Двойная эмиграция

Тем временем немцы стали выбираться из кустов, мы тоже слезли с грузовика и побежали к лежащим на земле солдатам, чтобы оказать необходимую медицинскую помощь: один из них действительно немного пострадал от удара, а второй, как выяснилось, просто упал в обморок от страха…

Быть может, этот случай и был пророческим? Но в тот момент немцы об этом не думали! Вернее, не хотели думать! Они рвались вперёд, к завоеванию Европы! Разве их мог остановить какой-то зашедший с тыла бык?!

Вскоре мы двинулись дальше, совершенно не понимая, куда нас везут. На третьи сутки пути мы уже стали сомневаться, знает ли об этом сам водитель, но спросить не решались. Лишь на четвёртые сутки, преодолев несколько несуществующих границ уже несуществующих государств, ночью, в кромешной темноте, мы высадились у какого-то угрюмого барака. Наконец-то нас накормили…

Кровавые будни

Рано утром следующего дня нас разбудили два немецких солдата, приказав одеваться и идти на завтрак. А сразу после завтрака начался кровавый кошмар, сопровождающийся криками, стонами, воплями. Понеслись дикие рабочие будни, состоящие из частей человеческих тел. День и ночь перемешались, времени на отдых не осталось вообще. О еде мы напрочь забывали. Солдат привозили одного за другим – мы их очищали от грязи и крови, потом штопали, перевязывали и выхаживали. Спасти удавалось далеко не всех – примерно каждый пятый умирал. В перерывах между штопками и перевязками надо было ещё успевать принимать от санитаров, сопровождавших раненых, документы, регистрировать поступивших и выписавшихся в разных журналах, формировать списки умерших солдат и отправлять их с курьерами в разные инстанции…

В штате полевого госпиталя состояло восемь врачей-хирургов. Они целыми днями были заняты на операциях, поэтому вся черновая работа лежала на наших хрупких плечах. Каждому врачу полагалось иметь пять-семь медсестёр, и наш госпиталь, казалось бы, просто кишмя кишел медицинским персоналом. Однако раненых было так много, что мы работали по полторы-две смены подряд.

Перед сложными операциями врачи заставляли нас вкалывать солдатам морфий, чтоб они не чувствовали боли. Самое интересное начиналось потом – после операции, когда солдаты отходили от наркоза…

В послеоперационном блоке в этот момент должен был обязательно находиться офицер-дознаватель, который тщательно фиксировал в толстой тетради результаты их поведения, а солдаты изощрялись кто во что горазд, порой начиная вести себя совсем неадекватно: кто орал песни, кто дико ругался страшными словами, кто во весь голос бранил своё начальство, кто вспоминал любовные приключения, а кто-то начинал говорить совершенно не на немецком языке… Таких солдат после их иноязычных высказываний куда-то увозили, и мы их больше не видели… Конечно, мы догадывались, что с ними происходило, но обсуждать это не рисковали – война есть война.

Немцы вообще народ очень закрытый – они не считают правильным (в противовес русским) вести друг с другом душещипательные беседы, делиться радостью или горем. Они привыкли все свои проблемы решать сами, ни на кого не надеясь и ни с кем лишний раз не откровенничая. Прожив шестнадцать лет в Германии, я имела возможность убедиться в этом многократно. Но та атмосфера страшного недоверия, которая окружала нас в этом госпитале, пугала всех – и врачей, и медсестёр. Мы опасались не только офицеров-дознавателей, которые только и шмыгали по узким госпитальным коридорам туда-сюда – мы боялись даже друг друга. Ни о какой дружбе сейчас речи не шло, хотя до начала войны мы вместе с некоторыми из сестёр милосердия служили в Мюнхенском госпитале и даже немного приятельствовали. Но страх за собственную безопасность разрушил и эти достаточно осторожные отношения.

Мы знали, что по требованию офицера-дознавателя врачи умышленно заставляли нас вводить некоторым солдатам, подозреваемым в неблагонадёжности, приличную дозу морфия, а потом приглашали офицера-дознавателя в послеоперационный блок. Нередко врачи и сами писали доносы на раненых солдат, если замечали в их поведении что-либо странное. Манипуляции с морфием держались в строжайшем секрете, однако мы с медсёстрами, конечно, кое о чём догадывались. И всё же мы не сомневались в правильности происходящего – война есть война, надо – значит надо…

Однажды у нас пропали несколько шприцов и ампул с морфием – прямо из шкафчика в операционном блоке. Начался жуткий переполох, допросы, обыски! Подозревали всех подряд! Через несколько дней нашли похитителя – солдата-наркомана, который ещё до войны увлёкся этим зельем и, получив во время операции дозу морфия, уже не смог без неё обходиться. Вскоре он исчез из госпиталя так же, как исчезали остальные «провинившиеся» – в неизвестном направлении. Больше мы его не видели…

Об этом случае постепенно забыли, но с тех пор врачи стали тщательно следить за тем, как запираются шкафчики с лекарствами. А потом, когда начались перебои со снабжением морфием, врачи стали резать солдат прямо «наживую». В такие часы наш госпиталь просто разрывался от криков боли и отчаяния.

