Замки, битвы и бомбы. Как экономика объясняет военную историю

Замки, битвы и бомбы. Как экономика объясняет военную историю
Юрген Брауэр

Хуберт ван Туйль

В этой книге предлагается взгляд на ключевые эпизоды военной истории с точки зрения экономической теории. Например, с точки зрения затрат строительство замков в эпоху Средневековья было почти неизбежным: хотя они и стоили очень дорого, но прочный замок обходился гораздо дешевле содержания армии. Авторы также предлагают новый взгляд на бомбардировки Германии во время Второй мировой войны, а также на решение Франции заняться созданием ядерного оружия. Опираясь на эти и множество других примеров, Брауэр и ван Туйль извлекают уроки, которые могут быть применимы в самых различных областях, связанных с военным делом: от контртеррористической стратегии до использования частных военных компаний в Афганистане и Ираке.

Хуберт ван Туйль, Юрген Брауэр

Замки, битвы и бомбы. Как экономика объясняет военную историю

Licensed by The University of Chicago Press, Illinois, U. S.A.

© 2008 by The University of Chicago

All rights reserved. Published 2008

© Издательство Института Гайдара, 2016

* * *

Леону – Ю. Б. и Лоре – Х. в. Т.

Предисловие

Многих читателей эта книга привлечет благодаря разделам, посвященным военной истории, а не экономике. Вполне возможно, они захотят сразу же обратиться к той или иной заинтересовавшей их истории: о стоимости замкового строительства в эпоху Высокого Средневековья, о происхождении и роли кондотьеров, или военных наемников, или же об итальянских городах-государствах эпохи Возрождения, о принятии стратегических решений генералами эпохи Просвещения, об «информационной войне» во время Гражданской войны в Америке, о стратегических бомбардировках Германии в ходе Второй мировой войны или решении Франции о разработке ядерного вооружения на ранних этапах холодной войны. Для их удобства мы старались писать главы так, чтобы их можно было читать независимо друг от друга, и все же главу, посвященную экономике (глава первая), не следует обходить стороной. Если вы сначала захотите удовлетворить свои аппетиты в разделах по истории, то переходите к главе об экономике, когда почувствуете, что вы уже готовы, – возможно, вы найдете ее восхитительным десертом.

«Замки, битвы и бомбы» – это наша попытка написать военную историю с точки зрения экономической теории. Мы рассмотрим шесть конкретных случаев. Они задают временные рамки, охватывая последнюю тысячу лет – второе тысячелетие нашей эры. Пять рассмотренных нами случаев касаются Европы, а один – Северной Америки. Мы бы с удовольствием расширили сферу и рамки исследования, но по ряду причин это показалось излишне амбициозным. Даже избранные нами случаи могут показаться некоторым читателям не всегда уместными. Например, когда мы рассматриваем период холодной войны (1945–1991), на ум сразу же приходит конфликт между бывшим Советским Союзом и Соединенными Штатами, а отнюдь не то, как Франция стала наращивать свой ядерный потенциал. Столь ценным не только для Франции, но и для истории в целом этот пример делает то, что вступление Франции в ядерную эпоху изменило динамику противостояния сверхдержав. До Франции Великобритания уже овладела атомным оружием, но, как и в наше время, она была слишком ориентирована на Соединенные Штаты, чтобы считаться в полной мере самостоятельным игроком на мировой арене. Напротив, стремление Франции вернуть былое величие – как и сейчас – внесло сумятицу в и без того крайне опасную гонку вооружений.

Вместо шахматной партии один на один в стиле Бобби Фишер против Бориса Спасского третий игрок начал передвигать фигуры поперек доски, что раздражало американцев и совсем не облегчало жизнь СССР. Теперь же, когда целый ряд государств претендует на создание, расширение и обладание своим собственным атомным арсеналом, исследование того, что воодушевляло французов в 1950-х и 1960-х годах, покажется совершенно неуместным. Заинтересовать экономиста в данном случае может то наблюдение, что традиционные неядерные силы обходились Франции да и всем остальным совсем недешево. Верно ли, что, пытаясь удовлетворить эти насущные потребности, Франция обратилась к созданию своих ударных сил по причине их рентабельности по сравнению с традиционными вооруженными силами, а также для того, чтобы с их помощью вернуть и улучшить свои переговорные позиции если не в мире, то в Европе? В седьмой главе мы задаемся именно этим вопросом.

Если оглянуться на недавнее прошлое, легко заметить, как много исторических работ посвящено эпохе мировых войн (1914–1945). Существует даже экономическая история этих бедствий[1 - См., например, Broadberry and Harrison, 2005, и Harrison, 1998, а также ссылки на цитируемую в ней литературу.]. Большая часть этих работ посвящена «экономике войны»: вопросам финансирования войны, материальных ресурсов, необходимых, получаемых и потребляемых в ходе нее, ее экономического воздействия и последствий для стран-участниц, а также превращения экономики из гражданской в военную. Одним словом, речь идет о тех вопросах, в которых, как представляется, должен разбираться именно экономист. Но в действительности вопросы, имеющие отношение к экономике, этим не ограничиваются, распространяясь на сферу ведения самих боевых действий. В качестве иллюстрации в шестой главе мы приводим один характерный пример, который к тому же изменил представления о современной войне: стратегические бомбардировки Германии в ходе Второй мировой войны. Благодаря признанию, которое получили данные операции, – разумеется, среди военных, – подобные же операции с тех пор стали проводиться практически во всех войнах, которые вели США. Несомненно, рейды тысячи бомбардировщиков[2 - Тактика «потока бомбардировщиков» (bomber stream), атаковавших в ходе Второй мировой войны немецкие города; наиболее известны рейды на Кёльн и Дрезден. – Прим. пер.] на немецкие города были эффектным применением грубой военной силы, но были ли они эффективными? То, что военные стратеги при проведении операций не принимали в расчет экономический принцип убывающей отдачи, является тревожным сигналом. Любой зубривший до утра студент знает, что хотя усилия и могут помочь пройти предстоящий экзамен, затрата на подготовку большего количества часов вовсе не означает автоматического получения более высокой оценки на экзамене. Как говорится, считаются не затраченные часы, а то, как именно они были затрачены. То же относится и к бомбардировкам: просто бросая все больше бомбардировщиков в рейды на Берлин, вероятно, и можно победить в войне, но, скорее всего, это лишь приведет к многократному увеличению потерь союзников. Если бы экономическое понятие убывающей отдачи было бы оценено по достоинству, страны антигитлеровской коалиции, возможно, гораздо осторожнее отнеслись бы к вопросу технологических инноваций в европейской воздушной войне. Они могли бы сохранить множество жизней, поскольку ни один род войск не нес таких потерь пропорционально своей численности, как авиация, и ни один пожар не был более разрушительным, чем огненные бури в результате массированных бомбардировок. И, если уж нам приходится воевать, неплохо бы знать, какие еще простые экономические понятия могут помочь нам снизить потери.

