Продавец воды

– Прости, пап. Я… не знаю, что на меня нашло. Не люблю мерить все эти новые рубашки, брюки, я лучше их у одноклассников в орлянку выиграю, – отец молчал, он помолчал немного и произнес другим тоном: – Думаешь, завтра этого копа не будет?

– Надеюсь.

– Я очень боюсь с тобой ругаться, правда. После того случая, как мы потеряли свидетельство, и тебя отправили за решетку. По двадцать раз на дню проверяю, а все равно… находит и… правда, пап, сколько ж можно. Давай уедем к дяде Гербу. Знаю, там все время зима и, небось, надо французский выучить, но… я смогу, правда. И главное, на нас не смотрят так, как здесь. Мы для них чужаки, со своими заморочками, и им все равно. Мне кажется, это главное.

– Что мы чужие, это точно. Здесь мы родились, сынок, ну зачем нам что-то еще?

– Ты сам знаешь, – мальчика перетряхнуло от нахлынувших воспоминаний. – Недели не проходит, как кто-то – полиция, вояки, даже ФБР, и те непременно остановят и начинут задавать вопросы. А если бумаг опять не окажется, ведь самое страшное, когда нет нужного документа. Мне опять к мистеру Джозефсону бегать, чтоб он за тебя похлопотал, а у нас денег и так негусто. Давай уже уедем, хоть на каникулы.

Сам не заметив, он прокричал последние слова. И тут же замолк, испуганно оглядываясь по сторонам. Нет, на этот раз повезло, никто из многочисленных прохожих, на новую сценку внимания не обратил.

Теплая темная рука коснулась его головы, взъерошила непослушные белокурые кудряшки.

– Так обидно, что я на тебя не похож, пап, – немного успокоившись и прижавшись щекой к руге, произнес он. – Правда, если б я был…

– Ты тот, каков есть, Дилан, – просто ответил мужчина. – А я… мы ведь только внешне разные, сам знаешь.

– Полные противоположности, как сказала тетя Глэдис. Но если даже она… пап, не начинай все сначала. Кому какая разница, какие мы внутренне, когда на нас смотрят, как на пару уродцев из шапито.

– Пусть смотрят, сын, те, кто нам дорог, знают, какие мы – и это главное.

– Ни разу нет! Ни разу! Ты сам знаешь, что по одежке встречают, а пока нас встретят, тебя… да каждый раз одно и тоже! Куда б ни пошли, где бы ни появились… А у дяди Герба всем все равно, – произнес он после небольшой паузы. И тут же: – Хоть машину покупай.

– Про кредиты я уже говорил, – безучастно произнес отец, – А что касается Герберта, – он махнул рукой, отчасти, безнадежно. – Никогда не нравилась его позиция. Дилан, я понимаю, яркая витрина, приятные люди, но все это не одним днем наживается. Думаешь, если покинем родину…

– Дядя Герб прав, когда говорил: где хорошо, там и родина.

– Мой двоюродный брат человек без корней, перекати-поле, сколько раз менял работу, переезжал с места на место, ты думаешь, в Эдмонтоне он надолго? Его изначальная цель – рвать цветы, пока не завяли и не думать о завтрашнем дне.

– Отец, – резко ответил мальчик, – ты сам-то что говоришь? Я всю жизнь здесь прожил, и что, много нажил? Ни друзей, ни хороших знакомых, родных и то наперечет. А ты сам, ты-то много, чего поимел? Только моего отца и знаешь, всю жизнь вместе прожили. А еще-то кто? Да что это за родина, если всем надо одно и тоже всякий раз по-новой доказывать?

– Какая есть, Дилан. И потом, я обещал твоему отцу…

– Ты обещал, что сделаешь меня человеком. А пока получается обратное.

– Не кипятись, – примирительно начал он, но мальчик перебил:

– Прости, но не могу. Я достану свидетельство и буду всем показывать сразу, как подойдут, но тебя уговорю. Да не родина, да все чужие, и все по-новой надо начинать, но если есть возможность пробиться… И тебя это тоже касается. Дядя Герб предлагал место…

– Консьерж не так и много получает. Даже в городе нефтяников.

– Ты и тут не процветаешь. Мы даже на кредит не накопили. А там обучение бесплатно, медицина бесплатно, ты ведь все равно через границу за таблетками мотаешься, так чего не переехать.

– Дилан, ты еще не поймешь. Потом локти кусать будешь.

– Не представляю, как это можно сделать, – отрезал мальчик. И тут же опомнился, попросил прощения. Отец взъерошил ему вихры.

– Я сегодня позвоню Герберту, договоримся. Хоть часть весенних каникул, но проведем в вечной зиме. Только потом не нуди…

– Обещаю, пап, ты не пожалеешь, вот честное слово…

– Потом скажешь, как договоримся.

– А потом мы с дядей Гербом тебя уговорим. И это я обещаю тоже. Давай я позвоню, и мы все решим? Он только рад будет.

