Предел погружения

Пусть чужая, холодноватая, совсем не такая, как дома – но всё же это была красота, и это были последние моменты, когда он мог просто видеть небо и землю. Пока его ещё не посадили в железную бочку и не захлопнули люк.

Спасибо, дядюшка. Удружил.

В листве мелькнул полосатый шлагбаум. Матрос тормознул возле будки, сунул какие-то бумаги в окно. Несколько секунд, и шлагбаум начал с натугой, со скрипом подниматься. Матрос поддал газу, словно он, как и Сашка, опасался, что железная палка даст им по крыше со всей дури, когда они будут проезжать.

Машина вильнула раз, другой, медленно пошла вниз по раздолбанной грунтовке. Через несколько сотен метров, чавкнув, остановилась. Матрос повернулся к Сашке с виноватым видом:

– Там дальше перерыто. Дойдёте? Всё время вниз, вниз, увидите пирс. «Белуга» слева с краю пришвартована. Да вы не ошибётесь: там сейчас беготня, погрузка.

– Спасибо, – Сашка кивнул, вылез из машины. Закинул рюкзак на плечо, захлопнул за собой дверцу.

Шагать под уклон было легко, но он не спешил. Как в детстве, бывало: к зубному от остановки надо было пройти всего три дома и маленький дворик, но Сашка шёл вразвалочку, наслаждаясь каждым шагом, сделанным всё ещё на свободе, снаружи, а не под сводами пыточного логова, по ошибке названного стоматполиклиникой.

Но пирс – вот он уже, и черная спина лодки высоко торчит. Люди на ней тоже в чёрном, и слабо доносятся голоса, что говорят – не разобрать, и море плещет, накатывая на плиты.

Море.

Сашка присел на коленки, протянул ладонь вперёд, и её лизнули холодные брызги. Эх, хорошо дышится, хорошо от солоного вкуса на языке, только это всё на пару минут от силы. Вон уже матрос косится из-за стекла своей будки. Пора.

А может, плюнуть? В Питер пока не возвращаться, рвануть на юга, подождать, пока дядя остынет. Вот прямо сейчас – развернуться и пойти наверх, миновать пропускной пункт, узнать, во сколько и куда отсюда уходит транспорт. Не будут же его задерживать.

Он постоял, глядя, как пенится и шипит вода, отступает, оставляя впереди лишь влажную полоску – чтобы тут же навалиться вновь. Поправил лямку на плече и зашагал прямиком к будке.

– Здравствуйте, – прочистил горло, пальцы сжали пуговицу куртки. – Я Вершинин. Вам должны были позвонить… сказать.

Оловянные глаза уставились на него без всякого выражения.

– Ваши документы.

Сашка полез в карман, зашуршал бумажками. Паспорт, приказ из штаба, приказ из министерства, аккредитация, подписки о неразглашении – одна, вторая, третья… Паспорт выскользнул из пальцев, хлопнулся на пирс, страницы зашелестели. Хотя бы не в воду.

А если бы в воду, его бы на борт не пустили?

– Проходите, – охранник протянул ему паспорт и бумажки. Сашка покосился на деревянный трап, круто поднимающийся куда-то на самую крышу.

– Извините, – он переступил с ноги на ногу, – так это наверх? А мне надо внутрь?

– Сверху спуститесь, – рассеянно отозвался парень, глядя куда-то поверх его головы. С той стороны доносились пронзительные птичьи вскрики, и возня чаек, кажется, уже интересовала охранника больше, чем гость.

Ладно. Перила есть – хоть это хорошо.

Сашка шёл медленно, аккуратно ставя ногу на вздыхающие доски, не выпуская перил. Ветер дул прямо в горло, забивая его чем-то острым, колючим, волосы лезли в глаза.

Могли бы и встретить, вообще-то. Не заставлять его совершать подвиг восхождения в одиночку.

Вверху мелькнула черная фигура, и Сашка, собравшись с духом, позвал:

– Здрасьте! Я Вершинин! К вам, на «Белугу»!

Фигура замерла, но оборачиваться к нему не спешила. Сашка уже почти долез до верха, когда она наконец повернулась, и на него глянуло из-под пилотки обветренное красное лицо:

– Журналист?

