Продавец воды

– А где это кафе, уважаемый? – решил для себя называть бывшего хозяина именно так. Мимо них, невдалеке проехала машина полиции, белая с зеленой полосой и надписью стального цвета. Чтоб издалека видно. Он увидел ее краем глаза, и тут же отвернулся. Даже не смотря на собеседника, понял, как он, мгновенно сжавшись в пружину, тут же расслабился. Уже привычно улыбнулся. Все верно, ничего не изменилось за девять лет, нет, может, что-то и произошло, но явно немногое, раз Халил вот так легко позабыл и где он и что он, вернувшись к той оболочке, что не всегда могла называться человеком.

– Хочешь со мной?

– Нет, я…

– Добро, я угощаю, раз так.

И двинулся в сторону углового дома, понимая, что Халил отправится следом. Дулари так и поступил.

Мысли, они не уходили. Совсем другие, о другом, вернувшиеся на четырнадцать, нет, еще больше, лет назад. Когда они, инженеры, только закончившие образование, молодые хозяева страны, как гласил лозунг на их предприятии, собирались после работы в очень похожем кафе недалеко от проходной, немного выпить, отдохнуть и перекинуться парой слов. Там тоже подавали пиво, местное, но Халил как и многие из его компании предпочитали испанский сидр, если конечно, он появлялся в продаже. Ведь все импортное было редкостью в те времена; это сейчас без дотаций и гуманитарной помощи страна прожить не может, а всего-то пятнадцать лет назад почти всё умудрялась производить сама или с помощью нанятой зарубежной силы. Тогда к иностранцам – как и ныне – тоже относились двояко. Вроде бы, всезнающие и всемогущие, они, приехав, строили заводы, фабрики, добывали нефть, металлы, газ, да практически все, чем были богаты недра державы. Но при этом и им запрещалось общаться с туземцами, а уж гражданам и подавно. Еще по временам детства он помнил детсадовские страшилки о злобных дядях из-за рубежа, которые вкладывают в жвачки лезвия или иголки с ядом и дают детям. А потому ничего из рук иностранца.

Забавно, но потом это выражение на короткий срок даже стало лозунгом. Халил часто видел его через зарешеченное оконце подвала. Но это уже другое время. Хотя, если вдуматься, не настолько и отличное.

Изнутри кафе выглядело полной противоположностью тому, о котором Халил вспомнил. Скамьи вместо стульев, на стенах дюралевые мечи, топоры и щиты, ну да, полное соответствие названию. Хорошо, хоть официантки одеты не по моде девятого века, правда, все как на подбор, русые, но наверное, либо парик, либо так уж получилось. Баварцы не норманны или скандинавы, чтоб щеголять арийской внешностью и нордическим содержанием.

Странно, как быстро он привык разбираться в особенностях местного уклада. Независимая гордая нация, почти горцы, одевающиеся не так, говорящие не то, гордящиеся не тем. Бавария всегда чуралась соседей, служа другим немцам, да и мигрантам поводом для шуток и побасенок. А вот прочему миру отчего-то именно баварские наряды, забавы, празднества – Октоберфест тут отдельной строкой – виделись как истинно германские, хотя ничего общего с подлинной Немецией не имеющие. Да и желание выйти из состава государства – оно никогда не исчезало. Жители всегда считали себя самостоятельными в любых вопросах, он хмыкнул, ну как шииты в их суннитской республике, лишь притворяющейся атеистической. Те тоже, чуть что, начинали бузить и требовать. Подавление их восстаний черпало много сил и жизней – так не стало его отца. Оттого и второе имя у Халила от матери. Едва сын появился на свет, отец отправился на очередную войну с горцами, как прозывали местные шиитов, хотя на равнинах страны, трудно было найти хоть какое серьезное всхолмье, но горцы в их культуре символизировали дикость и варварство, эдакие бедуины с автоматами, а оттого определение прижилось и используется с той поры, как государство отвалилось от Османской империи сто лет назад и стало само собирать другие народы под свое крыло.

Ахмад сел за длинный стол, оглядываясь по сторонам, будто ища знакомых. Вряд ли знал хоть кого из тех, кто в этот вечерний час потреблял горячее, запивая пивом. Халил механически тоже огляделся, потом услышал требовательное постукивание по лавке. Подсел, но с противоположной стороны. Хоть так проявив самость.

– Что закажешь, браток? – аль-Джарх заговорил на немецком, почти без акцента. Халила это даже немного покоробило. Его хозяин обычно чуждался пришлецов, стараясь общаться со своими; перемена, происшедшая с Ахмадом, покоробила его, уколола иголкой ревности.

