Траектория полета совы

Кофе в ее чашке давно остыл – как и у великого ритора, который слушал ее очень внимательно, почти не отрывая глаз.

– Да, у вас уникальный опыт… хотя очень печальный, – подытожил Киннам, когда девушка умолкла.

– Опыт? Да, но из него можно сделать один вывод: нельзя быть такой доверчивой! Когда всё это кончилось, я почувствовала себя так, будто вселенная вокруг меня рухнула. То есть, понимаете, я как бы положила свою жизнь без остатка на алтарь православия, думала, что служу этим Богу, исполняю заповедь «оставь всё и следуй за Мной», а на самом деле… На самом деле Бог, может, и вовсе тут был ни при чем! Я думала: значит, я от всего отказалась, всё бросила, даже чуть не постриглась… Если б Лежнева взяли хотя бы на день позже, я бы осталась у разбитого корыта еще и монахиней!

– Да, перспектива устрашающая, особенно если учесть, что вы вовсе не созданы для монашеской жизни! – Афинаида взглянула на ректора, и он чуть заметно улыбнулся. – По крайней мере, мне так кажется. Хорошо, что вы избежали подобной участи! Я помню тот скандал с Лежневым… Но вот не думал, что встречусь с одной из его жертв в стенах Академии – тем более приятная неожиданность! Кстати, говорил ли вам сей любитель аскезы, с каким именем он собирался вас постричь?

– Да… Ему всегда страшно не нравилось мое имя, «языческое», и он норовил называть меня Афанасией… А постричь хотел Агафией. Мне это имя совсем не нравилось! Отчасти я потому и противилась его настояниям постригаться и оттягивала, – Афинаида усмехнулась. – Только уже накануне разгрома он решил дать мне имя Арсения…

– Какой глупый поп! Если б я постригал вас, я бы нарек вас, конечно, Евдокией.

– Почему? – спросила Афинаида, но тут же улыбнулась, вспомнив о супруге императора Феодосия Младшего. – А, ну да… А ведь меня в честь нее и крестили! Папа, правда, вообще крестить меня не хотел, но бабушка настояла, а мама тоже была не против – вроде «так положено»… Но моего имени нет в святцах, а папа категорически настаивал на нем, и решили крестить в честь Афинаиды-Евдокии.

– Что ж, в России, например, это даже принято: есть святые княгиня Ольга-Елена или князь Владимир-Василий. Христианские имена у них вторые, но крестят обычно с первыми, изначально тоже языческими.

– Правда? – удивилась Афинаида. – Я не знала. Интересно!

– У вас очень красивое имя! Кстати, вы не будете против, если я буду звать вас просто по имени?

– Что вы, пожалуйста! – ответила девушка чуть смущенно и, помолчав, вздохнула. – Да, если б я была дочерью философа, вряд ли у меня в жизни возникли бы подобные проблемы!

– Такие не возникли бы, но, возможно, возникли бы другие… Вы же помните, какие сложности были у вашей тезки, когда она стала императрицей! У каждой розы, даже самой красивой, свои шипы.

– Это понятно, но… Не знаю… Недавно в одной статье я читала рассуждение о том, что всякий опыт стоит того, чем за него заплачено. Только… мне кажется, что такие красивые фразы пишут люди, которые не очень-то дорого платили за свой опыт!

– Часто бывает и так, – согласился великий ритор с легкой усмешкой, – хотя то же самое можно услышать от людей, действительно многое переживших. Но ваш скепсис понятен. – Он умолк на пару секунд и добавил: – В юности я еще доверял таким рассуждениям, а теперь мне тоже стало трудно с этим согласиться.

Афинаида посмотрела на ректора и заметила, как словно бы тень легла на его красивое лицо, а в уголках глаз вместо прятавшейся там улыбки проступила усталость. «Неужели и в его жизни могло быть что-то… такое же тяжелое и непонятное, как у меня?» – подумала она, но спросить, конечно, не решилась и поскорей опустила взгляд, потому что внезапно испытала странное – и даже неприличное! – желание: протянуть руку и погладить его по щеке, чтобы стереть эту тень и заставить его улыбнуться…

– Ну, может быть, если оценивать из перспективы… – нерешительно проговорила она. – Я иногда думаю, что пройдет время и я пойму смысл всего бывшего… Только вот какое время? Понять-то хочется уже сейчас!

