Двойная эмиграция

– А кто же тогда от нас так шустро в лес убегал?! Неужели не она?!

– Не, не она это! Обознались мы! Да и не успела бы она из лесу вперёд нас до своей хаты добежать! Не Наталья это была! Точно!

– А кто?!

– Может, какая другая жинка из соседней деревни?! Просто на Наталью похожая…

– Ну, не знаю… По мне, так это точно Наталья! Зараза партизанская! Пойду-ка я сам теперь проверю, вдруг ты обознался!..

Я осторожно, чтоб не зашуметь, стала пробираться обратно из сеней в горницу, чтоб спрятаться от непрошеного гостя под одеяло, и уже почти достигла своей цели, но нечаянно зацепила в темноте рукой стул, он загремел… Стараясь подражать сестре, я, так же как и она, нараспев заворчала: «Ой, те-э-э-мень! Ой, не-э-э-видаль!» После этого мне ничего не оставалось, как отправиться обратно в сени, пошаркивая ногами, чтобы сделать вид, что это Наталья бродит по хате. Выйдя в сени, я прошуршала к кадке с водой, которую Наталья зачастую называла «дижа». Погремев посильнее ковшом по её деревянному краю, я налила ведро уже немного подмёрзшей воды и занесла его в горницу. Стараясь всё делать как можно громче, я надеялась отпугнуть непрошеных гостей. На дворе ведь ночь, неужели они наберутся наглости снова зайти в дом?!

Не зашли. Поверили!

Я снова легла спать. Наталья жива – это главное! А всё остальное – утром…

Проснулась я от ощущения, что кто-то опять стоит рядом со мной. Я затаилась…

– Кто здесь?! – услыхала я Натальин голос и высунулась из-под одеяла…

На меня смотрело дуло винтовки. Уже светало. За дулом виднелась растрёпанная голова испуганной, но решительно настроенной Натальи.

– Сестрёнка, не стреляй! Это я!..

Почти до рассвета мы сидели и обсуждали, как нам быть. Сначала я рассказала сестре о посещении её хаты полицаями и их ночном разговоре у крыльца. Потом я поведала ей о своём решении и о добытой карте. Наталья задумалась, затем забрала у меня карту, вышла в сени и где-то её припрятала.

В селе оставаться было опасно – списки всех жителей хранились у старосты и в немецкой комендатуре, а полицаи знали всех жителей в лицо. В поисках партизан периодически устраивались обходы всех хат, и любой подозрительный человек тут же доставлялся в дом старосты или, что ещё страшнее, в немецкую комендатуру для допроса. Какое-то время я могла укрываться в Натальином погребке под кладовой, но полицаи могли обнаружить меня и там. Значит, во что бы то ни стало мне надо было попасть в партизанский отряд! Но партизаны посторонним не доверяли, боясь провокаторов, поэтому необходимо было сначала как-то завоевать это самое партизанское доверие…

Карта, которую я достала из воротничка умершего немецкого офицера, должна была стать своеобразным пропуском к партизанам. Только вот верны ли сведения, которые в ней содержались? Надо было их проверить. Поэтому мы с сестрой решили, что несколько дней я проведу у неё, а она передаст мою карту в партизанский отряд. Если карта и на самом деле окажется такой важной, тогда партизаны сами известят нас о своём решении…

Нора

Рано утром в погребке под кладовой мы начали рыть нору – на случай облавы. Нору решили вырыть под большой деревянной бочкой, стоящей в самом углу «хитрого» погребка. Бочка эта до войны служила для засолки овощей, а сейчас в ней находилось всякое тряпьё, чтобы в случае бомбёжки, укрывшись в погребе, можно было обитать не на земляном полу, а постелить приготовленную для этого случая старую одежду. Так делали все жители села – не потащишь же во время бомбёжки в погреб подушки да перину! Хоть самим бы успеть укрыться!