Выбор Гражданской войны в США в качестве объекта исследования в пятой главе для разъяснения специфики эпохи революций (1789–1914) был продиктован важнейшей из революций – промышленной. В то время как французская революция революционизировала способы ведения войны, индустриализация еще не набрала достаточно оборотов, чтобы всерьез повлиять на ход и итоги военных действий. Гражданская война в США была первой крупномасштабной войной, прошедшей в индустриальном контексте. Это означало появление на поле боя новых технических достижений и, что важнее, продукции массового производства. С точки зрения информационных потоков три нововведения данной эпохи представляются наиболее значительными: телеграф, железная дорога и газета. Сегодня никого не нужно убеждать в важности введения электронных коммуникаций, чем был тогда телеграф. Но благодаря увеличению дальности и скорости перемещений людей железная дорога также служила средством передачи информации. А газеты вследствие усовершенствованной полиграфии и распространения грамотности использовались в качестве источника информации и способа распространения дезинформации обеими сторонами. Объединение отдельных аспектов экономики информации с ролью информации при ведении военных действий – вообще относительно новое явление, особенно применительно к рассматриваемому нами случаю Гражданской войны в США.

В военной истории период 1618–1815 гг. иногда называется «эпохой битв», что обусловило выбор объекта исследования, тесно связанного с определенным аспектом сражений. Вопрос, который рассматривается нами в четвертой главе, касается принятия решений командующими, а именно решений о том, принять сражение или уклониться от него, поскольку принятие решений является важнейшим элементом экономического анализа поведения. Принятие подобного решения в этот период было важным делом и влияло на каждую крупную кампанию. Признавая то, что сражение является не случайным событием, а результатом тщательно обдуманного решения, практически каждый «великий капитан» той эпохи считал решение принять бой важным вопросом, требующим значительного внимания. С началом сражения набор доступных возможностей резко сокращался, а контроль генералов над ситуацией стремительно ослабевал. Это в особенности было верно в отношении затяжных сражений, в ходе которых противостоящие армии могли с легкостью превратиться в пьяные толпы головорезов. Сражение могло принести величайшую возможную награду, победу, но цена ее могла быть очень высокой: смерть солдата и сдача армии вражескому генералу. Таким образом, вступать в бой предпочитали, все тщательно обдумав.

Использование десятков тысяч солдат-контрактников в текущих войнах в Афганистане и Ираке привлекло внимание общественности к проблеме комплектования «официальных» вооруженных сил того или иного государства. Вопрос этот для исследователей данной области отнюдь не нов. Частные военные и охранные компании уже использовались самыми различными государствами и группировками во время войн в бывшей Югославии в 1990-х, как и во время многочисленных африканских войн того же десятилетия. «Наемников» прославленного французского иностранного легиона все еще окружает ореол романтики, и, по крайней мере, американские читатели должны были слышать о роли «гессенцев»[3 - Отборные немецкие солдаты-наемники, воевавшие на стороне Британии в период американской войны за независимость. – Прим. пер.] в революционной войне за независимость от Великобритании. Если задуматься, исключительно государственные вооруженные силы, полностью укомплектованные молодым мужским населением страны, в сущности, представляют собой аномалию с исторической точки зрения. Вопреки ироническим и насмешливым ярлыкам «наемник» и «солдат удачи» спрос и предложение на военном рынке труда всегда были высокими, и просто удивительно, как мало написано об этом рынке с экономической точки зрения. В одном из легендарных примеров историки обычно связывают упадок общепринятой практики использования военных наемников в эпоху итальянского Возрождения (1300–1600) – кондотьеров, столь категорично выставленных в черном свете Макиавелли, – с изменением политической судьбы их работодателей и с развитием военной технологии. Это действительно были важные изменения. Но почему бы также не рассмотреть, как мы это сделаем в главе третьей, природу самих контрактов (они назывались кондотта), благодаря которым контрактники и были названы кондотьерами? Возобновление традиции частного военного подряда сегодня подтверждает, что подобные контракты – важнейший аспект этого ремесла, требующий пристального изучения. Возможно, силовой рынок может быть организован совсем иначе, чем следует из сложившихся у нас представлений[4 - В последние годы относительно приватизации современного военного дела появилось огромное количество литературы. См., например, Bryden and Caparini, 2006; Alexandra, Caparini, and Baker, 2008, а также цитируемую в данных исследованиях литературу.].

К более очевидным предметам изучения военного дела в эпоху Высокого Средневековья (XI–XIII вв.) относятся строительство и использование замков, ведение завоевательных кампаний, эволюция вооружения, военной стратегии, обучение рыцаря, развитие средневековой армии и тактика боя. Но над всем этим, безусловно, возвышаются замковые башни. Их строительство, защита и осада определяли войну в ту эпоху, а все более позитивные и высокие оценки, выносимые современными историками в отношении средневековой армии, лишь подтверждают высокое значение замков. Опора на фортификационные сооружения казалась совершенно естественной, когда принято было считать, что тогдашние армии представляли собой простой сброд. Но эти армии оказались гораздо лучше организованными и управляемыми, чем предполагалось ранее, что делает изучение средневекового замка гораздо более интересным занятием. Наиболее важные изменения в вооружении касались техники взятия замков. Несмотря на то что сражения также имели большое значение, военачальники все чаще стремились их избегать, в большей степени сосредотачиваясь на маневрах, направленных на оборону замков или подход к ним. И даже лучший рыцарь Европы на своем лучшем коне, вооруженный лучшим копьем и облаченный в свои лучшие доспехи, не мог взять самый слабый европейский замок. Таким образом, посвященная замку вторая глава согласуется с возникшим среди историков интересом к замковому строительству. Как мы увидим, несмотря на огромные затраты на их постройку – бывало, что король спускал весь годовой доход на один замок, – затраты на замки вовсе не были деньгами, просто выброшенными на ветер. И, как это ни удивительно, экономическая наука прекрасно может объяснить нам, почему это было так.