– Не уверен, что он нас станет терпеть дольше обычного, – мужчина вздохнул. Улыбнулся чему-то, глядя вдоль улицы, на вечереющее небо. – Знаешь, я сам в твои годы все мечтал вырваться, перебраться, куда подальше, прочь от постылого общества, от своих юношеских неудач, от… да от всего. Единственным лучом света в цепочке разочарований стала встреча с твоим отцом. Я очень надеюсь, что у тебя жизнь сложится лучше, мой мальчик. Жаль, что я так мало могу тебе дать.

– Ну, это пока, – тут же ответил малыш, улыбаясь. Мужчина кивнул ему в ответ. Оба встряхнулись и двинулись от торгового центра в сторону автобусной остановки.

Безобразная Марфа

Федерико Феллини и Джульетте Мазине

После заутрени к ней прибежали: малышня, человек пять, не больше. Кричали только что услышанное – от соседок, выходивших из церкви, да с амвона провозглашаемое. Потом начали кидаться камнями. Стекол в доме давно не осталось, но Марфа на всякий случай села у стены, закрыв голову руками – ну как придет кто-то из взрослых, швырнет что-то, тяжелее гальки со дна давно высохшего ручья.

– Кыш отсюда! – донесся чей-то голос. Марфа отняла руки, прислушалась. – Кондрат, Пахом, Спиридон, прочь, кому я сказал!

Она поднялась открыть дверь, но лишь только, когда услышала шлепки убегавших босых ног. Выглянула в окно, к несказанному своему удивлению узнав прибывшего в этот глухой угол. Единственный сын отца Питирима, юноша, шестнадцать весной исполнилось, что он тут делает?

– Спасибо тебе. Трифон, верно? Прости, я нечасто прихожу в деревню… последнее время.

– Я знаю, видел раз тебя на базаре месяц назад, когда у торговки коза сдохла, – Трифон посмотрел себе под ноги, потом перевел взгляд на стоявшую перед ним женщину. – Тебя они часто достают?

– Это дети, сами не знают, что творят, – вступилась за них Марфа, не понимая, зачем это говорит.

– Все равно. Я скажу отцу, чтоб не нагнетал. Сколько ж можно.

Щеки полыхнули краской. Марфа потупилась, неожиданно задохнувшись словами:

– Да я… может, зайдешь? Если согласишься, я… у меня чай есть и немного лепешек.

– Все говорят, что ты хорошо готовишь. Конечно, зайду, – легко ответил Трифон, и этим еще больше вогнал Марфу в краску.

Она провела его в дом, неказистый, некогда обмазанный глиной, сейчас потрескавшийся, лишенный дождями и отсутствием умелых рук, всякой защиты. В редкие дни непогоды, обиталище протекало, а во время ветров засыпало единственную обитательницу песками с сухих полей окрест холма. Посадила на стул, и долго сидела, разглядывая пришедшего. Тот так же не отрывал взгляда, пауза затянулась, пока Трифон не спохватился.

– Прости, скоро полдень. Мне пора, работа, иначе отец осерчает. А с этими обормотами… я поговорю с ними, правда. Не скучай. Я еще приду.

И вот так вот, не услышав от нее ни единого слова, удалился, будто сгинул в неведомом, откуда и появился несколькими минутами назад. Когда Марфа очнулась, напомнить о чае, Трифона и видно не стало. Она долго стояла, привалившись к щербатому косяку, потом, спохватилась: пятница же, надо рубить сушняк да побольше. Завтра ярмарка. В деревню, откуда ее с отцом изгнали, приедут гости из соседних поселений, а то и из самого Города – так, с большой буквы, здесь именовали поселок, расположенный ниже по течению реки, в десяти километрах. Большое, значительное место – и церковь каменная и некоторые дома тоже, да еще по нескольку этажей, и народу живет множество, несколько тысяч, не иначе. Всякие увеселения имеются и даже врачи есть. Один захаживал пятнадцать лет назад, когда мама родила Марфе сестренку. С кожей, белой как молоко.

Доктор приехал, как освободился, дня через два, ему работать, а тут просто дефект, не мешающий развитию младенца. Впрочем, ко времени его появления батюшка отказался крестить дитя, а матушка вызвала знакомого шамана, чтоб прояснить ситуацию получше всяких медицин. Вроде бы Лукерье по чину не положено знаваться с бесовскими отродьями, но колдун приходился ей троюродным дядей, а родственные связи посильнее любого проклятья. Шаман прибыл ввечеру того же дня, обнаженный, в единственной тряпице, препоясавшей чресла, раскрашенный охрой, словом, готовый проводить испытания и слушать волю духов. Батюшка, не этот, прежний, отец Андрон, конечно, осерчал, но поперек матушкиного слова ничего не сказал, видно, было интересно услышать подтверждение собственных слов, хоть и от слуги диаволова. Отец Марфы прогнал колдуна со двора, в ту пору они еще жили на самом краю деревни, но это не помешало тому провести обряд и выяснить – семья проклята. Вся нечисть собралась в этой безобразно белой девочке, проклятой духами, предками и пращурами, а потому обязательно отверзаемой и изгоняемой из лона родных и близких, дабы не плодить грехи, за которые отмстится всемеро.