– Ну, в общем, да, – он с облегчением улыбнулся, неловко протянул руку:

– Александр Дмитриевич. Можно – Саша.

– Владимир Петрович, можно – товарищ старший мичман, – он лениво пожал Сашкину ладонь. – Спускайтесь, вас командир уже заждался. Не спит, не ест, извёлся весь.

Сашка хмуро взглянул ему в лицо, мичман ответил невозмутимым взглядом.

– Сюда, Александр Дмитриевич, – нагнувшись, он откинул массивную круглую крышку.

Сашка наклонился – и шатнулся назад, выпрямляясь, инстинктивно ища, за что бы ухватиться.

Хвататься было не за что, а из-под крышки на него смотрел темный узкий жёлоб, уходящий прямо вниз. У жёлоба не было дна.

– Да вы шутите, – пробормотал Сашка, зло глядя на мичмана. – Должен же быть нормальный вход.

– Ну что вы, Александр Дмитриевич, – мичман улыбнулся, – где это вы слышали, чтобы на флоте шутили над теми, кто только-только пришёл на корабль? Это и есть нормальный вход. Ненормальный – через торпедный аппарат.

– Ну… ну тогда покажите, как по нему спускаться.

Мичман пожал плечами, потянулся вперёд-вниз, забираясь в люк, и полез по узкой лесенке – только руки-ноги замелькали. Вон он, уже внизу, запрокинутая голова торчит.

– Спускайтесь, Александр Дмитриевич! Если что – поймаю!

Сашкины щёки обдало жаром. Он почувствовал, как шее, лбу становится влажно от пота. Первый же встреченный член экипажа смеялся над ним, над его страхом – не офицер даже, какой-то мичман.

Сашка полез. Сжимая руки на перекладинах, сжимая зубы, чувствуя – вот-вот нога поедет, за ней – вторая, и он повиснет, и ладони не выдержат, разожмутся, и – затылком об железный пол…

Мичман благодушно кивнул, когда их лица оказались вровень.

– Привыкнете. В автономке, собственно говоря, трудно только первые восемьдесят девять дней.

Сашка кивнул. Коленки прыгали, и в горле всё прыгало. Мичман это, наверное, понимал – он ничего больше не говорил, только легонько подтолкнул его под локоть.

– В центральный – сюда. Тащ командир, – заглянул первым, – прошу разрешения. Я журналиста привёл.

Журналист, худенький, беловолосый, в новенькой кожаной курточке, стоял и улыбался, не знал, куда девать руки. То отводил их назад, то начинал крутить застёжку под горлом. Он был весь золотисто-белый, аж прям светился – волнистые пряди на лбу, брови, ресницы, щёки, уши, тонкие длинные пальцы – и Кочетова это раздражало безмерно. Кочетов старался успокоиться и говорил медленно, с расстановкой:

– Осваивайтесь. На ближайшие три месяца вы – наш, и чем скорее вы это почувствуете, тем легче будет вам. И нам тоже. Вы, насколько я понимаю, собираетесь писать значительный журналистский труд? Не откладывайте его до конца похода, – он придвинул к себе пальцем ручку, крутанул в ладони. – Понимаете, безделье в автономке – самая страшная пытка. Экипаж от неё более-менее застрахован моими и старпомовскими усилиями, а вот вы… – он покачал головой. – Ищите себе занятие. Следите, чтобы оно было не разрушительным. Поняли?

– Понял, – парень кивнул, и командир беззвучно вздохнул. Птенец, совсем жёлтый – ну что на него сердиться? Скучно стало в Питере, захотелось на подводной лодке поплавать, а дядюшка-адмирал тут как тут. Вот с него бы и спросить. Узнать, зачем он своего родственника с головой окунает туда, откуда ему лучше держаться подальше, чистенькому и мягонькому.

– Сейчас капитан-лейтенант Карцев проведёт вас по кораблю, расскажет в общих чертах, что к чему. Потом он проводит вас в вашу каюту, где вы сможете отдохнуть. Будут какие-то вопросы ко мне – задавайте, но не раньше, чем мы пройдём узкость и погрузимся на рабочую глубину. Сейчас у нас очень мало времени, когда выйдем в море, его будет и того меньше.

Парень снова кивнул доверчиво, и Кочетов усмехнулся: