Первый заработок. И другие рассказы

– Конечно, конечно! – подтвердили цветы, – да этого никогда не случится: из-за простого колокольчика не станут губить нас…

И они тихонько заговорили между собою и на колокольчика перестали обращать внимание.

IV

Когда настало утро и солнце весело осветило открытые окна комнаты, колокольчик немного ободрился, приподнял голову и стал впивать в себя чудный, свежий воздух и животворное тепло; но некоторым цветам, вроде азалии, слишком сильный свет был вреден, и Семен опустил штору. Между тем небо начало заволакиваться облаками, солнце скрылось, и в воздухе повисли тяжелые, грозовые тучи. Пригретый солнцем колокольчик радовался наступлению грозы. Он мечтал, как она освежит его, холодным дождем напоит его, даст ему новые силы. А комнатные цветы дрожали от холода и страха, опасаясь, что Семен забудет закрыть окна, буря ознобит их, оборвет, уничтожит их роскошный убор.

Но лакей отлично помнил свои обязанности. Как только он заметил, что поднялся ветер, и стали падать первые, крупные капли дождя, он быстро вошел в гостиную и принялся запирать окна. И по всему дома поднялась суматоха. Коля только что собирался идти с мамой гулять, совсем уже оделся, как вдруг мама сказал, что гулять идти нельзя.

– Но мы возьмем зонтики! – говорил Коля, – нас не промочит.

– Нет, Коля, нельзя! – говорила мама. – Собирается гроза, и мы все равно измокнем. Посиди дома, займись чем-нибудь. Возьми книжку, которую я тебе купила, – помнишь, с картинками?

Коля взял книжку, сел в гостиной; но пришел Мурка, толкнул его под локоть, как бы говоря: «Полно тебе читать, поиграй лучше со мною», и Коля начал учить Мурку прыгать через руки.

Раздался страшный удар грома и, казалось, потряс весь дом. Коля бросил кота, подошел к окну и стал смотреть в поле.

И колокольчик, поникнув головой, тоже смотрел в поле. И Коля, и колокольчик – оба были печальны. Но мальчик был грустен оттого, того начиналась гроза и нельзя было идти гулять; а колокольчик хотел бы быть в это время на своей полянке, хотел бы испытать грозу, но ему приходилось задыхаться в душной комнате.

Он смотрел в поле и видел, как оно все вдруг покрылось какой-то сероватой дымкой, сквозь которую видны были длинные, косые полосы дождя; он видел, как в небе зигзагами сверкала молния, как откуда ни взявшийся вихрь подхватывал прошлогодние, сухие листья, солому, бумажки, разный сор, крутил все это столбом и уносил куда-то далеко, далеко. Крупные капли дождя барабанили по стеклам закрытых окон и, подобно слезам, стекали вниз, и колокольчик, обессиленный, умирающий, жаждавший свежего воздуха, дождя, тоже плакал невидимыми слезами.

– Мама! – спросил Коля, отрываясь от окна, – что это сделалось с колокольчиком?

– Он вянет! – отвечала мама, – я тебе говорила, что он не выживет.

– Может быть, земля в горшке суха, нужно полить? – спросил Коля и сейчас же пошел, принес воды и полил и без того влажную землю.

– Это не поможет! – сказала мама: – колокольчик не комнатный цветок… Помнишь, Коля, в позапрошлом году ты посадил в цветочный горшок подсолнечник?

– Помню, мама! Он ведь принялся, стал расти.

– Да, да, даже появился цвет; но какой это был хилый, жалкий подсолнечник! А на огороде такой же подсолнечник вырос более двух аршин в вышину, был зеленый, сочный, а цветок его, право, был величиною с твою фуражку!

– А может быть, мой колокольчик выживет? – спросил Коля.

– Не думаю. Впрочем, посмотрим!.. – отвечала мама.

V

Но колокольчик не выжил… Прошла гроза; Коля вышел в сад и нашел себе новое занятие, совершенно забыв о цветке. И колокольчик стоял на окне, все более и более увядая. Ни азалия, ни гортензия не разговаривали с ним: для них это не был даже цветок, хотя бы полевой, а просто – сухая травка, которая напрасно только занимала место.

То же самое подумал, вероятно, и Семен, пришедший однажды поливать цветы. Земля в горшке, в котором был колокольчик, засохла и потрескалась; но Семен не стал даже поливать ее, а открыл окно и выкинул горшок во двор.

Дворник подметал в это время двор и, увидя цветочный горшок с отбитым при падении боком, подхватил его метлой и замел, вместе с другим мусором, в угол. Целый день пролежал колокольчик в куче мусора. Теперь он был на вольном воздухе; но и воздух не мог уже его поправить: корень колокольчика, плотно сидевший в комке сухой земли, стал засыхать…

Поздно вечером дворник запряг в телегу старую, белую лошадь, подъехал к куче мусора и принялся лопатой наваливать мусор в койку. Железо лопаты стукнуло о цветочный горшок. Дворник взял горшок, думая, что он на что-нибудь может пригодиться, и, увидя, что он разбит, бросил его в койку, а помадную банку, которая была цела и валялась тут же, положил в карман.

Нагрузив койку, дворник чмокнул на лошадь и шагом выехал из ворот. Был прекрасный тихий вечер. Полная луна стояла в небе и чудным светом озаряла безмолвные поля и далекую, зубчатую каемку леса. Закрытый в глубину койки, колокольчик не видел ни луны, ни полей.

