Первый заработок. И другие рассказы

Первый заработок. И другие рассказы
Казимир Станиславович Баранцевич

В книгу Клавдии Баранцевич вошли рассказы о детях и детстве в прежней, царской России.

Казимир Баранцевич

Первый заработок. И другие рассказы

По благословению

Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского

ВЛАДИМИРА

© «Сатисъ», оригинал-макет, оформление, 2008

Первый заработок

I

Стоял, а может быть, и теперь еще стоит, на одной из окраин города в ряду деревянных домишек, окруженных палисадниками с тощими деревцами, ветхий, покривившийся домик, окрашенный в коричневую краску. В этом домике проживал со своей семьей чиновник Петр Степанович Перехватов. Два маленьких оконца его квартиры выходили на задний двор и едва возвышались над уровнем мостовой; за железной решеткой, ограждавшей пыльные стекла, по зимам накоплялся снег, и тогда уже совсем прекращался доступ света. В крошечной квартирке, состоявшей всего из одной комнаты и кухни, наступал такой мрак, что среди дня приходилось зажигать лампу. Впрочем, и весною, и летом в квартире было ненамного светлее, так как солнце почти не заглядывало туда: чуть-чуть косым лучом позолотит край оконного пролета и скроется, а там жди, когда-то смилостивится, – снова заглянет.

«По одежке протягивай ножки», говорит пословица, и как ни мрачна была квартира Петра Степановича, а приходилось в ней жить, потому что попросторнее и посветлее квартиру нанять было не на что. Петр Степанович, впрочем, мало бывал дома; утром рано отправится на службу, придет домой, пообедает, часок отдохнет, и опять на занятия, до вечера, когда уже пора чай пить да спать ложиться. Зато жена его, Аграфена Кузьминишна, и дети: Дуня 8 лет, Вася 3-х и Петя 1? года, безвыходно сидели в квартире, особенно по зимам: на дворе – мороз, не выйдешь, а в доме все-таки тепло.

Примостится Аграфена Кузьминишна к тусклому окошку и, пользуясь скудным светом, склонив голову, торопливо шьет, только мелькает игла, зажатая в бедных худощавых пальцах. Ребятишки возятся у ног матери, на полу, и иной раз поднимут такой писк и гам, что даже терпеливая мать рассердится и прикрикнет. Затихнут на время дети, чем-нибудь займутся, а там, глядишь, опять история: или Вася ни с того ни с сего хватит в лоб Петю деревянной ложкой, да так, что у того моментально вскочит шишка, или сам Петя потянется за чем-нибудь, потеряет равновесие и стукнется затылком об пол. В обоих случаях поднимались крики и плач и не смолкали до тех пор, пока Аграфена Кузьминишна не бросит работу, не возьмет на руки пострадавшего и не утешит чем-нибудь.

Иногда мать в сердцах крикнет старшей девочке:

– Дунька! Возьми ребенка! Чего смотришь? Успокой его!

Легко сказать, а каково сделать? Чем утешить, когда ребенок закинул назад голову, и, весь багровый от напряжения, заливается-плачет.

– У ту-ту! Вари кашицу круту! Петя! Петюша! А вон окошечко!.. А вон мужик прошел!.. Мужик, мужик, поди сюда! Вот тебя мужику отдам! Трубочисту отдам! – решает вдруг Дуня, – смотри, смотри, трубочист идет! Черный-пречерный!

Какое уж тут утешение, если грозится трубочисту отдать? Петя хотя и не понимает еще, что значит слово «трубочист», но раз затянул свою музыку, бросить ее не хочет, и дело кончается тем, что Аграфена Кузьминишна, потеряв всякое терпение, отнимет ребенка, да заодно, с огорчения, не удержится, чтобы легонько не ткнуть неразумную няньку.

– У, дрянь! – скажет, – ребенка занять не умеешь. – Дуня тихонько отойдет в уголок, присядет на сундук и, пригорюнившись, задумается: неужели она уж такая никуда негодная девчонка, что даже Петю нянчить не умеет?

