курить – отличный выбор, отказ от курения существенно продлит его бессмысленное существование. Он истрепался за эту ночь морально и физически, сил хватило лишь доползти до лежанки и рухнуть.

Но сон не шел. Перед глазами стояло постаревшее лицо матери. Его сменяли физиономии маньяков-педофилов, которые он разукрасил от всей души. Стал засыпать, как вдруг насторожился, распахнул глаза. Чувствительность выработалась отменная, даже на объекты, которые трудно отнести к материальным сущностям… Он нащупал нож, лежащий под брезентом, и начал бесшумно выбираться из землянки. Схоронился за бугром, затаил дыхание. Природа урочища отличалась от всего, что его окружало. Плохое место. Испокон веков оно считалось проклятым, напичканным потусторонними силами, дурной энергетикой. «Знающие» люди говорили, что в древности здесь водили шабаши ведьмы, чем и объяснялись пресловутые «ведьмины круги» – места с повышенной геомагнитной активностью. В них отказывались работать технические приборы, вставали часы, а люди испытывали беспричинное волнение и страх, переходящий в панику. Здесь шаманы хоронили своих коллег, возвышались курганами могилы колдунов, а уж этих «специалистов» в Сибири всегда хватало. Ходили слухи, что в эту местность в тридцатые годы свозили «политических» из Красноярска, Канска, Ачинска и расстреливали в местных оврагах сотнями. Энергетика в этом районе действительно царила убийственная. Сюда почти не забредали таежные звери, птицы не вили гнезда, водились только насекомые, причем в огромных количествах, поскольку их некому было уничтожать…

Он всматривался в белесую мглу. Туман стелился над землей. Рассвет практически не ощущался, кроны деревьев надежно заслоняли небо. Что-то плыло между кочками, метрах в пятидесяти к западу, – бесцветное, эфемерное, похожее на кляксу. Пропадало за деревьями, снова появлялось. Явление не обладало материальной основой – в противном случае хрустели бы ветки. Феномен не являлся завитком тумана. Туман жил своей жизнью, а эта штука – своей. Пятно расплывалось, принимало разные формы. То оно не касалось земли, превращалось в спираль, то вдруг принимало человеческие очертания, имело ноги, голову и что-то вроде мантии, свисающей с плеч. Смотреть на это было неприятно, немела кожа на макушке. Но мужчина смотрел, стараясь не вдумываться в смысл явления. Ему плевать, что это было – злополучная душа, не нашедшая пристанища, инопланетная сущность, запертая в урочище… Главное, что эти явления его не трогали. Он не должен ничего бояться – пусть его боятся! Здесь его лес, он его часть – пусть и отсутствовал долгие девять лет. Он лесник, истоптал эту местность вдоль и поперек. Не случайно он здесь поселился. Духи леса и раньше его не трогали, уживался лесник с потусторонними формами жизни, пусть так и продолжается. Они не должны обращать друг на друга внимание…

Оно и не обращало, хотя обязано было его почувствовать. Явление растворилось в зарослях малины – сложилось впечатление, словно их слегка тряхнуло. Мужчина выждал несколько минут, убедился, что «прохожий» не намерен возвращаться, и сполз обратно в землянку. Он закрыл глаза, расслабился. Но снова мелькали какие-то планы, прожекты, привязанные к конкретным уголкам местности. Выжинский район он знал наизусть. 55-я параллель, юго-восток Красноярского края, один из самых бедных и заброшенных уголков. Тайга, глухие заболоченные районы, местность холмистая, испещрена скалистыми хребтами. Богом забытый райцентр Выжинск в окружении плотных лесов. Шестнадцать тысяч душ населения, несколько предприятий, где еще теплится жизнь, фабрика художественного промысла, ДРСУ, автомеханические мастерские. На юге – парочка золотодобывающих приисков, вполне рабочих, там что-то добывают под негласным патронажем загадочных сил. На востоке – аэродром Убинский, когда-то регулярно принимавший «кукурузники» из краевого центра, а ныне обслуживающий только чартерные рейсы. За аэродромом, в пятнадцати километрах, – федеральная трасса, до которой курсирует местный автобус, железная дорога. В километре к северу от райцентра – чересполосица перелесков и оврагов. В низине – Катумское урочище площадью в несколько квадратных километров. По восточной его границе на север убегала Белянча, резвая на порогах, спокойная на плесах, имеющая крутые берега и извилистые меандры. Она брала начало в кручах Хакасии, змеилась по субъектам Федерации, разрезала пополам Выжинск и уносилась в нелюдимую глушь. На правом берегу, напротив урочища, стоял Егорьевский заповедник, двадцать квадратных верст живописного леса с причудливой акустикой, с богатым животным миром. Густые елово-осиновые чащи чередовались скалистыми кряжами. Сквозь урочище змеилась колоритная речушка Выхва с кристально чистой водой. В лучшие годы там водились медведи, кабаны, лоси. Зайцы бегали от лисиц, косули – от рысей. К третьему тысячелетию фауна заповедника оскудела, но полностью ее не извели. Формально это дело охранялось государством, однако не все работники заповедной зоны блюли закон. Дичь постреливали приезжие «обеспеченные» охотники (приобретая при этом что-то вроде неформальной лицензии), шалили местные, знакомые с заповедными тропами. Любопытные места района данными объектами не исчерпывались.