Прежде, в иные времена и нравы, он заказывал стакан легкого ливанского каберне, на худой конец, местного портвейна – с виноделием в республике дела обстояли скверно. Это если не случалось сидра. Пил под легкую закуску, вполуха слушая сводку шестичасовых новостей – телевизор в кафе никогда не выключался. Немного отойдя от работы, присоединялся к приятельской беседе, что велась обо всем, дозволенном – везде могли оказаться наушники и соглядатаи. Непозволительное договаривалось уже по гаражам или кухням. Столы в том кафе тоже стояли большие, человек на восемь, как раз под их компанию: шестерых мужчин и двух женщин в возрасте от двадцати пяти до тридцати лет. Молодых хозяев земли.

Их женщины и здесь, и на родине с самого начала революции ходят в черных хиджабах. Будто другой цвет запрещен. Хотя да, исламистами был запрещен. Аль-Джарх, при случае и без него, любивший цитировать имама Ахмада, своего тезку, – верно, поэтому еще и любил, – стращал дочерей проклятием всеблагого, если те обнажат что-то, кроме лица и кистей рук, в чужом доме. Много позже Халил перечитывал сперва имама, после, отмеченные им аяты, но нигде не находил причин укрываться женщине полностью. Будто купленный в амманской мечети Коран оказался не того качества.

В Иордани женщины все так же носили черное. Будто воронье, они стремительно двигались стаями по улицам, залетая в магазин, всыпаясь в автобус, спускаясь и поднимаясь по лестницам переходов. Здесь, в Мюнхене, он поначалу тоже сталкивался с этими стаями, но позже правительство земли выпустило рескрипт, запрещающий женам всевышнего показываться на улице в подобных одеяниях. Воронье как ветром сдуло.

В том кафе, как и в этом, о таких вещах не думалось. Мужчины в те годы предпочитали джинсы и ковбойки, если нежарко, и льняные рыцарские рубахи и белые хлопковые брюки, когда печет. Изредка и в самое пекло кто-то обязательно одевался «как шейх» – белые куфия и тауб – изделия местных кооператоров. Кто б мог подумать, что через несколько лет выяснится национальная идентичность шейхских нарядов и культуры их республики и все станут одеваться таким образом.

Женщины, особо замужние, так же предпочитали рубашки и джинсы, стоит вспомнить горячий местный нрав. Это молодежь выряжалась, как и во что попало, да, получала втык от полиции порядка, иногда штрафы от начальства предприятия, но кого и когда это останавливало. Слушали западную музыку, смотрели европейские фильмы, спорили о будущем, бузили и ерничали. Их разгоняли, сажали, но только сильнее раззадоривали. Так и случилась первая революция.

– Что закажешь? – спросил Ахмад, когда к ним подошла официантка. Смерила взглядом, сразу поняв, кто перед ней, но подала меню и карту вин. Халил поднял глаза. Вдруг только сообразив, что стоявшая перед ним студентка, наверное, подрабатывавшая в кафе на полставки, одевалась как раз по баварской моде прошлых веков. Сине-белый, цвета флага, дирндль до колена и фартук с завязкой слева, означавший, как он заучил, незамужнюю.

– У вас есть испанский сидр? – неожиданно для самого себя, спросил он. Девушка оглянулась на стоявшего за стойкой хозяина, тот скрылся за прилавком, потом распрямился.

– Сейчас найдем.

– А говорил, что не пьешь, – хмыкнул аль-Джарх. Халил невольно развел руками.

– Память о прошлом.

Ахмад цокнул языком. Затем, коснувшись скрюченным указательным пальцем носа, резко качнул головой, будто сам вспомнил что-то.

– Да, память, куда ж без нее, – и словно ненарочно сделал тот жест, коим обычно приглашал своего Дулари к выступлению.

Ахмад не случайно на встречи знакомых ходил с Халилом. Житель пригорода, причем не самого благополучного, выходец из тех самых «горцев», старательно затушевывавший правдами и неправдами свою историю, аль-Джарх, урожденный Ар-Рашид Ахмад ибн Юсуф аль-Тасвия из семьи шиитов, перекрещенный суннит, развлекал гостей стараниями раба. Дулари, получивший университетское образование, работал на подобных встречах кем-то, сродни гейши. Захватившие власть в стране мусульмане запретили все виды развлечений, какие знали: кино, музыку, пение, кроме обрядового, танцы, кроме традиционных, рисование, чтение беллетристики —все умудрились пустить под пресс, даже огурцы и морковь, ибо те напоминали их извращенным умам фаллические символы. Странно, что не разрушили минареты, уж что-что, а эти сооружения куда больше походили на детородные органы, да и виднелись издалека.