И тяжело и скучно ей станет. Видит она, что мать работает, рук не покладая, некогда ей с Петей возиться, видит, что и отец трудится с утра до ночи, бедно-то у них и тесно, и едят-то они плохо, а как помочь, как сделать, чтобы все было хорошо – не знает!

«Вот вырасту большая, – думает Дуня, – тогда уж я как-нибудь сделаю, чтобы лучше было. Работать буду, помогать буду папеньке и маменьке. А только что же я буду работать? – задает себе вопрос Дуня и задумывается. – Шить буду, – решает она, – вот как маменька, на рынок шить буду!»

И решив, что она будет шить, Дуня незаметно подкрадывается к окну, чтобы посмотреть на работу матери. Видит она разные сшитые вещи, на них рубцы, стежки, все так ловко, хорошо прилажено, а вот как нужно шить, – не знает. Опять Дуня пробирается в угол, садится на свое любимое местечко и горько у ней на душе, оттого, что она еще ничего не знает, не умеет.

А сумерки ползут да ползут… Вот уже потемнели дальние углы комнаты, все предметы слились вместе, вот уж и у окна совсем стало темно. Мать зажигает лампочку, а в это время в двери стучится отец. Сели за стол, похлебали щей, поели картошки, отец лег отдохнуть, мать посуду перемывает, а Дуня опять – в свой уголок, Петю на руках держит, забавляет его, а сама все думает свою прежнюю думу.

II

На одном коридоре с Перехватовыми жили старички – муж и жена, Анкудин Селивестрович и Пелагея Макаровна. Муж был столяр, жена занималась шитьем. Шила она, как и Аграфена Кузьминишна, тоже на рынок; обе часто встречались и познакомились. Бывало, нужно идти Аграфене Кузьминишне на рынок, или куда по делу, детей не с кем оставить, а одних боится, вот она и попросит Макаровну посидеть часок, другой. Старушка соберет свою работу и все припасы, т. е. нитки, наперсток, огромные старинные очки, придет к Перехватовым и сядет к окошку. Сидит и шьет. Дети ее любили и при ней редко шумели, даже Петя и тот стихал, стоило только старушке взять его на руки. Ласковая, добрая была старушка и знала как нужно водиться с детьми.

Вот однажды вздумала Дуня попросить Макаровну поучить ее шить.

– Умница, умница! – похвалила Макаровна и даже по голове погладила, – садись вот тут, подле, с правой руки, и смотри, как я буду шить. Вот тебе и все ученье! Наука не мудреная! Часок, другой посидишь, на сегодня и будет с тебя. А там я тебе наперсточек маленький принесу, иголку да лоскуточек какой ни на есть дам, – шей себе. Покажешь, я тебе расскажу, что хорошо, что худо, так и научишься. Все мы так учились, девушка! Наука не мудреная!

Забралась Дуня на окошко, к сторонке, сидит и смотрит, как шьет Макаровна. Старушка видит плохо, – большие, круглые очки на шнурочке помогают мало, да зато навык есть, не сбивается, стежки кладет не спеша, ровные, красивые и рубчик тонкий-претонкий подрубает.

А у Дуни лицо разгорелось, глаза блестят. Кажется ей, что она все поняла, иглу бы только в руки, не хуже Макаровны сшила бы.

– Макаровна, – говорит Дуня, – я могу.

– Что можешь? – спрашивает старуха.

– Шить могу.

– Ой-ли?

– Могу.

– Ну-ка, попробуй!

Дала ей Макаровна лоскут и иглу с ниткой, Дуня схватилась живо, даже руки дрожат. Сунула иглу, продернула нитку, раз, другой, – вышло криво, и стежки один другого больше; попробовала ещё, – палец наколола.

Рассмеялась Макаровна.

– Ишь, – говорит, – какая ты торопливая! Поспешишь, людей насмешишь. Не пригляделась путем, а уже шить хочешь. Так нельзя! Смотри хорошенько… Видишь, как я иголку держу, а нитку нужно вот так. Смотри попристальнее, а уже шить начнешь, когда я тебе скажу!