К северо-востоку от Егорьевского заповедника, за колоритным черничным бором, в советские времена располагался закрытый военный объект. Доступ посторонним строго пресекался. Объект опутывали сетки с сигнализацией и ворохи колючей проволоки. Внутри запретной зоны под маскировочными сетями возвышались приземистые строения из кирпича и бетона, рукотворные холмы с замаскированными воротами. Рядом находился жилой городок – несколько трехэтажек, воинская часть для охраны объекта. Солдаты патрулировали территорию днем и ночью. Объект венчали часовые вышки, замаскированные под геофизические. От закрытой зоны к Транссибу убегала ветка-одноколейка, также тщательно охраняемая. Объект принадлежал 12-му управлению Министерства обороны СССР – разработка, производство и доставка «потребителям» ядерных боеприпасов. Но вскрылась эта тайна лишь после 91-го года, когда объект ликвидировали, часть расформировали, а ценных сотрудников и оборудование вывезли в Иркутск. Секретные цеха и мастерские взорвали и завалили, остальное просто бросили. Грабить здесь было нечего – военные вывезли все. Объект зарастал бурьяном, осыпались стены и крыши. В настоящее время он никого не волновал – даже в качестве имперского артефакта.

Целых три года после дембеля Андрей Островский работал лесником в Егорьевском заповеднике, выучил каждую тропку, чуть не за руку здоровался со зверями заказника и духами Катума… Он вертелся, не мог уснуть, призраки прошлого вставали перед глазами, воскрешалась былая жизнь. Нормальный парень, видный, – не сказать, что душа компании, но обаятельный и начитанный. Занимался спортом – лыжами, боксом. Планов на жизнь не строил, по большим городам не скучал. Решил пойти по стопам отца – «лесовиком». После школы отработал год в лесничестве, потом пришлось идти в армию. Имелось предложение – отдать долг Родине наличными, но отказался. С местом службы откровенно не подфартило. Отбарабанил два года в комендантском взводе под уральской Верх-Пышмой, охранял гауптвахту, конвоировал осужденных в дисбат, ловил дезертиров. Солдат комендантского взвода презрительно называли «гансами», их боялись, обходили стороной – за чрезмерную жестокость и щенячью преданность начальству. Андрей не выслуживался, держался особняком, и не было ни разу, чтобы дал себя в обиду. Читал в свободное время, пропадал на спортплощадке. Вернулся все таким же – не оскотинился, не раздавил армейский молох. Мать цвела, в управе заказника встретили с распростертыми объятиями. И снова флэшбэки в относительной хронологии. Рвет и мечет откормленный депутат какого-то райсовета, подстреливший косулю с детенышем, – мало того, что Островский отобрал у него «орудие незаконного промысла», так еще и подбил оба глаза… В десятом классе повстречал любовь – Ларису Луговец, гибкую, как тальник, с умными глазками. Но что-то треснуло в отношениях – и вот она едет поступать на журналиста в краевой центр, где, по достоверной информации, выходит замуж. А Островский у себя в райцентре кусает локти и лезет на потолок. Все позади, заживают раны, проходят два года после дембеля. Появляется новая девушка – Ульяна Зотова, дочка директора ДРСУ, с которой он уже подумывает обвенчаться. И вдруг чудесное явление! Возвращается с дипломом и глубокой моральной травмой Лариса… Он чуть не обомлел, когда ее увидел. Печаль в глазах, библейская усталость, а в остальном его любовь ничуть не изменилась! Разочаровалась в больших городах, потеряла ребенка – умер от инфекции на втором месяце жизни. И снова все заново: любовь, свидания… Впечатляющая ночь под открытым небом. Она смеется: «Вот ты и исполнил чужой супружеский долг… Не паникуй, Андрюша, я замужем только формально, жду, когда это чудо гороховое соизволит подписать развод…» Ульяна переживала, обозлилась, замкнулась. Ему было очень жаль, но что поделать… Он был в шаге от счастья. Но снова что-то надломилось: Лариса мрачнела, становилась замкнутой. И должность редактора в паршивой районной газетенке ее не очень вдохновляла. А потом оживилась, узнав, что в район едет группа «специалистов» по паранормальным явлениям. Не первые и не последние – многие тут высаживались, но эти люди, имеющие отношение к КГТУ, были Ларисе знакомы. Во всяком случае, Алексей Мендель, старший группы – нескладный, добродушный, бородатый тип, числящийся аспирантом на какой-то кафедре. Ларисе и Артему Губарю – работнику той же газеты – предложили составить им компанию, оба с радостью согласились. Не сказать, что в урочище она была своей, но ходила туда с Андреем, и местные духи не возражали. Островский не мог примкнуть к компании – работал, для порядка поворчал, но отпустил свою любимую. Кто же знал, чем все закончится…