Мы не рассчитываем, что наш читатель хорошо знаком с экономической теорией, и потому в первой главе мы решили изложить некоторые ее принципы. Любопытно, что по поводу того, в чем состоят основные принципы экономики, не существует единого мнения, но ни один экономист не будет спорить с шестью следующими утверждениями: во-первых, с представлением о том, что для того, чтобы сделать что-то одно, обычно приходится упустить возможность сделать что-то другое; во-вторых, с идеей о том, что стимулы воздействуют на поведение; в-третьих, с тем, что решения принимаются посредством сравнения дополнительных выгод с дополнительными издержками; в-четвертых, с тем, что информационная асимметрия делает положение одной из сторон более выгодным; в-пятых, с принципом, согласно которому с определенного момента дополнительные затраты приносят все меньшую отдачу; в-шестых, с представлением о том, что люди обычно заменяют относительно дешевый предмет относительно более дорогим, если они считаются сопоставимыми. (Яблоки и апельсины можно сопоставлять, если человеку хочется полакомиться каким-нибудь фруктом.) Эти принципы являются (почти) самоочевидными, но их детализация и вытекающие из них следствия – вовсе нет, и одна из наших задач состоит как раз в том, чтобы показать, как эти принципы проявились в эпизодах военной истории, избранных нами для рассмотрения в данной книге.

Несмотря на значительные успехи в историографии с 1960-х, историческим исследованиям недостает теоретической обоснованности. По каким критериям следует выбирать, упорядочивать и представлять исторические факты и какие именно события сможет предсказать историческая теория, причем таким образом, чтобы эти предсказания поддавались эмпирической проверке и могли быть опровергнуты? В Соединенных Штатах историки в особенности скептичны по отношению к теории. Ссылаясь на Ганса-Георга Гадамера и Вильгельма Дильтея, Брюс Мэзлиш пишет, что «как правило… историки, с недоверием относящиеся к отвлеченным теориям, занимаются своими исследованиями, игнорируя подобных эзотерических мыслителей»[5 - Mazlish, 2003, p. 13. Это может отражать национальную культуру, как и ориентацию исследовательской дисциплины. Алексис де Токвиль в 1835 году заметил, что «во всем цивилизованном мире нет страны, где бы философии уделяли меньше внимания, чем в Соединенных Штатах» (de Tocqueville, 1984, p. 143).]. И военные историки не исключение. Но при всем этом единственный способ разъяснить историю заключается в том, чтобы позаимствовать теорию из других областей исследования, например, социологии, психологии, политологии или собственно экономики, или даже географии, климатологии и других естественных наук, что и было сделано, например, в двух недавно опубликованных и чрезвычайно популярных книгах Джареда Даймонда[6 - Diamond, 1997, 2005; см. также Bryson’s, 2003, научно-популярный рассказ и его неизменные попытки поставить человеческую историю в рамки, установленные миром природы.]. В этих и других академических дисциплинах теория развита лучше, чем в области истории. Благодаря этим исследовательским областям историю можно рассматривать как ряд конкретных примеров прикладной теории. Хотя ее послужной список совсем неплох, сама по себе экономика, конечно, не образует корпус безупречно стройной теории. Мы просим читателя расслабиться и развлечься. Даже если кто-то и полон предубеждений в отношении экономики, он все же может оценить то, как ее можно использовать[7 - В главе восьмой мы говорим прямо о тех вопросах экономики, историографии и военной истории, от рассмотрения которых в данном случае мы хотели бы воздержаться.].

Нам следует сразу же пояснить, что, хотя при написании книги мы в основном ориентировались на широкий круг читателей, эта книга вносит важный вклад в развитие научного знания. Например, если говорить о главе, посвященной кондотьерам, обычно исторические исследования сосредотачиваются на хитросплетениях политики и развитии военной технологии того времени, пренебрегая трудовыми контрактами, благодаря которым кондотьеры, собственно, и получили свое имя. Непосредственное рассмотрение самих контрактов, пусть и в чисто экономическом контексте, является новым шагом в этой области. Точно так же глава о Германии во время Второй мировой войны вносит независимый вклад в продолжающиеся споры об эффективности стратегических бомбардировок. И как бы много ни было написано об американской Гражданской войне – счет одних только книг уже идет на тысячи, – удивительно, насколько редко в этой литературе исследуется роль, которую сыграла в этой войне информация. Поэтому мы просим неспециалистов не обращать внимания на многочисленные примечания и сноски, предназначенные главным образом для специалистов, а ученых просим проявить терпение, когда для удобства рядового читателя мы излагаем тему или эпоху более пространно, чем это обычно принято у специалистов.

Насколько репрезентативны шесть примеров, отобранных нами, для решения основной задачи – соединения военной истории с экономикой? Пока мы этого не знаем. Однако мы, безусловно, знаем, что, отобрав шесть экономических принципов, а не один-другой, и применяя их к шести различным историческим эпохам, охватывающим тысячу лет истории, мы замахнулись на многое. На наш взгляд, результаты если и не в полной мере репрезентативны, то, по крайней мере, вдохновляют: оказывается, экономика способна предложить продуктивный способ пересмотра военной истории.

За комментарии к различным разделам книги мы выражаем благодарность профессорам Джереми Блэку, Марку Фисселу, Джею Пилцеру, Вэнди Тернер (историкам) и экономистам, принимавшим участие в Конференции по военной и мирной экономике, которая проходила в Университете Ратджерса, Ньюарк, май 2001 года, а также Пятой ежегодной конференции по военной и мирной экономике в бизнес-школе Мидлсекского университета в Лондоне в июне 2001 года. Мы также приносим благодарности анонимным рецензентам из издательства Чикагского университета, его тогдашнему редактору Дж. Алексу Шварцу, нынешнему редактору Дэвиду Первину и всем их коллегам по издательству. Мы также благодарим Маттиаса Сперле, Сертака Карги, Николаса Англевича, Милоша Николича и персонал Межбиблиотечной абонементной службы из Университета Огасты за исключительную помощь в проведении научно-исследовательских работ. Капитан Джозеф Гвидо предоставил крайне полезные комментарии на начальной стадии создания рукописи. За помощь в работе над третьей главой мы благодарим Надю А. Вебер-Гвидо, профессора Кристин Касалетто и профессора Данкана Робертсона (переводы), как и профессоров Стефана Сельцера и Уильяма Каферро (переписка). Мы также выражаем признательность Дебре ван Туйль (иллюстрации). Согласно обычной формуле, подтверждаем: все оставшиеся ошибки – на нашей совести. Мы выражаем особую благодарность профессорам Питеру Холлу и Стефану Марковски и всем их коллегам из кампуса Университета Нового Южного Уэльса в Академии австралийских вооруженных сил в Канберре, Австралия. Они обеспечили одного из нас самым гостеприимным, теплым и творческим окружением на время, когда он работал там приглашенным профессором в 2005 году, что во многом способствовало завершению данной книги.