Несмотря на многочисленные людские страдания, которые окружали нас день и ночь, мы были бесконечно рады тому, что нас не отправляют на линию фронта выносить раненых бойцов – в немецкой армии доставкой раненых с боевых позиций положено было заниматься исключительно санитарам-мужчинам. К нашему госпиталю было прикреплено около шестисот таких бойцов. Они не участвовали в военных действиях, а лишь оказывали раненым первую медицинскую помощь прямо на поле боя и доставляли их в госпиталь. Для этих целей им были выделены повозки с лошадьми, велосипеды, мотоциклы с колясками и даже автомобили.

Конечно, мы опасались, что можем погибнуть, если наш госпиталь вдруг разбомбят, но линия фронта быстро сдвигалась на восток, всё более и более удаляясь от нас – это немного успокаивало.

Мы ещё не успели толком забыть случай с пропажей морфия, как произошёл другой не менее странный инцидент – ночью около госпиталя стало ходить привидение, пугая своим видом отлучающихся по нужде солдат. Сначала все дружно смеялись, не доверяя особо рассказам солдат-фантазёров – как только не развлекаются солдаты на фронте, чтоб скрасить тяжкие военные будни. А потом нам стало совершенно не до смеха… Совсем даже наоборот.

Среди персонала ходило множество слухов и предположений, обрастающих всё большими зловещими подробностями: одни рассказывали, что это бродит призрак одного из умерших солдат – душа его никак не может упокоиться и отойти в мир иной, другие утверждали, что кто-то видел, как призрак поймал одного солдата и стал пить его кровь, третьи уверовали что это, объединившись в одну призрачную душу, пришли отпевать свою смерть умершие в госпитале воины, а четвёртые уверяли, что это проделки красного советского дьявола из России.

Солдаты подолгу в госпитале не задерживались – подлечились и обратно на фронт, а вот медсёстры и врачи были здесь завсегдатаями, поэтому мы перепугались не на шутку – кто-то даже стал выдвигать предложения о смене места расположения нашего госпиталя.

В конце концов об этих ночных страстях пришлось сообщить офицеру-дознавателю, и опять началось – допросы, слежка, ночные засады в кустах. Ловили привидение всем госпиталем, подключились даже более-менее выздоровевшие солдаты…

И поймали! Хотя пришлось постараться – на «охоту» это привидение, как ни странно, выходило не каждый день, а только лишь по ему одному известному графику… Привидением оказался недавно переброшенный в наш госпиталь молодой врач, который в детстве страдал лунатизмом. Став взрослым, он избавился от этого заболевания, но от постоянного переутомления во время ночных дежурств, недосыпания и стрессов болезнь его обострилась, и он начал активно путешествовать в ночные часы вокруг госпиталя. Происходило это не каждую ночь, а лишь когда он был свободен от ночного дежурства и спокойно «почивал» в своей кандейке. На самом же деле, как выяснилось, он ходил и пугал всю округу… Его срочно демобилизовали, и мы наконец-то вздохнули спокойно.

Но ненадолго…

Передислокация

Мы проработали в этом полевом госпитале около двух месяцев, но за два этих долгих кровавых месяца так толком и не узнали, где он расположен, – общаться с солдатами на подобные темы нам было строжайше запрещено, да мы и сами не решались, опасаясь провокации. Мы только догадывались, что обитаем где-то на территории Белоруссии. А потом стали приближаться холода, и наш небольшой госпиталь решили перевести в другое место – ближе к линии фронта, так как эта самая линия фронта ещё стремительнее стала перемещаться на восток. Причём нас решили не просто перевести в другое место, а присоединить к другому такому же прифронтовому госпиталю.

Несколько дней мы старательно помогали врачам собирать медикаменты, бумаги, журналы регистрации и другие документы на раненых и умерших солдат. Мы почти не спали, выкраивая для сна лишь по два-три часа в сутки.