Старая белая лошадь плелась шагом; дворник шел рядом, курил трубку и мурлыкал песенку. Но вот телега въехала на ту полянку, на которой росли колокольчики, остановилась, и дворник, схватившись за край койки, вывалил содержимое на траву. Горшок с колокольчиком вывалился тоже и подкатился к самому тому месту, где было семейство колокольчиков. Затем дворник дернул вожжами, и телега повернула обратно. Еще долго был слышен однообразный скрип ее несмазанных колес и затих в ночном безмолвии.

Умирающий колокольчик узнал свою полянку; здесь он родился вместе с братьями и сестрами, и вот они все, выросшие, ставшие еще красивее, склоняются друг к дружке головками и шепчутся…

Колокольчик не делает попыток освободиться из своей тюрьмы, Да у него и не было на то сил, – он лежал и прислушивался к шепоту своих братьев.

Яркая луна озаряла полянку, обильно смоченную росой. Вдали сверкала полоска моря… Вот черкнула по небу черная фигура совы и, бесшумно махая мягкими крыльями, исчезла за лесом. И освеженные ночным воздухом колокольчики дружной семьей впивали в себя медвяную росу.

Все было по-прежнему, все было как тогда, когда колокольчик, счастливый, полный сил, рос вместе с братьями; а теперь он, умирающий, брошен был в разбитом горшке на поляну, и родная семья не узнала его.

– Братцы, что это такое лежит там? – спрашивали друг друга колокольчики и, недоумевая, качали головами.

Старая лягушка, за нею и лягушата, разбуженные скрипом телеги, выползли из канавы; старушка осторожно подскакала к горшку, потрогала его лапкой и, убедившись, что предмет этот не живой, вскочила на него и уселась.

– Ква! Ква! – проквакала она: – если бы можно было спихнуть эту штуку в воду, я бы сделала из нее дворец для своих лягушат.

Услышав о дворце, прибежали две полевые мышки-проказницы, потыкали носиками в днище горшка, увидели дырочку и подумали, что если бы можно было стащить горшок на межу, то из него можно было бы сделать дворец не дворец, а хорошенький домик с окошками.

Затем приползли два муравья, основательно осмотрели горшок со всех сторон, пощупали его лапками и решили, что когда он от сырости придет в ветхость и станет рассыпаться, то нужно будет по маленьким кусочкам перетаскать его в их подземное жилище и сделать из него своды в коридорах.

Все думали и говорили о горшке, и никто не только не подумал о колокольчике, но даже не заметил его. А он в предсмертной истоме звал к себе своих братьев, напоминал им о себе, говорил, что он их брат, что он родился тут, вместе с ними, молил их о помощи, и никто не слышал его зова. Так промучился он всю ночь и, когда с востока брызнули золотистые, первые лучи солнца, встрепенулись и подняли головки оживленные колокольчики, и птицы проснулись и защебетали в лесу, и жаворонки, поднявшись высоко, вознесли хвалу Творцу, – тогда колокольчик умер.

Ворона

I. Часовщик Илья Петрович

Однажды Митин отец, заводя карманные часы, испортил их. Нужно было идти к часовщику починить. Митя напросился идти с папой, и оба отправились к жившему неподалеку знакомому часовщику, Илье Петровичу.

Илья Петрович был маленький, кругленький человек лет под 50 с редкими, седыми волосами на голове, которые никак не хотели лежать гладко, а все топорщились кверху.

Он осмотрел часы в увеличительное стекло и объявил, что сломалась пружинка и часы могут быть исправлены в полчаса.

– А покуда пойдемте ко мне наверх, посидим, потолкуем, – прибавил он, и стал подниматься по деревянной лесенке, которая вела в его единственную комнату.

Митя с отцом последовали за ним. Они вошли в большую, темную комнату в одно окно, обращенное на грязный двор. Мебели в ней было очень мало; обтянутая темной материей, она придавала комнате еще более невеселый вид. Черная драпировка скрывала кровать; на стенах висели какие-то запыленные гравюры в рамках и фотографические карточки.

Мите стало как будто немного скучно в этой мрачной комнате; чтобы развлечь его, Илья Петрович спустился по лесенке и принес из кухни ворону.

Ворона была очень молода и вряд ли могла летать как следует, однако, «на всякий случай», как объяснил часовщик, у нее обрезали немного крылья.

Как только Илья Петрович опустил ворону на пол, она принялась очень смешно прыгать, как-то все боком; прыгая, взобралась на стул, потом на диван, оттуда на стол, со стола на окно, и, уставившись носом в стекло, стала смотреть на двор. Сперва Митя смеялся, глядя на прыжки вороны, но потом, вглядевшись пристальнее, перестал смеяться. У птицы был такой грустный вид, что Мите показалось, будто она скучает, что ее заперли в душную комнату и не дают полетать на воле.

То же самое, должно быть, подумал и папа, потому что спросил Илью Петровича:

– Зачем у вас эта ворона?

– Да как вам сказать, – рассмеялся хозяин: – так вот держу! Мне ее мальчишки принесли, она из гнезда выпала. И принесли-то ее совсем еще птенчиком, есть не умела, только все рот раскрывала. Ну, я и выкормил ее.

– Но теперь ее можно бы было выпустить?