Наконец, читавшие книгу в первой редакции задавали нам вопрос: почему мы не включили главу о текущих войнах Соединенных Штатов в Афганистане и в особенности Ираке? Возможно, самый краткий ответ заключается в том, что во всех этих случаях в отличие от приводимых нами примеров окончательного набора данных еще не существует. Однако если задача экономики состоит не только в объяснении, но и в прогнозировании, то разве из главной идеи нашего проекта – «инъекции» теории в историю – не следует, что мы должны предсказывать события будущего? И если психоисторики из научной фантастики Айзека Азимова подобного мастерства уже достигли, для нас это будет все еще едва ли выполнимой задачей, как это выяснили до нас другие – от Маркса до Толстого[8 - В первой книге трилогии А. Азимова «Основание» один из героев, математик Гэри Селдон, создает психоисторию – науку, предсказывающую будущее. В действительности психоистория является академическим подразделом науки психологии.]. Перед тем как обращаться к будущему, выясним для начала, вносит ли теория, экономическая и любая другая, полезный вклад в объяснение прошлого. Достаточно сказать, что хотя многие экономические аспекты войн, ведущихся сейчас США, заслуживают внимания – от экономики терроризма до роли стран-изгоев, возникновения вооруженных сил нового типа, формирования альянсов и интенсивного использования частных военных компаний, – наши планы относительно этой книги сложились задолго до падения башен-близнецов Всемирного торгового центра в 2001 году. Тем не менее в заключительной, восьмой главе книги содержатся разделы, посвященные экономике терроризма, военных людских ресурсов, а также все более активному использованию правительствами частных военных и охранных компаний. Мы убеждены, что экономическая теория прекрасно применима не только к военной истории, но и к современным военным операциям.

Глава 1. Экономика

Германия вовсе не собиралась задавать отсчет двадцатому веку, а вместе с ним и остатку истории. Однако в 1914 году один из самых знаменитых в мире военных планов, план Шлиффена, побудил Германию превратить разраставшийся европейский скандал в величайшую, самую масштабную и дорогостоящую войну, когда-либо известную цивилизации, войну, лишь впоследствии названную мировой, поскольку именно в нее она и переросла. По ходу войны бойня становилась столь масштабной, а жизни приносились в жертву столь ужасающим образом новомодным инструментам войны, таким как отравляющие газы, подводные лодки и пулеметы, что в то время ее звали просто и ясно – Великая война. И для тех, кто прошел ее, худших кошмаров нельзя было представить. Она должна была стать главной и последней войной, венчающей все войны. На многих полях боя Европы до сих пор видны ее следы. Из-за ее всепроникающих последствий – среди которых все еще нерешенный палестино-израильский конфликт и продолжающиеся войны в Афганистане и Ираке – большинство историков связывают начало двадцатого века с началом Первой мировой войны.

Германия разработала план ведения войны. Его осуществление подразумевало завоевание Франции и Бельгии, что, в свою очередь, могло вовлечь в войну Британию. По плану Германия должна была бросить семь восьмых своей армии на Запад, большая часть которой должна была опустошить Бельгию для обхода французских армий, тем самым нанеся Франции поражение в шесть недель. Затем победоносные силы должны были быть переправлены на восток для атаки медленно мобилизующихся русских. План был поразительно дерзким и до гениальности простым и рискованным. Обернувшаяся неудачей попытка его воплощения кардинально изменила весь мир, а потому некоторые считают его важнейшей операцией в современной военной истории.

Почти век спустя план Шлиффена все еще вызывает множество споров среди исследователей, профессионалов и любителей. Остается большое пространство для анализа, но, как это часто случается со спорами вокруг военной истории, а также историческими дебатами в целом, многие из аргументов напоминают переливание из пустого в порожнее. Например, генерала Гельмута фон Мольтке, возглавлявшего вторжение, критиковали даже во время войны за его неспособность неукоснительно следовать плану. Споры вокруг Мольтке все еще продолжаются, притом что набор мнений, как в его пользу, так и против, по существу, не меняется. В данной книге мы используем идеи экономики для разъяснения специфики процесса принятия решений на войне. Возможно, Мольтке и его коллеги оценили бы это по достоинству. Немецкий генеральный штаб славился методичностью в подходе к военному делу, что объясняет поразительный успех Германии в ведении (если не в выигрыше) войны. Если бы штаб располагал «усердным и вдумчивым»[9 - Tuchman, 1962, p. 10.] корпусом офицеров, занятых задачей применения набора принципов социологии к ведению военных действий, они, без сомнений, произвели бы на свет блестящий многотомник ценнейших наблюдений[10 - Который, однако, мог бы быть крайне утомительным для чтения: сам Альфред фон Шлиффен, перед тем как написать свой план, посвятил два тома одной только знаменитой римской битве.]. Они, разумеется, безо всякого труда бы применили экономические принципы к немецкому вторжению 1914 года. Рассмотрим то, от чего Германия отказалась, руководствуясь одним-единственным военным планом, неизбежно сосредоточившим все ее ресурсы на одном направлении. Германия не смогла сохранить своего первоначального союзника Австрию. План основывался на предположении, что быстрая победа над Францией обеспечит крах вражеского альянса. Этого не произошло, а Австрия потерпела тяжелейшие поражения в первые же месяцы войны. Она не была завоевана, но никогда так и не оправилась от столь скоропостижных военных неудач. С войной в 1918 году Австро-Венгерская империя прекратила свое существование. Аналогичным образом Германия, потратив свои ресурсы на огромную армию, не могла построить такой же крупный флот, как у Британии, хотя для многих немцев именно Британия стала заклятым врагом. Не хватало ресурсов Германии и для вторжения в Россию – альтернативы, сознательно отвергнутой Шлиффеном. Все это, однако, вовсе не означало, что немецкие стратеги просчитались. Это означало лишь, что, выбирая одну альтернативу, они отказались от других. Экономисты называют это принципом «издержек упущенной выгоды»: выбор одного действия означает отказ от возможности предпринять другое. (В главе второй мы применим этот принцип к примеру замкового строительства в эпоху Высокого Средневековья.)

