Оценить:
 Рейтинг: 0

Двойная эмиграция

Год написания книги
2021
Теги
<< 1 2 3 4 5 6 7 >>
На страницу:
4 из 7
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Я стала прислушиваться. Они вели какой-то разговор с человеком, сидящим в дальнем затемнённом углу комнаты. Что это был за человек, я разглядеть не смогла, но отвечал им, скорее всего, женский голос, хотя я не была уверена в том, что слышу голос моей сестры…

Их спокойный разговор длился минут пятнадцать, а потом постепенно тон начал повышаться и, наконец, посыпались явные угрозы в адрес сидящего в углу человека. Наконец, солдат, сидящий за столом, вскочил, бросился в дальний угол комнаты, и я услышала громкий щелчок – видимо, он ударил хозяина или хозяйку по лицу. В то же время второй солдат снял с плеча карабин, направил его дулом в дальний угол комнаты, и сквозь стук звонко колотящихся об оконное стекло капель я расслышала лишь слово Partisanen.

Не думая о том, что солдат в горнице двое, и мне, безоружной, с ними не справиться, я бросилась на помощь сестре. Я совершенно не думала о том, что подниму шум и солдаты всё равно начнут стрелять, разбудив сельских полицаев! Страх за сестру метнул меня в сторону крыльца! По пути я стащила с плеча рюкзачок и бросила его где-то около нижней ступеньки, чтоб не мешал. Мне вдруг стало наплевать, что, зашумев, обнаружу и погублю себя. Решение пришло как-то само собой, как будто кто-то за меня решил, что медлить больше нельзя, и подтолкнул меня в спину…

Дождь был моим союзником – я практически бесшумно на четвереньках влетела на крыльцо, пересекла небольшие сени, вспомнив на ходу, как Наталья иногда называла их прызьбой, и, вбежав в горницу, сразу кинулась к стоящему с карабином наизготовку солдату. Он даже не успел повернуться в мою сторону, а я уже полоснула скальпелем по его толстой упругой гладкой шее.

Кровь брызнула струёй, разлетаясь чёрными каплями по стенам, столу, стульям, занавескам на печи. Даже в ночном полумраке горницы, чуть-чуть освещаемой светом тлеющей лучины, вставленной в прорезь перевёрнутой вверх дном высокой железной банки (видимо, из-под немецких консервов), было видно, как капли эти, попав на светлые печные занавески, стали увеличиваться в размерах, бледнея с каждой секундой. Это всё – и про лучину, и про капли, и про занавески, я не видела. Я вообще ничего не видела, это просто мимоходом врезалось в мою память и осталось там навсегда…

А я в тот момент уже успела обернуть голову в дальний угол горницы, даже ещё не успев повернуть туда своё тело, и увидела, как второй немецкий солдат громко ругнулся и бросился в мою сторону, вскидывая свой карабин… И ещё я увидела испуганные и широко-широко раскрытые постаревшие глаза моей сестрёнки, которая сидела на полу, зажавшись в углу между кроватью и старым до боли знакомым мне сундуком. Я отшатнулась, а стремительно приближающийся ко мне немец вдруг запнулся одной ногой за коврик, лежащий посреди горницы, и рухнул на пол – головой прямо в мою сторону, громко загремев оружием. Я плохо видела, что происходит, и лишь по грохоту поняла, что он в самом деле свалился на пол. Я тотчас прыгнула на его голову, которая оказалась ко мне ближе, чем все остальные части его тела, и занесла свой скальпель, но он дёрнул головой, и я промахнулась, лишь порезав ему ухо – скальпель оказался не очень удачным оружием в борьбе с превосходящим меня в силе противником.

Солдат был не просто сильным, он был ещё и сообразительным – его же учили выживать! Выживать в любых, даже самых экстремальных условиях! Он был солдатом, пришедшим воевать! И он стал дёргать головой в разные стороны, стремясь подняться на ноги. Тогда я схватила его за короткостриженые волосы, пытаясь повернуть его голову ухом кверху, чтоб достать-таки своим скальпелем кровеносный сосуд на его толстой шее! А он, быстро мотая головой, видимо поняв, что только это может сейчас его спасти, уже встал на колени и начал подниматься на ноги, порываясь скинуть меня со своей головы.