– Приходится запасаться терпением. Наука жизни еще сложнее просто науки: иногда долго копаешь и ищешь разрешение проблемы, но не находишь… Хотя, как и в обычной науке, попутно можно понять что-то важное для себя. – Помолчав немного, Киннам продолжал несколько задумчиво: – Конечно, сразу после горького опыта бывает непонятно, зачем он нужен или, по крайней мере, кажется, что такой ценой он точно был ненужен. Но, возможно, позднее станет ясно, что судьба в итоге устроила всё к лучшему и не стоит проклинать ее… Хотя после опыта, подобного вашему, эти слова могут вызвать, скорее всего, только недоверие.

– А вы разве верите, что «всё к лучшему в этом лучшем из миров»?

– Нет, Афинаида, – рассмеялся Киннам, – но надежду на лучшее всё же не стоит терять, ведь это единственное, что оставила нам Пандора!

– Да, но… это тоже как-то мрачно! Пусть сейчас я опомнилась, вернулась в науку и, возможно, преуспею… Но то, что было – зачем оно?! Ведь я точно так же могла бы заниматься наукой, я бы уже многое могла сделать, а вместо этого потеряла столько лет – зачем? Если это промысел Божий, то какой-то очень странный… Я думала, что спасаю душу, а в итоге… ничего не спасла, только оказалась выброшенной из жизни: потеряла время, друзей, почти все связи… А что приобрела? Разве что умение молиться… Древнегреческий, вот, не забыла благодаря богослужебным текстам… А так… я всем пожертвовала ради православия, а оно… Оно, можно сказать, показало мне звериный лик! И самое обидное – я же действительно хотела служить Христу! Может, мама там искала утешений, какой-то душевной корысти, так сказать… Но я-то искренне хотела послужить Богу! И что? И разве это у меня одной так? Эти прихожане Лежнева, они все рассеялись, и только некоторые ушли в другие приходы, а большинство – в никуда, ушли совсем из Церкви, потеряли веру… Я не про всех знаю, но некоторые пустились во все тяжкие… Один молодой человек, он предавался жуткой аскезе, слушался отца Андрея, как в патериках: всё спрашивал, вплоть до того, сколько в день чашек чая пить… Лежнев часто его приводил как пример истинного послушания! Так вот, он теперь пьянствует, курит, гуляет… И думаю, он не один такой, таких много, просто разные градусы отчаяния и… падения… И вот почему это так? Люди вроде бы от души хотели служить Богу, а попали в такую яму! А Бог… Бог не вмешивался, получается? Получается, Ему всё равно? – Афинаида помолчала и усмехнулась. – Можно, конечно, сказать, что Он все-таки вмешался и разорил это… змеиное гнездо… Но что из этого? Лежнев наказан, да, но сколько людей вообще ушло от веры и, скорее всего, больше никогда к ней не придет! И их можно понять! Потому что боязно опять приближаться ко всему этому… Я вот хожу в храм, но у меня до сих пор такой страх, что, когда со мной пытаются поближе сойтись какие-нибудь православные, мне хочется бежать от них! Потому что страшно, что познакомишься поближе, опять куда-нибудь втянешься… и снова напорешься на что-то подобное! Иногда уже думаешь: вдруг это свойство христианской религии как таковой – приводить в такую яму тех, кто пытается жить по Евангелию, «отвергнуться себя» и всё такое? Или это свойство только какого-то среза современного христианства? Или эта яма – следствие моей глупости? Я не понимаю! Посмотришь на историю Церкви: вроде не было же всё так плохо… Да, и раньше случалось много дурного, но ведь были и настоящие святые, подвижники… То есть люди подвизались и в самом деле спасались, а не так, как мы у Лежнева… И если правда, что «Христос тот же во веки», то не могло же всё это совсем исчезнуть! Значит, и сейчас должно существовать настоящее православие… Но где оно?!