И вот в один из более-менее тёплых осенних дней мы стали переезжать. Сначала отправили грузовики с медикаментами и тяжелоранеными, которых сопровождали несколько врачей и медсестёр. Потом стали грузить всех оставшихся. К вечеру не управились, решили отдохнуть, а утром продолжить погрузку и отправку раненых.

Ночью ко мне на кровать тихонько привалилась коллега – молодая двадцатидвухлетняя девчушка и заговорщицким тоном предложила сбежать из госпиталя той же ночью. Она думала пробраться хотя бы в Польшу, где у неё жили родные, надеясь, что они нас приютят и спрячут. Не могла она больше смотреть на кровь и страдания, устала от бесконечных кровавых штопок и перевязок! Устала не спать по несколько суток подряд! Устала голыми руками убирать грязь за больными солдатами, устала от бесконечных бинтов и пелёнок! Устала от запаха крови и человеческих страданий!

«Она ещё молодая, – поняла я. – Она не знает, что такое не спать ночами, качая своё маленькое дитя, а потом носить его целый день на руках, потому что у него режутся зубки или болит животик и он от этого целыми днями и ночами кричит! Не знает, сколько жертв приносит мать, ухаживая за своим малышом, сколько бессонных ночей она не спит, укачивая, укутывая, гладя его. А раненый солдат, он же, как ребёнок, – такой же беззащитный и беспомощный. Мне, матери, вырастившей двоих сыновей, это понятно, как никому. Не могу я бросить этих раненых солдат потому, что и мои сыновья тоже солдаты и они могут оказаться здесь или в другом таком же госпитале. Кто им поможет, кроме меня?!»

Отговорила я её, а потом об этом очень жалела. Погибла та девчушка через несколько дней – потеряла сознание во время одной из ночных операций, не выдержав бешеного ритма бесконечных дежурств. Спасти её так и не сумели. Или помог ей кто умереть, узнав о её намерениях? Может быть, не одной мне она свою душу открыла?..

На следующий день после её смерти ближе к ночи мы наконец-то переехали…

Привезли нас на новое место уже на следующий день рано утром. Новый полевой госпиталь располагался сразу в нескольких зданиях, построенных буквой «П». Эти здания принадлежали ранее воинской части, расположенной на бывшей и ранее-то условной, а ныне и вообще несуществующей границе между Украиной и СССР. Эти здания были оставлены советскими солдатами во время отступления, и каким-то чудом им даже удалось избежать разрушения во время бомбёжек.

Я сразу узнала новое место – на этом огромном колхозном лугу мы когда-то работали в сенокосную пору, а потом здесь же втайне от колхозного руководства, не разрешавшего вытаптывать свежескошенные луга, устраивали конные скачки. Луг этот располагался недалеко от украинского села, в котором сейчас, возможно, погибала от войны и голода моя старшая сестра Наталья. Мысль о том, что я должна её навестить, пришла мгновенно. Я даже ещё не успела об этом подумать, но, как оказалось, уже подумала…

Несколько дней я вынашивала план ночного посещения села, где жила Наталья. С сестрёнкой мы не виделись уже почти семнадцать лет, а теперь совершенно случайно представился случай встретиться! «Разве смогу я удержаться и не сбегать ночью в Натальино село?! Если я не сделаю этого, то никогда себя не прощу! Идёт война, и, возможно, эта встреча может оказаться для нас последней…» – размышляла я, планируя ночной поход к сестре.

Остановить меня было невозможно: воспоминания о счастливых днях, когда мы все вместе дружно радовались жизни, просто переполняли сердце. Я знала, что всё равно улучу момент и как-нибудь ночью отправлюсь повидать Наталью.

И втайне от медсестёр я стала прикладывать в свой рюкзачок сэкономленные продукты, чтобы при встрече порадовать сестру гостинцами, как в далёком счастливом детстве…

На всякий случай я запаслась и украденным в операционной острым хирургическим ножом. Другого оружия у меня не было и быть не могло – медсёстрам строго-настрого запрещено было его иметь. Да оно было и ни к чему – это мы всех защищали и выхаживали бессонными ночами, а нам защищаться было не от кого. Тем более что наш госпиталь тщательно охранялся военным патрулём…

Однако мои молодые коллеги быстро обнаружили несколько лазеек, через которые можно было незаметно исчезнуть с охраняемой территории. Эти лазейки зачастую помогали некоторым любвеобильным сёстрам милосердия убегать к тихой речке на ночные посиделки с молодыми выздоравливающими солдатиками …

Кроме того, ходили слухи, что лазейки эти пользуются спросом и по другой причине – они служат местом встреч немецких солдат и некоторых украинских девчонок – любительниц сладостей из близлежащих деревень, шушукающихся иногда по ту сторону высокого ограждения в ожидании конфет, шоколада либо другого немецкого угощения. Уж на что, а на сладости ради такого случая немцы не скупились!