Это все длилось какие-то секунды, и я не видела его лица, а видела лишь короткостриженый мотающийся затылок. Затылок, который изо всех сил пытался выжить… Тогда я громко зарычала, как зверь, готовый растерзать свою добычу, и спиной почувствовала, как метнулась в мою сторону тень из дальнего угла горницы. Метнулась и обрушила что-то тяжёлое прямо на спину немецкого солдата. Он дёрнулся и затих – то ли от неожиданности, то ли от испуга, то ли тень его ранила. Я для пущей убедительности завершила своё страшное дело с помощью всё того же скальпеля… Чтоб уж точно, чтоб наверняка… Он пару раз дёрнулся в судорогах и затих. Я сползла с его головы и какое-то время лежала на полу без движения. Потом опомнилась и села, присматриваясь в полумраке. На меня смотрели глаза нашей покойной мамы…

Мы обнялись и так, обнявшись, немного посидели молча. Конечно, это была Наталья – моя старшая сестра. С возрастом она стала сильно походить на маму: тот же разрез чуть прищуренных глаз, те же ямочки на щёчках, тот же – слегка вправо – наклон головы во время разговора. Даже тембр голоса немного изменился – в нём улавливались мамины интонации.

Потом мы принялись перетаскивать убитых немцев из горницы в сени. Мы долго не рассуждали о том, куда их деть, – прямо за хатой начинался глубокий заросший травой и кустарником овраг, туда мы их и потащили. Кое-как.

Через запасные маленькие двери в сенях, заваленные старыми вещами и кучей тряпья, мы выволокли сначала одного, а следом за ним и другого немца, подволокли поочерёдно к самому краю оврага и, изо всех сил раскачав их за руки и за ноги, бросили в овраг. Когда тела скатывались по склону оврага, слышался хруст и треск кустарника, но дождь здорово приглушал все звуки, помогая нам, как никто другой.

Затем мы со всех ног кинулись в хату, боясь непрошеных гостей. Кто же знает, что у этих немцев на уме? Сестра схватила немецкие карабины и, спустившись в земляной погребок под кладовой, зарыла их где-то там в каком-то схороне, чтоб их не нашли при обыске.

Я в это время сорвала с печи занавески, сунула их в печь, чтоб утром сжечь, – сейчас печь затапливать было нельзя, немцы сразу почуют неладное. Потом взяла тряпку, банку с тлеющей лучиной и стала выискивать капли крови, разлетевшиеся по горнице – сначала осмотрела все стены, потом стала ползать по полу, вытирая на нём оставшиеся капли, уже подсохшие к тому времени. Ко мне присоединилась сестра, и мы почти всю ночь рыскали по горнице и выискивали эти застывшие капли, а сами разговаривали и разговаривали, не замолкая.

Наталья опять поведала мне истории об уходе мужа и сыновей на фронт, о том, что весточек от них никаких нет. Живы ли они, погибли ли – это ей не ведомо. Рассказала, что здесь, в их селе, немцы чувствуют себя хозяевами. Только не хорошими добрыми хозяевами, заботящимися о сельчанах, а совсем наоборот: устраивают облавы, допросы, грабят, пытают и жестоко убивают. И постоянно ищут партизан! В каждой хате им мерещатся только партизаны и предатели.

А каким жестоким истязаниям немцы подвергают пойманных партизан, устраивая на глазах у всего села показательные казни! Чтоб другим неповадно было! Расстреливают не только пойманных партизан, но и все их семьи! За укрывательство. Не жалеют ни женщин, ни детей. Повезло тем, кто сумел, бросив жильё и весь свой скарб, добраться через Европу к родным в Португалию, Англию, Канаду, Соединённые Штаты или вообще в Австралию – там не так страшно, как здесь! Там нет войны! Даже в Европе намного спокойнее, чем на Украине, – немцев ведь там, как они судачат, приняли с распростёртыми объятьями, фактически подарив им ключи от городов и сёл! Там, говорят, не было таких диких бомбёжек и зверств, как здесь, на Украине.