В случаях, когда Ахмад не знал, что сказать, или хотел перевести разговор на другое, он всегда вытаскивал козырную карту – Дулари – тот рассказывал анекдоты давно минувших времен, начиная с Пророка и заканчивая Стариком (так жители республики именовали отца свергнутого диктатора), декламировал стихи, старых или новых поэтов, каких помнил. Никто бы не удивился, коли он сумел бы прочесть всю «Пятерицу», ведь не раз цитировал то из «Лейли и Меджнуна», то из «Искандер-наме», то Низами, то Навои. Никто бы не удивился, узнай, что «Лейли и Меджнуна» он выучил наизусть еще в старших классах школы, когда хотел привлечь внимание – подобно главному герою поэмы, – своей однокашницы, подумать только в те времена школы еще не делились по гендерному признаку. Как и полагалось в поэме, его любовь к прекрасной Лейле тоже осталась безответной, после школы она, хоть и пошла в один университет с Халилом, избрала другую специальность, а после, получив неполное высшее, выскочила замуж за сокурсника и родила двойню. Ему оставалось только пожимать плечами и снова читать и перечитывать двустишия поэмы. Возможно, для другой, для той, что выместила из его сердца гордую насмешницу Лейлу. Как это сделала Гайда, юная, нежная, ласковая, теплая как солнышко. Они сошлись не скоро, но поженившись, уже не могли разорвать своих привязанностей. Гайда одарила его двумя мальчуганами… но это случилось уж слишком незадолго до революции, слишком.

– Надо же, никому не нравится местный сидр, – покачал головой хозяин кафе, доставая бутыль и протягивая официантке. – Вроде ж неплохой. Или только… уважаемый, вы из Иберии к нам прибыли?

Халил ответить не успел, его опередил Ахмад.

– Из тех восточных земель, которые Иберией некогда владели сами, а не перебирались на ее территорию за пособиями, – и широко улыбнулся. Халил смотрел на него, его обаятельную спокойную улыбку уверенного в себе человека. Ему вдруг вспомнились строки Омара Хайяма:

«Не зли других и сам не злись,

Мы гости в этом бренном мире.

И, если что не так – смирись!

Будь поумней и улыбнись».

Рубаи на этом не закончился, но песнь смирению Халил в обличье Дулари и так пел долгих пять лет. Цитировал и это восьмистишие, заученное под влиянием Ахмада и не выпадающее из головы и поныне. Аль-Джарх повернулся к нему всем телом, будто требуя, не прося, а именно требуя какого-то подтверждения своих слов. Как прежде. Ведь они встретились, а значит, ничего не переменилось, все вернулось на круги своя.

Но Хайям не переводился на немецкий его устами. И Дулари воспроизвел восьмистишие на арабском.

Обычно после такого собравшиеся восторженно цокали языками, хлопали в ладоши и требовали продолжения, пьяные не вином, но поэзией. Удивительно, как все они, только сейчас говорившие о немыслимых казнях для неверных, о ниспослании кар безбожникам, делавшим не то и не так, да хоть родившимся не теми вдруг преображались и на какие-то мгновения становились, нет не одухотворенней, но человечней.

А потом все исчезало, их мир, подобно маятнику устремлялся в прежнюю точку, любовь, перегорев, обращалась в привычную, обрыдшую ненависть, от которой если и хотелось избавиться, то лишь краткий миг, и лишь затем, чтоб с новой силой восклицать привычные проклятья и угрозы – не имевшие ни для кого, кроме засевших за столами, какой-либо силы. Но зато немало тешащих каждого из них. Особенно Ахмада, ведь именно его гейша позволяла выискать краткое отдохновение от удушающей злобы, и переведя дух, снова устремить отточенные умы к созерцанию бездны.

Странно, что за все время, пока он утешал одну за другой компании, нигде и почти никогда не говорилось здравиц и славословий за великого правителя страны, нового праведного халифа, сменившего сына Старика, прозванного Верблюдом. Смешное сочетание имен – Галиб Гафур не прощал никого и никому. Придя на смену временному правительству, не имевшего ни веса, ни влияния – победив всех кандидатов от него с ошеломительным перевесом, чуть позже, он перерезал их как телят. А затем занялся студентами, так неудачно проложившими ему торный путь к власти.