Патрульные солдаты знали о существовании этих лазеек, но закрывали глаза на наши похождения, так как сами иногда пользовались ими, спеша на ночные свидания. Фронт был уже далеко впереди, и немцы считали, что рядом с госпиталем им бояться особо нечего – госпиталь же охранялся!

Да и разве можно оградить молодость от любви, веселья и задорных приключений?! Солдаты ведь так же, как и медсёстры, понимали, что идёт война – страшная, жестокая, но они были молоды и не желали откладывать что-либо на потом! Они не собирались, скучая, ждать, когда она закончится! Они жаждали развлечений, потому что уже успели повидать слишком много горя и крови. Это отвлекало их от мыслей о возможной смерти. Они просто спешили жить… Здесь и сейчас!

Медсёстры, смеясь, обсуждали меж собой, что когда немецкие солдаты устраивали себе банные дни – а случалось это один-два раза в неделю, тут уж происходили просто невероятные вещи! Немцы с раннего утра начинали топить баню, натаскивать воду, громко хохоча и что-то лопоча на немецком языке, пока ещё совсем не понятном жителям из близлежащих деревень. Вся округа тут же узнавала – сегодня у немцев будет баня…

Напарившись, немцы выскакивали прямо «в чём мать родила» из бани, стоящей на берегу извилистой речушки, и прыгали в остывшую осеннюю воду.

Пока они бултыхались, издавая громкие крики, за ними из-за кустов, хохоча, наблюдала местная ребятня – им было в диковинку, что немцы никого не стесняются и развлекаются в полную силу, веселя всю округу! Озорные сельские мальчишки и девчушки слетались на эти помывки, как на бесплатный спектакль. А молодые горячие солдаты, казалось, абсолютно не обращали внимания на юных зрителей и, нарезвившись вдоволь у речки, забегали обратно в баню!

Много и других забавных случаев обсуждалось в эти дни медсёстрами нашего госпиталя, но мне сейчас было совершенно не до их праздного веселья. Меня занимала лишь одна мысль – я должна была как-то пробраться к дому своей сестры Натальи и повидаться с ней.

И вот, выбрав самую хмурую ночь и воспользовавшись одной из лазеек в изгороди, я заторопилась в сторону села, в котором до войны проживала Наталья, под шум так кстати начавшегося дождя.

Было совсем не страшно – мазанка моей сестрёнки стояла на самой окраине села…

Долгожданная встреча

До села я добралась менее чем за час. Бежала, не боясь сбиться с пути и не страшась быть кем-либо обнаруженной – проливной дождь скрывал мои шорохи и тотчас смывал все следы, оставленные мной. А мой тёплый непромокаемый плащ с капюшоном, который мне выдали ещё в мирное время в Мюнхенском госпитале, и крепкие солдатские сапоги, так своевременно припасённые мной, более-менее защищали от дождя. Под плащом, чтоб не намок, я укрыла и небольшой рюкзачок с гостинцами для своей сестрёнки.

Мне даже не пришлось искать тропку, ведущую к хате от колхозного луга, – ноги сами вывели меня на неё. Всё оживало в памяти само собой, до мельчайших подробностей припоминались даже все сельские лазейки и закоулки.

К сестринской хате я подобралась огородами, а потом долго прислушивалась, боясь попасть на глаза патрулю. Затем случилось невероятное – послышались приглушенные голоса и прямо в пяти шагах от меня, чуть бряцая оружием, прошли двое – то ли полицаи, то ли немецкие солдаты. За шумом падающего дождя я не смогла толком разобрать их речь. Они поднялись на крыльцо Натальиной хаты и громко постучали в двери, а через какое-то время зашли в хату.

Я тихонько стала прокрадываться поближе и через какое-то время сумела заглянуть в окно.

В хате было полусумрачно, да и шум падающих капель заглушал почти все звуки в доме сестры. Тем не менее сквозь дождевую пелену я смогла разглядеть двух солдат с карабинами за спиной, один из которых стоял прямо посреди горницы, бурно жестикулируя руками, а второй, сняв с головы свою каску и положив её на стол, сидел, полуразвалившись на стуле, и играл каким-то предметом, лежащим на столе. Возможно, ножом…