«А кто-то, – продолжала свой рассказ сестра, – у кого остались какие-либо родственники в Германии, ринулись туда. Ходят слухи, что немцы не трогают тех, кто имеет немецкие корни, привечают их, относя к особой расе, поэтому, пытаясь спасти своих детей, некоторые семьи покидают насиженные места».

Вот так и смогла Наталья передать мне письмо, которое я нашла перед самым уходом на фронт. Не знала сестрёнка, дойдёт ли её письмецо, наудачу передавала. А ведь дошло, родимое! В Германию, как оказалось, надёжнее письма отправлять, чем родному мужу Егорше с сыновьями за линию фронта: в Германию сейчас через Европу все границы открыты – немецкие посты легко можно было обогнуть через лес. В лес немцы теперь особо не суются – боятся партизан. Вот мирные жители туда-сюда лесами и шастают. Конечно, боятся на немецкий патруль нарваться, но всё равно рискуют, коли нужда есть.

Я пребывала в страшном недоумении – я-то владела совершенно другой информацией: в моем воображении до сегодняшней ночи немецкий солдат существовал как Великий освободитель! У меня ведь два сына уже воюют или вот-вот, после завершения учебной подготовки, начнут воевать в рядах немецкой армии. Где же правда? Неужели всё, что, живя в Германии, я слышала из радиоприёмников, на службе, от знакомых, была страшная неправда?! Неужели не было в Советском Союзе никакого красного дьявола, стремящегося подмять под себя всю Европу, а была простая мирная жизнь простых советских граждан, строящих в своей молодой стране коммунизм и стремящихся к светлому будущему?! Мирная жизнь людей, не желающих этой войны!

Я пробовала пожурить сестру за то, что она к нам в Мюнхен не рванула, но Наталья прервала меня на полуслове:

– Ни за что! Нельзя мне!

– Почему?

– Ну нельзя, и всё тут! Я своих сыновей и Егоршу дождаться должна. Вдруг они вернутся, а меня и в хате не окажется. Не могу я их бросить…

Я запуталась в потоке совершенно полярной информации. Я не знала, что мне сейчас делать, с кем быть – с сестрой, ждущей от меня хоть какой-то помощи, или с сыновьями, попавшими в ряды немецкой армии.

Я не знала, стоит ли возвращаться в свой госпиталь… Я не знала, смогу ли я теперь зашивать и перевязывать раны людям, которых я сегодня ночью с таким ожесточением убивала… Смогу ли менять у них пелёнки и кровавые бинты? Раньше я относилась к раненым немецким бойцам, как к своим собственным сыновьям, а теперь… Кто они мне теперь? Друзья или враги? Они сегодня ночью чуть не убили или не арестовали мою сестру! Возможно, они доставили бы её в дом старосты или в комендатуру и стали там пытать, как пытали других односельчан…

Что делать? Надо было решать.

А сестра всё говорила и говорила. Видимо, у неё в голове до сих пор не укладывалось, что это не кошмарный сон. Она всё ещё никак не могла поверить в то, что происходит сейчас на её родной земле. Она и рассказывала-то мне обо всём как будто для того, чтоб самой убедиться, что всё это правда…

Рассказывала и плакала от горя, потом молчала, потом опять плакала и рассказывала. Я старалась поддержать её, как могла, поэтому практически ничего не успела поведать про себя. Сообщила лишь, что была мобилизована вместе с персоналом госпиталя, где ранее работала, для оказания медицинской помощи раненым немецким солдатам.

Не знаю, по какой причине я не сказала сестре, что мои сыновья теперь тоже немецкие солдаты и воюют на стороне Германии. Сообщила лишь, что, когда меня мобилизовали, дети и муж ещё оставались в Мюнхене. Муж до сих пор преподаёт в Мюнхенском университете, а сыновья ещё студенты, поэтому мобилизация им вряд ли грозит. Соврала, что уже давно не получала из дома никаких весточек и мне неизвестно, где они сейчас и что с ними происходит…

Близился рассвет. Я понимала, что долго у сестры мне оставаться не следует – скоро начнут искать убитых нами солдат, и к ней в любую минуту может заявиться патруль. Да и в госпитале, не дай бог, хватятся – утро скоро, а мне сегодня придётся ассистировать врачу-хирургу на утренней операции. Надо спешить обратно. Я натянула свой непромокаемый плащ и крепко обняла на прощание свою старшую сестрёнку.

Уже перед самым уходом я, спохватившись, вспомнила о брошенном перед крыльцом рюкзачке, сбегала за ним и выложила на стол принесённые гостинцы. Наталья опять заплакала…

Мы условились, что иногда дождливыми ночами я буду к ней прибегать, и, напомнив Наталье, чтоб она утром, когда рассветёт, не забыла ещё раз поискать пятна крови в горнице, я кинулась обратно в госпиталь. Уже начинало светать, да и дождь почти прекратился. Надо было успеть вернуться до рассвета…

Ночные вылазки

После этой ночи моя жизнь перевернулась с ног на голову. Начались тягучие госпитальные дни с довольно редкими ночными вылазками к сестре. Часто не получалось, потому что приходилось выжидать, нужен был дождь, да ещё и обязательно ночью, а выдавались такие ночи всё реже и реже – не за порогом был декабрь, уже подступали зимние морозы.

Я почти не опасалась, что меня кто-то хватится во время ночного отсутствия – небольшой деревянный вагончик для медсестёр, служивший ранее то ли конторкой, то ли проходной, стоял поодаль от санитарных корпусов и никем не охранялся, поэтому мы могли покидать его беспрепятственно. А моим коллегам-медсёстрам было совершенно не до меня – они и сами то убегали на ночное дежурство, то крутили романы с солдатами, а то и просто отсыпались после смен в госпитале.

Все ночные и дневные смены распределялись заранее, но, если вдруг срочно нужна была помощь, к нам в вагончик отправляли нарочного, и по его вызову в санитарный корпус бежала первая освободившаяся сестра милосердия. Близких отношений друг с другом мы не поддерживали – у немцев это не принято, а строгого учёта дополнительных смен не велось – мы ведь не получали денежного вознаграждения. Именно поэтому, когда я сообщала, что меня вызвали на ночное дежурство, никто не сомневался, что это так и есть. И никто бы не стал разыскивать меня ночью, бегая по пяти санитарным корпусам. А вот на редких утренних планёрках, которые, конечно, проводились, не каждый день, но всегда в одно и то же время, надо было присутствовать обязательно…

Мои ночные визиты к сестре, наши посиделки и разговоры до утра не прошли даром. Наталья очень много рассказала мне и на многое открыла глаза. Я всё больше убеждалась в том, что безобразие, которое творилось в их селе, сложно назвать освобождением от ига красных коммунистов.

Скорее, наоборот – именно сейчас, с приходом немцев, началось самое настоящее иго: шёл шестой месяц войны, в их селе уже были расстреляны все еврейские семьи, не жалели никого – ни женщин, ни детей, несколько соседних сёл и хуторов были сожжены дотла, немцы грабили, убивали, издевались над сельчанами, самовольно заселялись в их хаты… Те, кто был посмелее, уходили в партизаны, но за помощь партизанам жители подвергались страшным пыткам, казнили целыми семьями… И жгли, жгли, жгли… Горела вся округа… С восьми часов вечера и до пяти часов утра в селе был введён комендантский час.

Я была в полном замешательстве: на чьей же стороне правда? Кто сейчас мой друг, а кто враг? И самый главный вопрос: а кто же я сама? Русская или немка? В России остались мои родные, которые, возможно, прямо сейчас, именно в эту минуту убивают моих собственных сыновей! Я на их стороне? Или всё-таки мне дороже мои сыновья, которые, возможно, в эту минуту, даже не ведая того, убивают мужа или сыновей моей старшей сестры Натальи или расстреливают семью брата Николая?

От этих дум становилось очень страшно. На сердце наваливались тяжесть и безысходность. Я ужасно сожалела, что когда-то мы расстались с моими родными, уехав из России, и оказались теперь по разные стороны фронта, и очень хотела что-нибудь изменить, но понимала, что мои благие намерения – это только намерения! Ничего изменить уже нельзя!

Опасаясь, что могу попасть в руки немецкого патруля, я всё равно продолжала ночные походы к сестре. В одну из таких посиделок сестра рассказала, что через неделю после нашего сражения с двумя немецкими офицерами их тела нашли в овраге, после чего на площади перед домом старосты были казнены шесть человек. Немцы сначала пытались найти виновных, а потом просто согнали всех жителей села на площадь, выбрали из толпы несколько человек на свой выбор и повесили их для острастки остальных. Наталье удалось избежать смерти лишь потому, что она жила одна и, по мнению немцев, не смогла бы одна справиться с двумя крепкими молодыми воинами.

Вернувшись тем утром в госпиталь, я внезапно поняла, что мне очень неприятно помогать раненым немецким солдатам – они вдруг стали мне чужими! Чужими по духу, манерам поведения, речи. Даже в их взглядах я стала улавливать что-то высокомерно-пренебрежительное… Мне к тому времени уже давно перевалило за сорок, и они воспринимали меня как услужливую старушку, заботящуюся о молодых господах. Мне намного интереснее, душевнее, роднее было там – в оккупированном украинском селе, где всё было наполнено воспоминаниями детства, юности, молодости, доброты и беспечности…

Пробираясь каждый раз к хате сестры, я всегда, прежде чем войти, прислушивалась, затем прокрадывалась и заглядывала в окно и лишь затем тихонько входила в сени через ту самую махонькую запасную дверь, заваленную для виду тряпьём, через которую мы вытаскивали убитых немцев. Жители села, боясь немецких облав, умышленно не завешивали окна плотными шторами, чтоб полицаи при случае могли заглянуть и проверить, нет ли кого лишнего в хате. Окна задёргивали небольшими рушниками, закрывавшими лишь половину окна, чтобы не искушать судьбу. По той же причине не запирали и двери – стоило только немцам ненароком увидеть на окнах плотные шторы либо постучаться хотя бы раз в запертую дверь, тут же начинались ежедневные обыски и допросы. Поэтому и шторы не навешивали, и двери не запирали…

Однажды, приняв все меры предосторожности, я вошла в хату Натальи и обмерла: в дальнем углу комнаты, как раз в том, который не просматривался с улицы, сидел и внимательно смотрел на меня мужчина в гражданской одежде.

Когда я вошла, мужчина дёрнулся, быстро сунув правую руку в карман пиджака, но Наталья кивнула ему, что-то шепнув одними губами. Тогда он неторопливо встал, внимательно на меня посмотрел, попрощался с хозяйкой и исчез в темноте ночи, выйдя через ту маленькую дверку в сенях, через которую только что вошла я. На мой немой вопрос сестра ничего не ответила, и я, понимая, что ставлю её в неловкое положение, стала молча выкладывать принесённые из госпиталя продукты: тушёнку, хлеб, немного сахара россыпью – всё, что смогла сэкономить за эти дни.

Сестра достала из печи чайник с тёплой водой, и мы сели в тот же дальний угол пить кипяток вприкуску с принесённым сахаром. Вдруг сестра, тяжело вздохнув, сказала:

– Нам оружие нужно. Любое. И патроны к нему.

И замолчала, опустив глаза.

– Попробую, но не знаю, смогу ли что достать, нам ведь оружие иметь не положено. У врачей есть пистолеты, но они им ни к чему – в сейфе лежат, не взять… Однако я постараюсь, вдруг что подвернётся.

Я сразу всё поняла: и про мужичка этого в гражданском, и про Наталью. Партизаны. И, как ни странно, была очень довольна! Я радовалась, что сестре хватило смелости не сидеть без дела, ожидая чудесной развязки, а самой встать на защиту родного села. Ведь это она и её односельчане здесь хозяева, а не пришлые немецкие офицеры и их помощники!

Счастливая карта
<< 1 2 3 4 5 6 7 >>
На страницу:
4 из 7

Другие аудиокниги автора Катарина Байер