Переполох стоял на всю округу! Палаточный городок был разбит на левом берегу Белянчи, рядом урочище, потухшее кострище, разбросанные по округе тела, умерщвленные жестоким образом. Похоже, вся компания сидела вечером у костра, потом возникло НЕЧТО, и люди в панике бросились врассыпную… Работала милиция, колдовали следователи. Островский, получивший жуткую весть, примчался на моторке из заказника. Ползал, потрясенный, от тела к телу, игнорируя вопли оперативников, рыдал над своей Ларисой, скончавшейся от удара головой о камень… Три дня он прожил в прострации, не в силах справиться с горем. А опера недоуменно чесали затылки. Ни мотива преступления, ни конкретных следов злоумышленников. Следы, вернее, были, но какие-то странные, вроде и не человеческие – невнятные вмятины в земле. Да еще и тянулись в разные стороны, путались кругами и зигзагами, обрывались, словно злоумышленники намеренно затаптывали место преступления. Отсюда и пошли невероятные гипотезы – о мистических существах, о злобных монстрах, не пустивших «ученых» в свои владения. Но все оказалось проще – за Островского все решили! Опергруппа поработала ударно. На четвертый день в лесничество с воем примчалась «синеглазка», ошарашенного Андрея схватили под локти, поволокли в зарешеченный «обезьянник». Провели обыск дома на улице Кривобалочной. Мать, не унимаясь, рыдала. Из-под сарая с дровами извлекли завернутые в мешок чулки-бахилы от общевойскового защитного комплекта. Вот и объяснение странным следам. И кому интересно, что у задержанного не было такого костюма? Анализ подтвердил – остатки грязи с подошвы соответствуют составу почвы с глинистого берега, где разыгралась трагедия. Мало того, оперативники раскопали вдавленную в землю пуговицу от штормовки Островского – редкую, с характерным выпуклым рисунком. А он действительно потерял ее незадолго до трагедии – болталась на ниточке, так и не собрался пришить. А когда собрался, ее уже не было. Пришлось пришивать другую – с непохожим рисунком. Чем не улика? Куда уж более! Дело завертелось, арестанта швырнули в камеру. Он не мог поверить, что это происходит на самом деле. Ведь он никого не убивал, он любил свою Ларису! Бывает, мил человек, популярно объяснили компетентные товарищи, мол, ты просто сделал пресловутый шаг от любви к ненависти. И вывалили новую порцию косвенных улик: «Хочешь сказать, ты не знал, что у твоей Лариски случился мимолетный роман с Артемом Губарем, коллегой по работе? И не просто беглая «случка», а они неоднократно вступали в связь, имея яркий и незабываемый секс! Просто Лариса не успела сообщить, что между вами все кончено, ждала удобного момента. Разлюбила, бывает. Оттого и пошла в поход с Артемом, чтобы от тебя подальше. А ты узнал, рассвирепел, родил бездушный план. Напал на компанию, всех поубивал, заодно и «ученых», чтобы запутать следствие. У тебя же хватает сил и навыков? Не такие там бойцы, чтобы оказать тебе сопротивление. «Дохлые» аспиранты и инженеры…» Самое противное заключалось в том, что у Ларисы с Артемом действительно что-то было, но он не знал. Возможно, ей требовалось время все обдумать, принять решение. И последний убийственный факт – в тот вечер, когда состоялось побоище, у Андрея не было алиби. Обошел участок, забрался в свой домик на окраине заказника, уснул со спокойной душой…

Дело сшили за считаные дни, отправили в суд. Он ничего не подписывал, стоял на своем. Потом жутко избили: четверо ворвались ночью в «сучью будку» – одиночную камеру в СИЗО, отделали так, что он два дня подняться не мог, мочился кровью. А лишь обрел способность двигаться – добро пожаловать в суд, настроенный жестко и принципиально, без вариантов, что объявил прокурор и адвокат. Жизнь закончилась, поэтому известие о пожизненном сроке он воспринял равнодушно. За шесть убийств по головке не гладят. Десять лет назад могли и шлепнуть, а теперь – «комфортные» условия на зоне особого режима…

Девять лет прошли как во сне. «Закатали в кичеван с дерева полированного» – как гласит блатная лирика. Встретили с распростертыми ногами, стиснул зубы, терпел. Не одному ему досталось. «Эти крутые будут всмятку», – сурово пошучивали надзиратели. Людей здесь не было, только номера, статьи. Суровый распорядок, малейшее отступление – наказание. Бегать только на цыпочках, голову не поднимать. Подать апелляцию невозможно, да и адвокат куда-то пропал. О пересмотре дела можно только мечтать, и какие основания – весь белый свет, за исключением мамы, убежден в твоей виновности. Жизнь на зоне планомерно доводит до самоубийства, а совершить его нет никакой возможности. Пресекут, накостыляют, снова будешь кровью мочиться. Он много читал, занимался спортом – насколько позволяли размеры клетушки. Обожал во время прогулки попадать под дождь – наслаждался, когда вода хлестала по лицу, возвращала ненадолго к жизни…