После прочтения в кафе наступила долгая ватная тишь. Аль-Джарх скривился, даже не пытаясь скрыть этого, метнул злой взгляд разгневанного владыки в сторону разом сжавшегося собеседника. Оглядел собравшихся, кто удивленно, кто с небрежением смотревшего на чтеца и на чтеца только. Потом шепнул ему сквозь зубы – и снова на арабском:

– Выделываешься, да? Выделываешься?

И вдруг снова замолчал, уже ни на кого не глядя. Халил смотрел на повелителя, долго. Пока не ощутил его внезапные страхи как свои собственные. Но что-то поменялось сейчас, принять их, поддаться им, Дулари не мог и не хотел. Разошедшаяся буря, не найдя пищи, разом утишилась, замерла. Обратилась в молчание, что сковало кафе. Взглянула на сидевшего напротив хозяина как-то иначе, нежели прежде.

– Это Омар Хайям, – произнес наконец-то оживший Ахмад, по-прежнему зло косясь в сторону своего Дулари. – Мой приятель любит цитировать по поводу и без классиков.

Халил зачем-то кивнул. Посетители перестали глазеть на него и аль-Джарха, обратились от духовной пище к той, что в тарелках. Не замечая, как блестят глаза у декламатора. Только что одержавшего нет, не над Ахмадом, над собой небольшую, но значимую победу.

– Былое вспомнил. Ну-ну.… – хмыкнул тот, не глядя на чтеца. И подошедшей официантке: – Да, мне стакан перье и что-то легкое, салат «цезарь», наверное.

Халил смотрел искоса на собеседника и молчал, поджидая, когда принесут сидр. От закуски отказался, наверное, зря. С отвычки будет кружиться голова, хотя градус в вине крохотный, как в пиве. Говорят, испанская полиция разрешает водителям пить сидр во время поездок, трудно сказать, правда это или нет, но очень на нее похоже.

Снова глянул на Ахмада. Вдруг подумалось, а ведь тот не просто создал Дулари, нет, для начала он вытащил обладателя малопочтенного прозвища из петли. Привел в себя. А уж потом обрядил паяцем и пустил развлекать публику, себе и ей в утешение.

После прихода Гафура к власти, перемены накатили, будто цунами. Нет, еще раньше. Сами студенты провоцировали проповедников, призывами к свободе слова и вероисповеданию. Столько лет страна жила в праведном атеизме, разрушая храмы, изгоняя священников, а когда Старик умер, Верблюд закончил начатое, попав под международные санкции после очередной резни восставших горцев, принялся торговать ценностями минувших династий. Музей Персии, куда гоняли всех школьников с времен оных на экскурсии, опустел его стараниями. Тут и вспыхнуло недовольство. Санкциями, обнищанием, пустыми обещаниями. Старик давно бы подавил выступления в зародыше, он же обещал согласие, уступки, реформы. Его звезда закатилась, когда собрание мулл, объявившее себя новой партией, потребовало отречения президента от власти, этот лозунг со своей стороны подхватили и расширили студенты – и покатилось.

Все заговорили о корнях, о вере, о боге. Стали прилежными посетителями мечетей и медресе. Собирались на площадях, во всю глотку орали «Аллах велик!» по любому случаю, точно лозунг начавшегося безумства. Этого казалось мало, начались гонения сперва на безбожников, Гафур ввел против них статью, потом шиитов, когда выяснилось, что их ислам нечист, потом на тех, кто недостаточно верен истинной вере.

Женщины первыми поняли, куда подул новый шквал, и переоделись в черное. А потом… сперва мать, за недостойное поведение, потом отец, попытавшийся вызволить ее из ямы, затем брат, после жена и дети, оказавшиеся в заложниках у пришедших в их городе к власти шиитов. Гафура к тому моменту не было на троне, вовсе не стало, его нашли повешенным подле дворца. А чуть погодя страна развалилась на два противоборствующих лагеря. Вот тогда война против горцев, против шиитов, вспыхнула с всеподавляющей силой. Понадобилось крепить ряды и…

Если бы все случилось разом, возможно, он не переменился бы столь сильно. Но судьба редко преподносит свои удары осмысленно, нет. Она дает передышку после каждого, и ломает об колено неспешно, вроде бы давая роздых, но лишь для того, чтоб усилить давление.

Жену захватили в заложники. Всю их семью, они тогда решились жить порознь, – разная вера отцов разделила детей. Затем освободили, но что-то пошло не так – ее продали в рабство. А затем взяли в заложники уже самого Халила.