Осуществление плана Шлиффена требовало ужасных потенциальных издержек. Германия собиралась вести войну с двумя, а возможно, и с тремя граничащими с ней великими державами. Нет необходимости вдаваться в изучение вопроса о том, кто нес ответственность за войну или стремилась ли Германия к войне осознанно: ясно, что берлинское правительство не делало каких-либо попыток для ее предотвращения. Однако военное руководство Германии не было безрассудным. Оно не игнорировало потенциальные издержки, по крайней мере, прогнозируемые. При взвешивании потенциальных выгод и издержек своих действий два соображения повлияли на их расчеты. Во-первых, «война» казалась более дешевой альтернативой, чем «не-война». Так как многие немецкие лидеры полагали, что война и издержки (такие как риск поражения, человеческие жертвы и затраченные средства) в любом случае были неизбежны, вступление в конфликт было «свободно» от соображений подобного рода. Кроме того, учитывая неизбежность войны, ей лучше было начаться раньше, чем позже. Россия была слабой, но ее положение стремительно улучшалось. Если бы война началась раньше, германское руководство посчитало бы, что выгоды перевешивают риски и издержки; еще чуть-чуть, и все пошло бы по-другому. Во-вторых, вступление в войну Франции не привело к увеличению издержек Германии. Большинство руководства Германии полагало, что Франция неизбежно вступит в войну для поддержки своего союзника, России. Это предположение означало, что вопрос заключался не в том, воспринимать ли Францию в качестве врага, а в том, следует ли напасть на Францию первыми. Таким образом, единственные возможные издержки касались краткосрочных военных расходов, связанных с организацией вторжения. Даже если кто-то и задался бы вопросом относительно точности их расчетов, в отношении обоих пунктов немцы, в сущности, рассматривали принцип ожидаемых дополнительных затрат и выгод своих действий. (В главе четвертой мы используем данный принцип для изучения того, как военачальники «эпохи битв» решали, следует ли принять бой или от него уклониться.)

Решение напасть вначале на Францию само по себе было весьма целесообразным, поскольку она в военном отношении была более сильным врагом, нежели Россия. До Шлиффена Германия планировала войну абсолютно в противоположном направлении. Немецкие силы должны были атаковать Россию, держа при этом оборону против Франции. Однако этот подход оставил бы Францию в безопасности, тогда как размеры России сделали бы невозможным нанесение быстрого и решительного поражения Франции. Однако переключение с России на Францию как на первичную цель включало две важные альтернативы. Оно означало, что Германия не могла эффективно конкурировать с Британией на море. Сражаться с британцами следовало, нанеся поражение их союзникам в Европе. Кроме того, для того чтобы план Шлиффена сработал, он должен был осуществляться быстро. Каждый день отсрочки давал врагу время приспособиться и помешать крупномасштабному и сложному передвижению людей и боевой техники, что имело бы фатальные последствия, поскольку необходимость стремительных действий вынуждала Мольтке требовать быстрых решений, не давая при этом германскому правительству времени рассматривать более тщательно обдуманные альтернативы. Время позволило бы использовать дипломатию и различные военные маневры – скорость же предоставляла больше шансов на успешное вторжение. По сути дела, руководство Германии провело ряд замен: поражение Франции и России было замещением нападения на Британию, осуществившие это сухопутные войска – замещением военно-морского флота, а скорость была заменой времени. (Мы проиллюстрируем принцип замещения в седьмой главе, где мы вновь обратимся к решению Франции разрабатывать свой собственный ядерный арсенал, так называемые ударные силы.)

Беспрецедентный масштаб германского вторжения 1914 года создал множество проблем. Преимущества обладания войсками большей численности неабсолютны. Например, большее количество солдат требует более длинных цепочек снабжения, что приводит к дорожным заторам. Подобным же образом особенности местности могут свести на нет численное превосходство атакующего. По плану Шлиффена массивный правый фланг должен был прокатиться по Бельгии, в то время как слабый левый удерживал бы оборонительные позиции в Эльзасе и Лотарингии. Мольтке отчасти изменил его, дав себя уговорить немецким генералам, командовавшим левым флангом, укрепить их позиции и позволить идти в наступление. Этот план был приведен в действие, но расстроен французами. Все новые подкрепления немецких войск приносили все меньше военных успехов. Экономистам данный феномен прекрасно известен под малопривлекательным именем принципа убывающей предельной отдачи. (Мы раскроем данный принцип на примере стратегических бомбардировок Германии во Вторую мировую войну в шестой главе.)

Как и в случае американского вмешательства в ближневосточные войны в наше время, так и в отношении всех воителей прошлого причина, по которой Германия начала войну, основываясь на своих предположениях, состояла в том, что определенная фактическая информация либо отсутствовала, либо была неточной. С одной стороны, Германия считала, что Франция будет атаковать в случае начала германо-русской войны, но теперь мы располагаем данными о том, что этого могло и не произойти. Несомненно, российское правительство никоим образом не консультировалось со своим французским союзником, предполагавшим, что Россия ожидала бездумного участия французов. С другой стороны, многие представители немецкого руководства посчитали, что Британия не вступит в войну, и были поражены, когда немецкие войска столкнулись с британским экспедиционным корпусом в Бельгии. В действительности британцы весьма ясно дали понять, что вмешаются, однако немецкое правительство решило этому не верить: в определенном смысле Германия уже «обладала» информацией, однако из-за проблем с обработкой информации она ею «по существу, не располагала». Кроме того, совершенно не ожидалось, что будут сражаться бельгийцы. И еще как! Их действия привели к политическому замешательству и военным проблемам Германии. В отличие от этого все западные противники Германии справедливо полагали, что бельгийцы сражаться будут. Таковы примеры асимметричной информации или, точнее, примеры скрытых характеристик одного из оппонентов – характеристик, не выявленных до начала битвы.