Немцы, если обнаруживали в погребах какую-нибудь одежду, не обращали на неё внимания. В случае облавы они просто прокалывали это тряпьё штыками: если оружие или кто живой укрыты под ним – сразу ясно станет…

Ещё предусмотрительная Наталья держала в погребке и свои документы – на случай, если вдруг село станут бомбить. Их она хранила в небольшой жестяной шкатулке, пристроенной в едва заметной нише, прорытой ей самой же в правой стене погребка.

Бочка с тряпьём была не очень тяжёлая, поэтому нам не составило большого труда её отодвинуть. Я накладывала землю в большое ведро, а сестра поднимала землю наверх и тихонечко выкидывала в густые кусты около оврага. Мы понимали, что оставлять свежевырытую землю в погребке нельзя – немцы, в случае чего, сразу догадаются, что здесь кто-то что-то рыл. Нора получилась небольшая, я помещалась в ней только-только, свернувшись калачиком. На большую у нас не было ни сил, ни времени – каждую минуту могли пожаловать непрошеные гости. Мы прикрыли нашу норку какими-то досками и куском толстой рогожи, а потом закатили на неё обратно бочку с тряпьём.

С чувством выполненного долга мы вылезли из погребка и уселись пить «чай», тихонько разговаривая. Теперь мы не боялись быть застигнутыми врасплох. К слову сказать, жители села нашли множество способов, как заранее узнать о приближающихся непрошеных гостях. Двери запирать было нельзя, но услышать незваных гостей можно было издалека: кто-то из соседей специально цинковые вёдра на огород навешивал, чтоб гремели, когда калитка открывается; некоторые умельцы эти вёдра прямо в траву прятали – к калитке поближе, чтоб гремели посильнее, когда калитка их заденет; другие ловко петли на калитке подтачивали, чтоб скрипели погромче, а иногда и ступеньки на крыльце так умело подрубали, что они громко стучали, когда кто-то на это самое крыльцо ступал… Изощрялись все, как умели! Поэтому в случае облавы шум и скрип в затихшем с начала оккупации селе были слышны на всю округу…

Ночью Наталья куда-то выходила на несколько минут, я слышала, как она с кем-то шепталась в сенях. После этого сестра ни на минуту не отлучалась из хаты, только частенько выглядывала в окно… Так мы прожили три дня. На четвёртую ночь к нам пожаловали странные гости – три пожилых деда в овчинных тулупах. Ночами, и правда, стало холодать – видимо, они от холода в тулупах укрывались. Один – добродушный такой, всё время шутил.

– Ну, где тут у нас проживает немецкая гражданка?! Ну-ка, документики предъяви! Правда, прям из Мюнхена к нам пожаловала?!

Я растерялась, а сестра захлопотала, наливая в кружки кипяток и приговаривая:

– И зачем ты, Степаныч, её пугаешь-то?! На ней и так лица нет!

А потом, повернувшись ко мне, с улыбкой сказала:

– Ты его не бойся! Он всегда такой шебутной! Но он добряк! Не бойся, он свой!

Так я попала в партизанский отряд…

Партизаны

Жизнь в партизанском отряде была суровой: обитали партизаны в землянках, вырытых в непроходимой лесной глуши (чтоб подальше от немцев!), спали на холодном земляном полу, застеленном полувлажной одеждой, мылись редко, ели скудно. Приходилось всё время экономить продукты, так как доставлять их в отряд было опасно.

Ещё большей проблемой была обувь. Партизаны всё время были в движении – приходилось передвигаться по лесным кочкам, болотам, пескам, потому обувь моментально приходила в негодность. Её приходилось сушить либо у костра, либо просто на ветру. Мы ухаживали за ней, как могли, но наших проблем это не решало – в лесу, несмотря на ранние холода, было очень сыро. Да и чтоб сохранить скорость, партизаны совершенно забывали об осторожности: в лужу – значит, в лужу, в грязь – значит, в грязь…

Иногда доходило даже до того, что пришедшие с задания партизаны передавали свою «видавшую виды» обувь товарищам, идущим на следующее задание. Ни на какие размеры никто вообще не обращал никакого внимания – главное, чтоб обувь не была мала… Немецкие сапоги и ремни считались чуть ли не самыми важными трофеями, которые партизаны добывали в бою. Они были прочные, эластичные и очень нас выручали. Ремни мы использовали для изготовления носилок, волокуш, они годились также для доставки дров и других хозяйственных целей…