– «Царство небесное внутри вас есть», разве не так? Там его и нужно искать, как мне думается, а всё внешнее должно быть постольку, поскольку оно помогает найти и удержать это царство. У вас же, видимо, получилось наоборот: вы исходили из внешнего – не делать этого, отказаться от того и сего, и тогда придет царство. Точнее, так научил вас Лежнев: «слушайтесь меня, и я приведу вас». А вы подумали, что раз он говорит, то и приведет, не так ли? Ведь он внешне был таким аскетичным, вроде бы так много знал о православии – по крайней мере, гораздо больше, чем вы…

– Да-да, так и было! Я думала, что он же священник, а значит как бы и должен знать, как спасаться…

– Очень распространенная ошибка! Священника часто воспринимают как заведомо непогрешимого вождя или хотя бы духовно опытного пастыря, а между тем большинство священников – обычные люди, даже далеко не лучшие представители человеческого рода и духовно слепы.

– «Слепой же если ведет слепого, оба упадут в яму», – пробормотала Афинаида. – Да, так всё и получилось. Наверное, прежде чем слушаться Лежнева, надо было почитать какие-нибудь хорошие книжки о православии, об аскетике… Но в то время я не знала, что читать, и мы опять же спрашивали у Лежнева. Даже то, что мы читали хорошего, те же святые отцы, всё это виделось уже через призму его толкований, того образа жизни, который он проповедовал… Какой-то замкнутый круг! Я вспоминаю всё это и пытаюсь понять, могла ли я, такая, какой была тогда, поступить иначе… и не знаю!.. Хотя что толку теперь рассуждать об этом, прошлого не вернешь. Хуже то, что непонятно, как жить в настоящем… Конечно, если б я совсем потеряла веру, было бы проще – жила бы и не думала ни о чем таком. Но я верю в Бога. Это… нечто такое, что не зависит от всего внешнего, от людей, от обстоятельств, от настроения… Не могу объяснить.

– Я понимаю вас, – тихо сказал Киннам. – Веру, если она настоящая, трудно потерять. Думаю, даже невозможно.

– Наверное… Но ведь вера должна как-то воплощаться на практике. Когда мы слушались Лежнева, с практикой всё было понятно. А теперь ничего не понятно – что делать, чего не делать… Всё так запуталось!

– Вы знаете, Афинаида, я человек далеко не благочестивый, и с православием у меня отношения… сложные, скажем так, поэтому, разумеется, я не могу давать духовных советов. Но у меня есть некоторые общие соображения, потому что мне тоже приходилось размышлять на похожие темы. Мне кажется бесперспективным поиск Бога через совершение чисто внешних действий, через соблюдение каких-то запретов. Я заметил, что у верующих очень часто бывает установка: не делай того и сего, иначе пойдешь в ад. А вот установка: делай то и это, чтобы быть с Богом, – встречается гораздо реже. Мне это кажется странным. Ведь христианство состоит в том, чтобы соединиться с Богом и быть с Ним, а муки ада – лишь следствие того, что ты не стяжал Бога в своей душе. В конечном счете важны только отношения человека с Богом, а весь остальной антураж вторичен, он менялся в течение веков и, конечно, будет еще меняться и, более того, не может не меняться. И когда первичным становится антураж, а не отношения, начинаются всякие перекосы. Люди цепляются за форму, а о содержании почти не думают, как будто бы оно автоматически должно прилагаться к форме, а ведь это далеко не так! На днях я читал одну книгу о ранневизантийской философии и наткнулся на цитату из Макария Великого… точнее, на самом деле это не Макарий, а Симеон Месопотамский, но не важно. Так вот, его слова меня поразили: «Истина превосходит равно всех учащихся и учащих, и потеряли самих себя те и другие, блуждая». Потому что, говорит он дальше, если твой наставник скажет, что Бог это огонь, ты обнаружишь, что Он «превратился в воду жизни»; одному Он является как царь, а другому как нищий, кому-то Богом, а кому-то смиренным человеком, «если ищешь Его на небесах, Он оказывается на земле, а если ищешь на земле, переносится на небо». Для одних Он, по неведомому нам промыслу, становится бременем, для других облегчением… Словом, каждый находит Его по-своему, и не нужно об этом много рассуждать, потому что таким суесловием «никто ничего не добьется».

– Да, это и правда очень верно! – воскликнула Афинаида. – А ведь многие учащие… и учащиеся тоже… раздают советы так уверенно, не терпят возражений, как будто они точно знают, что нужно каждому человеку… Но разве можно это знать?! А когда-то я думала, что можно… то есть – что если ты помолишься и спросишь, например, священника, как тебе поступить, он непременно возвестит тебе волю Божию… Если б знать раньше то, что понимаешь теперь!

– Да, мне тоже стало досадно, что я не прочел этих слов Макария гораздо раньше, в молодости – быть может, это помогло бы мне избежать кое-каких ошибок. Но, с другой стороны, тогда я мог бы прочесть и не обратить внимания, это теперь у меня есть опыт, который подтверждает справедливость этих слов… Как бы там ни было, я уверен, что нет универсальных рецептов духовной жизни. Что полезно для одного, для другого может стать ядом, и значение имеют только взаимоотношения человека с Богом. Они бывают сложными, человек может многого не понимать, но отношения должны быть. Если их нет, все правила и рецепты тщетны. Трудно поверить, что Богу, давшему нам разум, способный постигать множество вещей, можно угодить через полное отключения этого разума, через абсолютное подчинение суждениям людей, которые и себя-то как следует не знают, а не то что тех, кому они дерзают выписывать рецепты на все случаи жизни. Равно как невозможно поверить, чтобы Творец, создавший такой прекрасный и сложный мир, создавший человека так, что до сих пор ученые не могут до конца понять устройство нашего организма, мог требовать от нас полного отказа от познания сотворенного мира, от научной работы и творчества, потому что это грех и мешает спасению! Думаю, Бог не для того дал нам разум, чтобы мы им не пользовались.

– Да, но… всё это сложно! Я тоже думала об этом… насчет разума, духовных наставлений, устройства мира. Но во многих аскетических книгах… Впрочем, это другая тема, я и так сильно отвлеклась. Простите, я постараюсь поскорей окончить, тем более, что уже недолго. – Афинаида глубоко вздохнула, помолчала несколько секунд и продолжала. – Я была в таком отчаянии, что до сих пор с содроганием вспоминаю то время. Началось следствие, нас допрашивали, но всё это было как в тумане… Однажды я чуть не покончила с собой. Был зимний вечер, неожиданно подморозило, солнце садилось, такое оранжевое и холодное… И мне казалось, что и я сама вся внутри замерзшая и мертвая… что жить нет смысла. Я стояла у края проспекта, мимо неслись машины, и я думала: вот сейчас броситься под какую-нибудь тяжелую фуру – и всё… Я ни Бога в тот момент не боялась, ничего, мне было всё равно. Остановила меня только мысль: «Там будут мучить»… Вот видите, иногда боязнь ада помогает! – Она усмехнулась. – Я дождалась зеленого светофора, перешла дорогу и шла, не зная, куда. На углу был какой-то магазин, я вошла, сама не понимая, зачем – кажется, просто потому, что у меня замерзли руки и захотелось погреться… Это был книжный. Я подошла к одному стеллажу и тупо стояла перед ним, даже не видела, что там за книги. Подошел тамошний работник и спросил, не подсказать ли мне что-нибудь. Я ответила: «Нет, спасибо!» – и взяла первую попавшуюся книгу с полки, мне просто хотелось, чтоб от меня отстали, чтобы ни с кем не говорить. Но название книги мне показалось любопытным, я открыла наобум и стала читать. И вдруг мне очень понравилось, как написано, язык, стиль… Я ее купила и дома всю ночь читала. Там переплетались несколько историй об ученых, очень разных историй, и я подумала, что еще могу попробовать вернуться к жизни! Ведь у меня есть образование, прошлые навыки, знания… И я решила заняться наукой. Правда, я чувствовала, что у меня сильно расстроены нервы, и… В общем, я согласилась поехать в реабилитационный центр. Нас всех, кто у Лежнева был, после его ареста приглашали на реабилитацию, но я боялась всех этих психологов, врачей, и сначала подумала, что никуда не поеду. А тут я решилась, три месяца провела в этом центре, мне там помогли придти в себя… и просто я там отдохнула от всего. А когда вернулась, отыскала телефоны прежних сокурсников, позвонила кое-кому, устроилась на работу в библиотеку, стала читать… Я глотала книги одну за одной, даже есть забывала! Взялась вспоминать иностранные языки… А потом произошла «встреча» с Евмафием, и вот, я здесь! – весело докончила Афинаида.

– Что же это была за книга, которая вернула вас к жизни? – с интересом спросил Киннам.

Афинаида посмотрела на него и улыбнулась:

– «Траектория полета совы».

***

Она вновь пришла к ректору спустя два дня, с распечатанным планом диссертации и документами, необходимыми для восстановления в аспирантуре. Киннам с кем-то разговаривал у себя, и пока Афинаида ждала, когда он освободится, ее сердце билось всё быстрее. Она была бы рада приписать это волнению по поводу того, что он скажет о ее статье и набросках для диссертации, которые, возможно, уже прочел… Но она слишком хорошо научилась разбираться в своих помыслах за годы «провала в православие», чтобы не обманываться: ей хотелось видеть великого ритора, говорить с ним, слышать, как он бархатным голосом называет ее по имени…

«Кто бы сомневался, что я не святая!» – усмехнулась она мысленно. Увы, она не могла отрицать, что Киннам не оставил ее равнодушной! Как бы это ни было нечестиво с христианской точки зрения и досадно с точки зрения общечеловеческой: получается, она зря сердилась на Марию, подруга права – Афинаида оказалась не более стойкой, чем другие! Впрочем, она попыталась найти себе оправдание: она ведь не просто прельстилась его красотой и обаянием, но долго проговорила с ним, причем на серьезные темы, и могла увидеть, что за человек ректор. И, что еще важнее, рассказала ему историю своей православной жизни, которой не делилась больше ни с кем, – это создало между ними некую близость…

Между ними? Ну да, как же! Для него это ничего не значит: всего лишь интересная история, которую он может использовать в очередном романе. А вот для нее… Только покинув приемную ректора, она поняла, какой опрометчивый и опасный шаг сделала в первую же встречу с Киннамом: она обнажила перед ним душу, а ведь это… почти интимная близость! Причем односторонняя – он-то ей о себе ничего не сказал! Так, намекнул мимоходом на какие-то жизненные сложности, которые ему пришлось испытать, но что это по сравнению с ее «откровениями»! И надо было устраивать перед ним этот стриптиз?!.. Но как быстро он сумел расположить ее к себе так, что она всё рассказала! Он даже ничего особенного не делал для этого: выразил сочувствие, проявил интерес к ее жизни, – и вот, она всё ему выболтала! Даже про Алекса рассказала бы, если б он не прервал ее… Ну, что она за дура! Исповеди ей, что ли, не хватает?!

А может, так и есть? Ведь Лежнев заставлял исповедоваться часто и подробно, рассказывать все мысли и желания, все движения души… Пугал, что если скроешь хоть один помысел сознательно, вся исповедь будет недействительной, в осуждение… Вот где был стриптиз! Когда после разгрома секты она пошла на исповедь в другой храм и попыталась каяться так, как раньше, старенький священник прервал ее и попросил просто называть грехи – осуждение, злопамятство, чревоугодие и тому подобное, – не пускаясь в подробности.

– Это не касается никого, кроме вас и Бога, – сказал он. – Бог знает, при каких обстоятельствах и почему вы совершили тот или другой грех, а мне это знать совсем не нужно. И советую вам больше никогда не исповедаться таким образом, это неполезно ни вам, ни священнику.

Афинаиду поразили эти слова, но, поразмыслив, она поняла, что священник прав и подробные исповеди у Лежнева походили, скорее, на душевный разврат, чем на покаяние. Но, получается, ей все-таки не хватало задушевного общения, и вот…

«Уж лучше б я всё рассказала Мари, чем Киннаму! – думала она. – Мари бы, конечно, многого не поняла, поахала, поругала бы меня за глупость, но зато… Мы поговорили бы с ней, попили чаю, я бы успокоилась, она бы, может, посоветовала мне что-нибудь полезное… И всё было бы нормально…» Теперь же ее влекло, словно магнитом, к человеку, который, разумеется, никогда не посмотрит на нее иначе, нежели как на великовозрастную девицу, потерявшую десять лет жизни на погубление души под видом ее спасения, а сейчас решившую хоть что-то наверстать… Да, он рад помочь… но не более того. Не более!

«Я не должна о нем думать, не должна думать об этом! Он мой научный руководитель, и ничего больше!» – твердила она себе, но при одной лишь мысли о новой встречи с ним у нее сбивался сердечный ритм.

Накануне второго визита к ректору она задумалась о том, как ей одеться, не купить ли какую-нибудь обновку, но когда вспомнила, как косилась на нее Элен, и тот допрос с пристрастием, который устроила по телефону Мария вечером после ее первой встречи с Киннамом, ей расхотелось что-либо менять в своем облике. «Если я принаряжусь или сделаю другую прическу, они сразу подумают, что я влюбилась. Элен только потешаться будет… Еще бы, я – и Киннам! Нелепей не придумать! Да он первый посмеется надо мной… если вообще заметит, что я одета во что-то новое. Скорее, даже и не заметит… тогда тем более нет смысла прихорашиваться!» И она пришла одетая так же, как в первый раз, а косу заплела еще туже и до самого конца, так что внизу она походила на крысиный хвостик: чем некрасивей, тем лучше!

Элен на этот раз была в белой блузке с коротким рукавом и черной мини-юбке, а на шее красовались черные коралловые бусы. Взглянув на Афинаиду, она разве что не фыркнула, но разговаривала прежним официально-вежливым тоном, формально придраться было не к чему. День выдался очень жарким, и Афинаида невольно позавидовала секретарше, чувствуя себя не слишком комфортно в длинной и плотной юбке. Порой она подумывала о том, чтобы купить другую, полегче, но так и не собралась, да и особого стимула наряжаться до сих пор не было: Афинаида уже поставила на своей личной жизни крест и думала, что теперь ей светит какое-то будущее только в науке.

В школе она никогда не имела больше одной-двух подруг, с ними она могла болтать подолгу, но в больших компаниях терялась и не умела включиться в общий разговор. Поэтому, несмотря на симпатичную внешность, успехом у мальчиков она не пользовалась: если на нее кто-то и обращал внимание в старших классах или в студенческие годы, то это были робкие парни, которые ей совершенно не нравились, а те молодые люди, которые привлекали ее – веселые, красивые, сильные, умевшие быть душой компании, – ее попросту не замечали, окруженные поклонницами куда более бойкими… Так и прошло время до четвертого курса, когда в их группу пришел Алекс: его семья переехала в Афины из Смирны. Тут-то Афинаиде показалось, что она наконец-то встретила своего «единственного», и целый год прошел в молчаливых воздыханиях и страданиях. «Принц» крутил романы то с одной девицей, то с другой, а Афинаида думала, что на самом деле «они его не понимают и вообще ему не пара, ведь он такой, такой…» – и мечтала, что придет тот час, когда он обратит на нее внимание и поймет, что они предназначены друг для друга…

После знакомства с отцом Андреем она начала понемногу ходить в церковь и тайком молилась о том, чтобы Бог соединил ее с Алексом. В то время она еще не практиковала откровение всех помыслов на исповеди и Лежневу об этой любви не говорила. Позже она не раз размышляла: как всё обернулось бы, если б Алекс после окончания Академии не пошел учиться в аспирантуру вместе с ней? Когда начались выпускные экзамены, Афинаида стали одолевать сомнения: может, ничего он не «поймет» и для него в девушках важна лишь внешность, а не душа или ум? И она, пламенно помолившись Богу, загадала: если он не поступит в аспирантуру, то это будет знак, что надо его забыть, а если они станут учиться вместе, то надо молиться дальше… но и действовать – тоже. Она еще не стала настолько благочестивой, чтобы на каждый шаг просить благословение у духовника и ничего не делать без его одобрения. Как она потом ругала себя за написанное Алексу письмо! Вряд ли подобный шаг привел бы к успеху, даже если бы на месте Алекса оказался более утонченный молодой человек, а тут приходилось вообще благодарить Бога за то, что Алекс повел себя достаточно благородно и не посмеялся над ней, не превратил ее в развлечение на несколько дней или недель, а просто вежливо сказал по телефону, что ничего не выйдет, и вернул письмо. В других обстоятельствах, вероятно, она пережила бы это и в конце концов встретила другого «принца». Но случайный разговор в трапезной храма еще больше укрепил ее в намерении «вымолить» возлюбленного. Зашла речь о силе молитвы, и одна из прихрамовых работниц рассказала историю своего замужества:

– Это настоящее чудо было! Мы учились вместе, но он на меня и не смотрел, а после школы я его совсем из виду потеряла. На встречу одноклассников через год он не пришел, и кто-то сказал, что он уехал пожить в скит под Иерусалимом, в монахи собрался… Но я молилась! Я всё время просила Бога, чтобы нам быть вместе. И вот, представляете, еще через год мы с ним встретились в Парфеноне на престольный праздник! Поговорили немного… В общем, в скиту он не прижился, вернулся, нашел работу… А дальше мы с ним стали встречаться чаще и чаще, то там, то здесь… словно нас кто-то подталкивал друг к другу! Так вот в итоге и поженились. И теперь я знаю, что у Бога всё можно вымолить, если неотступно просить! Ну, конечно же, если это не греховное…

«Наверное, я просто мало молилась, – решила Афинаида. – Может, Бог испытывает мое усердие…» А еще она подумала, что Бог мог и не одобрять попытку форсировать события с помощью письма. Всё-таки это некоторое «самочиние», самонадеянность: вместо упования на Бога и Его помощь она возложила надежды на плетение собственных словес – и вот, Он вразумил ее, что таким образом ничего не добьешься, а надо усерднее молиться и предать всё в Его волю. Эти мысли способствовали еще большему погружению в православие: ведь чтобы Бог услышал молитвы, надо жить праведно, каяться, исправляться…

Примерно через год образ Алекса в ее сердце подернулся дымкой и отошел на задний план, зато спасение души – конечно, не без влияния отца Андрея – стало видеться делом первостепенной важности. Так ее и затянуло в «провал», из которого ей суждено было выбраться под звуки выстрелов в холодном подземном тоннеле…

Теперь же, когда юность осталась позади, Афинаиде казались нелепыми мечты об устройстве личной жизни. Если уж тогда все влюбленности ни к чему не привели, а самая сильная из них бросила ее в конечном счете в сектантскую яму, то о чем говорить сейчас, когда земная жизнь пройдена почти до половины? Правда, за годы погружения в православие Афинаида стала более общительной: работая в храме, ей приходилось разговаривать с разными людьми, что-то рассказывать, объяснять, и она уже не боялась поддерживать беседу даже в компании малознакомых людей. Но мысль о том, что она еще может иметь успех у представителей противоположного пола, даже не приходила девушке в голову. Вернувшись с Закинфа, Афинаида, зажила куда более светской жизнью, чем раньше, однако продолжала одеваться «православно» – отчасти по привычке, отчасти чтобы держаться в каких-то рамках, коль скоро она не хочет полностью расстаться с религиозной жизнью, а отчасти потому, что просто не думала о смене имиджа: она была слишком поглощена чтением и научной работой, чтобы задумываться о чем-то еще. Возможно, если б она работала в другом месте, она бы стала обращать на мужчин больше внимания, но среди сотрудников библиотеки их почти не было, а с читателями Афинаида не общалась: она работала не на выдаче, а во внутренних фондах, где занималась поиском заказанных книг и расстановкой на места сданных. Освободившись, она спешила домой, чтобы что-нибудь прочесть, поучить иностранный язык или поработать над статьей, было не до посторонних мыслей. В выходные она не вылезала из читальных залов библиотеки, а когда выбиралась в храм на службу, то по ее окончании сразу уходила, избегая общаться с прихожанами. Так и пролетали месяцы. Мария периодически заводила с подругой разговор о том, что ее внешний облик можно сделать попривлекательнее, но Афинаида только махала рукой: подобные занятия казались ей бессмысленной тратой времени…