Асимметрия необязательно должна быть связана с тем, известны те или иные факты или нет, или даже с тем, как они интерпретируются. Ни одна из сторон не знала наверняка, какая именно война им в действительности предстояла. И сомнительно, что она бы вообще началась, если бы они знали! Асимметрия может касаться скорее ожиданий, а не фактов. Например, всеобщим ожиданием в Германии была короткая война, в особенности из-за предполагавшегося превосходства нападения над обороной. Однако верным оказалось обратное, и каждая из главных воюющих сторон испытала на себе последствия своих изначальных предположений. Успешное осуществление плана Шлиффена зависело от быстрых, решительных атак, ведущих к быстрой победе, но вместо этого Германия увязла в нескончаемой и изнурительной борьбе, никому не дававшей преимуществ, что и решило ее судьбу. По выражению императора Вильгельма II, «теперь мы истекаем кровью». (Мы исследуем аспект скрытых характеристик принципа асимметричной информации в пятой главе на примере американской Гражданской войны.)

Существует и другой аспект асимметричной информации. Многих исследователей Первой мировой войны поражают скорость и очевидная опрометчивость, с которыми европейские правительства ввязались в войну. Подобная беспечность существовала и на всенародном уровне, что может объяснять то, почему в армиях образца 1914 года не было серьезных проблем с мотивацией своих рядовых. Ни одна из армий не столкнулась со значительными проблемами, связанными с неповиновением или уклонением от службы. Это нельзя объяснить высокой дисциплиной или особым профессионализмом солдат, поскольку большинство из них были призывниками или резервистами, причем многими солдатами-резервистами часто командовали офицеры-резервисты. На деле патриотизм и, возможно, распространенное «оптимистическое» видение военных действий объясняет, почему лидерам, по крайней мере тогда, не надо было беспокоиться, сомневаться или даже остерегаться действий своих подчиненных. Но были и исключения. Одно из таких исключений в самой завершающей стадии плана Шлиффена во Франции, возможно, стоило Германии всей войны. Немецкая первая армия Александра фон Клюка получила приказ следовать за соседней 2-й армией, однако Клюк, не известив штаб, предпочел продвигаться далее во весь опор, что в итоге стоило Германии битвы на Марне и всех последующих неудач. Это пример проблемы «принципал-агент». Клюк был «агентом», имевшим приказ начальства, «принципала», выполнить определенное действие. Не поставив их в известность – и здесь возникает асимметрия информации, – он пренебрег инструкцией. Он предпринял скрытое действие, скрытое, по крайней мере, до тех пор, пока не стало слишком поздно. Таковым было завершение плана Шлиффена. (Скрытые действия, возможные из-за асимметричной информации, будут обсуждаться в третьей главе на примере военных наемников в эпоху Возрождения.)

В плане Шлиффена можно увидеть шесть принципов экономики, с помощью которых мы проиллюстрируем различные эпизоды военной истории в рамках тысячелетнего периода, точнее, второго тысячелетия нашей эры. В определенном смысле данная книга является следствием того, что можно было бы назвать «экономическим империализмом», распространением экономической теории на внеэкономические дисциплины[11 - Об экономическом империализме см., например, Radnitzky and Bernholz, 1987; Lazear, 1999.]. Подобно тому как экономика была «наводнена» идеями из других областей знания, экономическое мышление применялось в таких областях, как правоведение, социология, здравоохранение, биология, политология, управление (трудовыми ресурсами) и военная стратегия[12 - См., например, Posner and Parisi, 1997, Becker, 1976, Fuchs, 1975, and Schelling, 1960, 1966. Экономика, в свою очередь, испытала сильнейшее влияние со стороны математиков, а также, например, психологии и неврологии.]. Явно выраженная экономическая аргументация применяется к истории и, разумеется, экономической истории, но весьма редко к истории военной[13 - Впечатляющие усилия в этом направлении приложил социолог Чарльз Тилли, 1990, в особенности по сравнению с литературой, цитируемой в первой главе. В отношении экономической истории см., например, Crafts, 1987, North, 1990, Goldin, 1995, Temin, 2006, и цитируемую ими литературу. Более подробно о данном вопросе см. главу 8.]. Методологически мы сформулировали ряд экономических принципов, а затем применили их к выбранным нами примерам из военной истории. Но нашей главной целью было показать посредством этих примеров то, что экономика помогает пролить свет на военную историю и что можно совершить новые открытия, если применить хорошо развитую теорию к области, которой теоретической строгости обычно недостает. Основной тезис достаточно прост. Планирование и ведение войны требуют совершения выбора. Но экономика, по крайней мере в традиции ее неоклассической ветви, берет свое начало в анализе принятия решений. А потому история, в данном случае история военная, поддается экономическому анализу. Таким образом, мы делаем попытку переформулировать метод военной истории таким образом, чтобы принципы экономики или принципы других дисциплин служили основополагающими правилами, обогащающими исторический анализ. Не то чтобы историки не использовали знания и открытия из других областей, но читать и писать историю так, как она выглядит извне исторической науки, – совсем другая задача[14 - Один из примеров: Dixon, 1976. Норман Диксон был психологом-экспериментатором в Лондонском университете. Его книга «О психологии военной некомпетентности» руководствовалась подробной психологической теорией, что явилось впечатляющей попыткой, вызвавшей в 2004 году (!) рецензию капитана Эндрю Чунга в Pointer, the Journal of the Singapore Armed Forces, vol. 30, no. 2. Попытка Дискона – и, как мы надеемся, и наша – совершенно отличается от бессистемного теоретизирования, как, например, в случае Cohen and Gooch’s Military Misfortune: The Anatomy of Failure in War, 1990 (переизданной в 2006 году). Это не значит, что работа Коэна и Гуча не представляет интереса. Напротив. Она представляет абсолютно уместную критику работ Диксона и других и перемещает фокус, скорее, на организационные, чем личные ошибки, но в итоге страдает поверхностностью: все ошибки классифицируются на провалы усвоения знаний (на опыте прошлого), провалы в прогнозировании (будущего) и провалы адаптации (к настоящему). В отличие от работы Диксона она не дает возможность прогнозировать, а потому не предполагает потенциальных механизмов проверки.]. Прибегнуть к опыту другой дисциплины – необязательно, значит, ею пропитаться: исторические факты останутся теми же, однако их отбор, систематизация и интерпретация изменятся.

Данная глава представляет собой учебное пособие по экономике и экономической теории. Читатели, знакомые с экономикой, могут свободно перейти к следующим главам. Остальных мы приглашаем задержаться или, если они почувствуют в этом необходимость, обратиться вначале к истории, а затем вернуться к данной главе позднее. Эта глава не необходима для понимания следующих глав, но лучше прочесть ее, чтобы чтение следующих глав было более легким.

Мы начнем с обзора того, как развивалась экономическая наука; затем мы обсудим принципы, которыми будем пользоваться в данной книге; завершим главу описанием того, как эти принципы реализуются в военной истории.

Экономика

Экономику можно определять по-разному. Но, как бы ее ни определяли, экономика, как и другие науки, в итоге стремится обнаружить согласованный набор фундаментальных общих черт и закономерностей, которые лежат в основе всей совокупности наблюдаемых характеристик и событий. Подобно биологам, исследующим гены и то, как они соединяются, чтобы породить жизнь, экономисты стремятся узнать лексикон и понять грамматику экономической жизни. С этой целью формулируются принципы, проводятся тесты, принимаются законы и выдвигаются теории.

Принципы, законы и теории

Принцип, согласно словарям, есть «фундаментальная истина, закон, доктрина или движущая сила, на которой основываются все остальные». Это основная идея или, как гипотеза, идея об основной идее, которую следует подвергнуть эмпирической проверке. Некоторые гипотезы («Бог существует») в принципе не поддаются эмпирической проверке или, по крайней мере, не общепринятому эмпирическому тесту. Испытание идей – сложная задача для тех наук, которые по природе, скорее, не являются экспериментальными, то есть для астрономии, метеорологии, социологии и экономики[15 - Спланировать и провести эксперименты, может быть, весьма проблематично, но необязательно невозможно. В 2002 году премия Альфреда Нобеля в области экономики Банка Швеции (вкратце Нобелевская премия по экономике) была присуждена Дэниелу Канеману и Вернону Смиту за лабораторные эксперименты как средство в эмпирическом экономическом анализе. Канеман – психолог, Смит – экономист. Некоторые эксперименты спланированы; другие – нет. Например, лишать в ходе эксперимента людей половины их доходов, чтобы узнать, как изменится их покупательское и сберегательное поведение, было бы неэтичным. Но, если люди теряют работу, можно изучить то, как сопутствующая потеря дохода воздействует на покупательское и сберегательное поведение. Это будет называться «естественным» экспериментом.]. Превращение теоретических размышлений в эмпирически проверяемые утверждения – далеко не простое дело, ради которого была создана специализированная ветвь математической статистики – эконометрика, – посвященная проверке гипотез, разработанных экономической теорией. Более того, даже создание данных, к которым применим статистический тест, не является простым и очевидным процессом.

Несмотря на все эти сложности, работа была проделана, и за ней последовали споры. Студенты обучены, неоднократные испытания независимо проведены и изложены, коллеги убеждены (или же скептики стихли), а предложенный принцип постепенно уточняется, указываются условия, при которых он должен применяться. Если все идет хорошо, принцип созревает и становится законом, «последовательностью событий в природе или человеческой деятельности, которые, согласно наблюдениям, происходят с неизменным единообразием при одинаковых условиях». Множество подобных законов может соединиться и сформировать теорию, «систематическое изложение обнаруженных принципов», «формулировку очевидных взаимосвязей или базовых принципов определенных наблюдаемых феноменов, до определенной степени верифицированных»[16 - Все цит. по: Neufeldt, 1997.]. В идеале наши теории должны объяснять прошлое и предсказывать будущий ход действий и событий. В мире неопределенности мы хотим полагаться на них как на надежных проводников для объяснения того, что было, есть и будет. Теории являются структурами мышления и живут в головах своих пользователей. Теперь уже доказано, что теории кодируются в форме поведенческих рутин, вживленных в мозг и центральную нервную систему («львы питаются зебрами; зебры чувствуют запах львов; зебры убегают»). Эмоции могут быть лишь чем-то немного большим, чем просто закодированное рациональное поведение[17 - Dolan, 2002. См. также Haidt, 2007, и Niedenthal, 2007.]. Закодированное рациональное поведение необязательно является рациональным: то, что могло быть рациональным в прошлом, не обязано быть рациональным сегодня, однако мы продолжаем действовать, как и раньше. Поэтому наблюдаемое поведение может отклоняться от теории и вместе с тем не противоречить ей[18 - Например, у большого процента детей, живущих в городах, наблюдается боязнь львов – эмоция, закодированная в аверсивное поведение, – даже учитывая то, что вероятность быть убитым львом (которого они никогда не видели) намного превышается возможностью вероятности быть убитым в ДТП или уличной перестрелке (очевидцами чего дети часто становятся).]. Даже в этом случае теории не всегда внутренне согласованны и весьма редко полностью объясняют все типы наблюдаемого поведения и событий. (Например, стандартная модель в физике стремится объединить общую теорию относительности с квантовой физикой.) Следовательно, теории сталкиваются с постоянными вызовами и вопросами, и время от времени они нуждаются в корректировке или даже полном опровержении[19 - См. Kuhn, 1962, и последующие споры по поводу структуры научной работы и социологии науки. И вновь в этом отношении, как мы считаем, интерес представляет следующая работа: Mayr, 1997, chap. 3.].

Принципы экономики, которые, как считается, проявляются с регулярной закономерностью и составляют теорию (неоклассической) экономики, лучше всего воспринимать в качестве руководства для того, куда следует смотреть и чего следует ожидать. Прилагательное «неоклассическая» предполагает определенную теорию в рамках экономической профессии. Однако есть и другие экономические теории[20 - Особого внимания заслуживает работа Heilbroner, 1999 [1953]. В ее вступлении говорится (p. 13): «Эта книга посвящена горстке людей, слава которых странного рода. С точки зрения школьных учебников истории они были никем: не командовали армиями, не посылали людей на смерть, не правили империями и редко участвовали в принятии решений, влиявших на ход истории. Часть из них достигла определенной известности, но никто не стал национальным героем; некоторые подвергались открытым нападкам, но ни один не считался врагом государства. И все же то, чем они занимались, зачастую оказывалось важнее для истории, чем деяния гревшихся в лучах славы государственных деятелей, потрясало мир сильнее, чем переходы огромных армий через границы, приносило больше благ и несчастий, чем королевские указы и законы. // Дело в том, что владеющий умами людей обладает властью большей, чем ее способен дать меч или скипетр: именно поэтому наши герои определяли очертания мира и управляли им» (перевод И. Файбисовича по рус. изд. Хайлбронер Р. Философы от мира сего. М.: Колибри, 2008).]. По большей части они относятся к области макроэкономики, изучающей вопросы измерения, теории и проводимой политики в таких темах, как инфляция, безработица, устойчивый экономический рост и проблема сглаживания подъемов и спадов экономического цикла. В отличие от макроэкономики микроэкономика сосредоточена на объяснении мотивов индивидов, которые управляют их поведением, а затем систематизации этих мотивов на основе данных о множестве индивидов в поддающиеся наблюдению совокупные результаты[21 - Отдельное наслаждение читать об этом в работе Schelling, 1978.]. Так, поведение индивидов на финансовых рынках помогает установить курс облигаций и процентные ставки, что, в свою очередь, воздействует на экономику в целом. Аналогичным образом микроэкономическая теория исследует то, как индивиды влияют на коллективные решения, как, например, члены семьи, служащие в фирме, или политики в конгрессе или на политическом собрании.

Неоклассическая экономика

Неоклассическую микроэкономику – от классического основания, заложенного Адамом Смитом, до маржиналистской революции, проведенной Альфредом Маршаллом, и до современного ее вида, сформулированного Полом Самуэльсоном, – иногда называют «чистой экономикой», чтобы отличать от более запутанной и менее операбельной «политэкономии»[22 - Smith, 1976 [1776]; Marshall, 1961 [1890]; Samuelson, 1947. Здесь существует определенная терминологическая путаница. Изначально термин «политэкономия» использовался для описания экономики человеческих обществ в противоположность экономики природы. Первое предложение «Принципов экономики» Маршалла определяет «Политэкономию или экономику как исследование человечества в повседневности». Далее, в содержательной дискуссии по экономической методологии, которую экономистам всех мастей и их критикам следовало бы перечитать, Маршалл говорит о «чистой», в отличие от «прикладной», экономике (Marshall, 1961 [1920], p. 37, n. 2). В наше время, судя по всему, «чистая» и «прикладная» экономики объединились в «неоклассическую» экономику, вставшую бок о бок с «политэкономией», которая отчасти принимает в расчет неэкономические аспекты человеческой жизни. Тем временем экономика природы почти забыта, хотя такие новые разделы, как биоэкономика и нейроэкономика, все же могут вернуть к ней внимание. Наиболее амбициозной попыткой в этом направлении, исходящей от самой биологии, является работа: Geerat Vermeij. Nature: An Economic History, 2004.]. Чистая экономика – пусть и в своей крайне стилизованной, в сущности, карикатурной версии современных учебников по экономике – ставит ряд поведенческих принципов, посредством которых рациональный человек, печально известный homo oeconomicus, принимает решения. Индивидуальные решения влекут за собой коллективные последствия. Изучение таких решений и вызываемых ими последствий лежит в основе неоклассического экономического анализа.

Ранняя неоклассическая экономика – опять-таки в своей стилизованной версии – развивалась посредством ряда предположений, которые облегчали экономисту его анализ. Например, модели, используемые для объяснения наблюдаемого поведения, обычно внеисторичны. Анализ носит скорее статичный, чем динамичный характер. То, как субъект экономики пере-мещается от одного пункта во времени к другому, не исследуется. Времени не существует, как и пространства, так как в ранних моделях значения расстояния, топографии или климата для принятия решений подробно не рассматриваются. Подобным же образом при разработке анализа производства и взаимовыгодного, но конкурентного рыночного обмена чистая экономика допускает отсутствие конфликта и насильственного присвоения, что, разумеется, серьезно сужает рамки анализа. Далее, модели допускают, что субъекты экономической деятельности обладают совершенной информацией о себе самих, друг о друге, ценах и качестве продукции, а также о каждом необходимом сегменте информации, который будет важен при принятии рационального решения относительно понесенных затрат и полученных выгод. Действительно, считается, что само принятие решения рационально, даже если интеллектуальные способности, требуемые от принимающих решения, находятся далеко за пределами их интеллектуальных возможностей. Модели также предполагают наличие хорошо функционирующих институтов, таких как четко определенные права собственности и беспрепятственное осуществление таких прав. Они допускают, что, когда покупатель и продавец вступают в торговлю, они делают это, не затрагивая никого, кто не участвует в сделке. То есть они предполагают, что внешних или побочных эффектов на благосостояние других людей не оказывается. Список предположений на этом не заканчивается.

Может возникнуть соблазн заявить, что данная игрушечная версия чистой экономики строит и затем изучает ситуации, в которых совершенно рациональные экономические субъекты ведут торговлю в свободном от трений мире без времени и пространства. А значит, это и совершенно бесполезный мир – так бы сказали защитники классической политэкономии. Ведь, если ничего интересного не остается, тогда что анализировать? Тем не менее даже политэкономисты признают, что принципы чистой экономики могли бы управлять экономической системой, только если существующие недостатки будут устранены, но не просто считаться устраненными, а ликвидированы посредством надлежащих предписаний и вмешательства правительства в сферу рынка. В отличие от этого неоклассические экономисты утверждают, что необходимо не вмешательство и урегулирование, а построение более продвинутых моделей, смягчающих ограниченные предположения игрушечных моделей; в конце концов, не всегда удается успешно функционировать не только частным рынкам, но и правительству. Таким образом, неоклассическая экономика надеется постепенно переубедить своих критиков. И действительно, теперь существует целая школа, называемая «новая институциональная экономика», чья цель состоит в обеспечении аналитической строгости старомодной политэкономии[23 - См., например, подборку статей в American Economic Review, vol. 88, no. 2 (May 1998), pp. 72–84. Разумеется, гораздо больше можно сказать о классической, неоклассической, «старой» институциональной и «новой» институциональной экономике. Однако это увело бы нас в направлении совсем другого рода книги. Относительно новой институциональной экономики, в особенности исторического контекста в данной книге, достаточно отметить прежде всего North, 1990, и, вероятно, Greif, 2000, которые обсуждают некоторые теоретические и исторические примеры того, как индивиды находят возможности взаимовыгодного обмена и должны создавать институты для решения проблемы соблюдения контрактных обязательств, возникающих на основе достигнутого соглашения.].

Улучшения