Ещё и зима-то толком не наступила, а мы уже с нетерпением ждали прихода весны. Но время холодов длилось томительно долго. Холод и сырость были злейшими нашими врагами – союзниками немцев. Ни о какой победе мы и не помышляли, однако все твёрдо знали, что до последних сил, до последнего патрона в винтовке, до последнего вздоха будем бить проклятого врага…

Мы приспосабливались к жизни в лесу, как могли, но не унывали. Частенько, сидя вечером у костра, мы даже подшучивали, что напоминаем древних людей, охотящихся с копьями на мамонта и добывающих огонь из камня. И, как ни странно, эта суровая жизнь нас нисколько не пугала – человек может привыкнуть ко всему. Все лишения: холод, голод, сырость, антисанитарию – можно пережить. Мы старались об этом даже не думать.

Но вот страх быть разоблачёнными сопровождал нас всегда. Нет, он совершенно не был похож на страх «за свою собственную шкуру» – это было другое! Это огромная ответственность за своих товарищей, жизни которых мы ценили намного дороже, чем свою. Мы старались всё время быть бдительными и очень осторожными, ведь малейшее неверное движение могло привести к гибели всего отряда. И всё время находились в диком напряжении, ожидая облавы или провокации с немецкой стороны. Не особо доверяли даже своим, при сомнительном случае могли расстрелять любого…

В партизанском отряде было множество и других правил, не изучить которые было просто невозможно – эти правила помогали выживать.

Так, зная, что немцы – народ очень «трепетный», в дождь воевать или сидеть в засаде не любят, партизаны старались этим пользоваться. Вылазки в близлежащие сёла за продуктами, одеждой, инвентарём и другой кухонной утварью, горилкой, которая требовалась для обработки ран, или прочими вещами, конечно, устраивались дождливыми ночами, когда легче всего было сбить со следа немецких собак.

И ещё партизаны никогда не забывали выставлять патруль. Вопрос о патруле обсуждался почти каждый день – с ним была связана вся партизанская жизнь, поэтому расстановку патрульных надо было продумывать очень серьёзно.

Во-первых, патрульных выставлялось всегда не менее трёх человек на одном посту – чтоб не уснули или чтоб, в случае облавы, один сумел добраться и предупредить других патрульных – тех, что находились справа, второй – тех, что слева, а третий бежал бы прямо в партизанский отряд. В этом случае оставался шанс, что хотя бы один из трёх патрульных известит своих товарищей о грозящей опасности.

Во-вторых, таких патрулей по периметру вокруг нашего отряда выставлялось не менее двенадцати (причём выставлялись они как бы тройным кольцом – на разном расстоянии от места расположения отряда).

В-третьих, на посту дежурили ровно два часа (опять же чтоб не уснуть), на дежурство заступали по три раза в сутки, остальное время либо отдыхали, либо добывали пропитание (выкапывали съедобные коренья, собирали жёлуди, съедобные и лечебные травы, ягоды, грибы, ловили рыбу в близлежащих реках, озёрах и прудах), выполняли какие-либо другие поручения, помогали поварам, ухаживали за ранеными или заболевшими, отправлялись в сёла за продуктами. Никто не сидел без дела – для того чтобы выжить, надо было трудиться до изнеможения. Иначе – смерть. Поэтому и продумано было всё до мелочей.

И мне с первого дня пришлось усвоить все эти нехитрые правила, хотя большую часть дня и ночи я находилась в «партизанском лазарете» – так шутливо партизаны называли нашу землянку, приспособленную для оказания медицинской помощи.