«Ладно, – думает Дуня, – стану смотреть. Макаровна правду говорит. Палец-то наколола – как больно!»

И начала Дуня приглядываться повнимательнее, как шьет Макаровна, а через несколько дней старушка сама ей дала иголку, лоскут и показала как шить.

Конечно, первые уроки нелегко давались Дуне. И стежки-то у ней были неровные и палец опять часто накалывала до крови, да ведь не даром говорится: без труда не вытащить рыбку из пруда, на все нужны труд, терпение, а кто способен, или приучен к тому и другому, тот уж свое возьмет.

Недели через две Дуня научилась шить порядочно, и не раз вызывалась пособить матери подрубить, или стачать что, но Аграфена Кузьминишна не верила искусству дочери и не решалась поручить ей заказную работу.

Таким же почти способом научилась Дуня читать и писать. Заниматься с нею было некому. Как-то, в свободную минуту, Петр Степаныч разыскал истрепанную азбуку и показал Дуне буквы. На другой же день Дуня знала их наизусть. Отцу некогда было показать ей склады и все ученье, быть может, на этом бы и кончилось, если бы опять не Макаровна. С трудом разбирая буквы через свои старые, тусклые очки, но все-таки зная грамоту, Макаровна принялась учить Дуню, и та вскоре начала читать довольно свободно. Писать она научилась сама, стала сперва выводить буквы по печатному, а потом воспользовалась теми курсивными буквами, которые нашла в той же азбуке.

Этим и закончилось образование Дуни. О том, чтобы поместить ее в школу, нечего было и думать: во-первых, она была нужна дома, как помощница матери и нянька маленьких братишек, во-вторых, Петр Степанович находил, что для девочки достаточно читать и писать, не то что мальчику, который со временем должен будет поступить на службу.

III

Холода в ту зиму стояли очень сильные. По улицам, в вечернее время, то и дело можно было видеть пылающие костры, около которых грелись извозчики… Кому не нужно было выходить на улицу в такие морозы, тот сидел дома, – но Аграфена Кузьминишна не принадлежала к числу таких счастливцев.

Она часто должна была относить на рынок работу и забирать новую, а так как осеннее пальто, в котором выходила Аграфена Кузьминишна, плохо защищало от холода, то немудрено, что в один из особенно холодных дней она простудилась: у ней опухли руки и ноги. Аграфена Кузьминишна напилась липового цвету, легла в постель и укрылась, но это средство не помогло, и на следующее утро она, совсем больная, с трудом могла выйти с кровати. Нужда не позволяет хворать, и как ни скверно чувствовала себя Аграфена Кузьминишна, но принуждена была заняться домашними заботами, делая усилия «размяться». Действительно, опухоль несколько опала, но не прошла совсем, и с тех пор Аграфена Кузьминишна стала частенько прихварывать: то приключится кашель, то сделается ломота во всем теле. Она не обращала внимания на недуг, да и недосуг ей было заниматься им, а болезнь развивалась своим чередом и довела Аграфену Кузьминишну до того, что она сходила, наконец, в лечебницу. Доктор прописал микстуру и посоветовал немедленно уехать в деревню отдохнуть. Микстуру Аграфена Кузьминишна, скрепя сердце, купила, но о поездке в деревню даже и не подумала, так как этот совет был невыполним.

Между тем кашель и слабость увеличивались с каждым днем и довели Аграфену Кузьминишну до того, что она слегла окончательно.

Потянулись тяжелые, тоскливые дни… Лежа в кровати, слабым, прерывающимся от кашля, голосом Аграфена Кузьминишна отдавала разные приказания Дуне, которая находилась безотлучно при ней, – и больная сердилась, когда что-нибудь делалось не так.

А что могла сделать девочка? Она и то стряпала, прибирала посуду, чинила белье и платье, нянчилась с Петей и в то время, когда при виде больной матери рыдания сжимали ее горло и слезы выступали на глаза, она должна была напевать братишке веселую песенку.