Отряд наш был довольно большой – человек сто пятьдесят – двести, но все вместе мы никогда не собирались. Отряд условно разделялся на несколько частей: одни занимались хозяйством, другие (как и я) – бытом и врачеванием, третьи стояли в патруле. Но была ещё особая группа храбрецов, которые появлялись в нашем отряде не каждый день. Они появлялись внезапно и так же внезапно исчезали, выспавшись и взяв с собой продовольствия. Иногда они надолго запирались в командирской землянке, выставив перед ней часового. Мы понимали, что это наши партизанские солдаты, которые ведут тайную войну с врагом, но никто их ни о чём не расспрашивал, боясь, что повышенное любопытство может показаться подозрительным. Несколько раз я видела, как эти храбрецы, собравшись в кружок, набивали чем-то какие-то ёмкости – видимо, какой-то зажигательной смесью.

Я помогала партизанам, как могла: мои медицинские знания и умения были весьма востребованы. Видя, как тяжело болеют партизаны от холода, голода, грязи, я проникалась к ним всё большим сочувствием и уважением. Иногда в наш лагерь прямо на руках или на самодельных носилках из веток деревьев приносили раненых партизан. Я выхаживала их, как собственных детей, страдала и плакала от боли вместе с ними.

Наш «партизанский лазарет», где я обитала с тремя молодыми девчонками – моими помощницами, совсем не имеющими никаких медицинских навыков, находился недалеко от землянки командира отряда – того самого весельчака Степаныча, поэтому он частенько заглядывал к нам «на огонёк». В помощь нам были даны ещё двое мальчишек, которые помогали как могли: собирали в лесу травы, мох и дубовые листья, служившие вместо перевязочного материала для заживления ран, приносили воду, дрова, закапывали в лесу отходы…

Чувство голода не покидало меня ни на минуту с тех пор, как я оказалась в партизанском отряде. Но я быстро к этому привыкла, зная, что вместе со мной точно так же голодают все. Иногда я вспоминала, в каких комфортных условиях, совсем не похожих на наши, находились раненые немецкие солдаты, попавшие в госпиталь, где я работала сестрой милосердия. ТЕ условия были совершенно несравнимы с нынешними. ТА жизнь была комфортная, удобная, но какая-то неродная, далёкая-далёкая. ТА жизнь текла и текла себе, отсчитывая дни, ничем особо не печаля меня, но и не радуя тоже. Рядом со мной не было близких людей: были только чужие с холодными высокомерными взглядами. Я вспоминала ТУ жизнь и всё больше не хотела возвращаться обратно. ТА жизнь была чужая, уже не моя… Здесь же всё было совершенно по-другому: меня окружали голодные, измотанные войной, но такие родные люди – СВОИ…

Все прекрасно понимали, какой опасности мы подвергаемся, находясь в партизанском отряде: у нас было множество врагов, и не только в человеческом обличье. Я помню, как однажды ночью в нашу землянку вломился голодный вепрь и напугал нас до смерти. Благо, что его возню, когда он шастал по лагерю в поисках пищи, услышали мальчишки, спавшие в соседней землянке, они разбудили Степаныча и тот, схватив ружьё и ворвавшись в нашу землянку, уложил голодного вепря несколькими выстрелами в голову. Партизанам, вообще-то, было запрещено пользоваться оружием в месте расположения лагеря, но этот случай был исключением.

А потом нас одолели волки – заморозки шли один за другим, им стало голодно в лесу, и они ночами шастали вокруг лагеря, ожидая добычу. Хотя напасть на наш лагерь они не решались, но всё равно было очень страшно! Волки – они же непредсказуемые и очень хитрые животные!

Но особенно допекали нас лисы, которые повадились шастать в лагерь, чтоб только что-нибудь да украсть. Мы даже посмеивались по этому поводу: «Не оставляйте свои миски без присмотра – лисица утащит!» Но всё равно жалели их, и если вдруг нам удавалось поймать в лесу зайца или какую-либо съедобную птицу, то их потроха мы непременно зарывали неглубоко, чтоб лисицам было чем поживиться.

Частенько вечерами мы усаживались у костра, варили или запекали картошку, которую, слава богу, иногда удавалось добыть в близлежащих сёлах, пили чай из желудей или варили совершенно несолёный грибной или рыбный суп, делили всё это по-братски и разговаривали обо всём понемногу, а иногда тихонечко напевали ещё не забытые мной русские песни. Садились вокруг костра близко-близко – плечом к плечу, чтоб согревать друг друга.