Днем с огнем

– Близко к дому, – пожала плечами Бартош, взглянула на часы. – Я поехала. Всем пока.

Вместе с Ташей как-то и все остальные засобирались: кофе победил хмель, напомнила о себе усталость двух не самых легких ночей.

Перед домом я забежал в магазин за продуктами, заодно занес рубашки в химчистку. Стирка и глажка – совсем не мое, а стоит услуга недорого. Уже за магазином, возле помоечных баков, пожалел худющего и длинного дымчато-серого кошака. Тот, похоже, собирался испустить дух. Я остановился, чтобы пошарить рукой по пакету.

– Колбасу будешь? – спросил еле дышащую скотинку. – Там, правда, от мяса только запах.

Готовка тоже не особо по мне, перебиваюсь в основном чем-то простейшим или уже готовым, что только разогреть перед отправкой в желудок.

– Иди мимо, как все, человек, – услышал я. – Всех нас изживете, раньше ли, позже ли…

Я дар речи потерял от неожиданности.

Длинное тело кота вдруг дернулось, животное (животное?!) повело носом, шевельнуло усами.

– Не человек. Владыка огневой? – в желтых кошачьих глазах блеснули искры. – Владыка, аже пояти… прыскуч да ревностен…

– Кхм! – закашлялся я, ничегошеньки не понимая.

– Впусти в дом, то во власти твоей, отслужу, пригожусь! – котище поднялся с асфальта, прижал уши. – Глаголил забыто?е… Не серчай. Будет тебе от меня польза.

Я присел на корточки. Кот сел напротив.

– Так. Сейчас без всяких «аже пояти» и прочей старославянщины, внятно и четко, современным языком, ты объясняешь, кто ты такой, – решительно сказал я, глядя в желтые глаза.

И понял, кого мне напомнил кошак: почтовую марку, коллекционную вроде, из набора, что я на почте видел. Там еще что-то было написано… Таджикистан, дикий кот… «Точно, манул!» – озарило меня. Форма ушек, размеры, все говорило о моей правоте. Правда, не было на марках упоминания, что манулы разговоры ведут, такое мне бы точно запомнилось, ввиду очевидной нелепости.

Очень худой манул, а не домашний кошарик, смотрел на меня изучающе довольно долго, но все же ответил.

– Что ты знаешь о замолотках, Владыка? – спросил у меня «кот ученый, дикий», после моего недоуменного пожатия плечами продолжил. – В именины овина возжигали прежде живой огонь. Бросали в огонь под овином необмолоченный сноп ржи, дозволения спрашивали у хозяина овина: можно ли им, человекам, каменку-то растопить? С того начинались замолотки. А дозволял сие действо такой, как я: нас вы прежде звали овинниками, да батюшками заревыми. Только вот нет больше овинов, и гумен нет. И памяти о нас не осталось. А мы скитаемся, пристраиваемся, где можем. Последних лет полста совсем стало тяжко, прибиваемся к складам с зерном хоть каким… Мой вот переделали, склянки да железки с закатками завезли, крупы-зерна убрали. Не стало мне житья: не промеж же полок и человеков мне ютиться? Смирился с хладом, с тем, что ни почета мне, ни уважения, но с этими, без понятия, никак не сжиться.

– Оптимизация, – брякнул единственное, что мне в голову пришло. – У меня дома ни снопов, ни печи… духовая только. И плита газовая.

– Ты сам, что огонь, Владыка, – подернул усами мой собеседник. – Мне подле тебя теплее, чем в подлазе.

– И ты просишь, чтобы я тебя к себе пустил на ПМЖ? – меня слегка понесло от необычности ситуации. – А ты станешь мышей ловить и в лоточек ходить?

– Грызунов в хозяйстве моем никогда не водилось, – гордо вскинул голову манул. – Что за лоточек – не ведаю. Одно скажу: покуда в твоем доме буду, никто без позволения твоего да со злым умыслом порога не переступит, да в оконце не заглянет. Верь мне, Владыка.

– Мое оконце с балконцем на седьмом этаже, – сказал я и поморщился: заразная это все же манера разговора! – Кроме птиц, заглядывать некому.

Тот покачал головой.

– Почем знать, кому в выси летать.

– М-да… Условимся: ты стараешься говорить без этих всех книжностей, при гостях ведешь себя, как кот – обычный, не говорящий, даваться на погладить и мурчать не обязательно, но и шокировать откровениями про заревого батюшку не сметь. И прекращаешь звать меня Владыкой, эдак до темных властелинов недалеко катиться… У меня имя есть, Андрей. А тебя как звать, пушистый представитель славянского эпоса?

Мне пытались привить если не любовь, то почтение к корням, но не тянуло меня к истокам, не интересны были басни, сказания, обряды и прочая. Ма с па посчитали, что в жизни пригодятся многие знания, но, если не идет – запихивать насильно и не стоит. И вот, похоже, истоки решили потянуть меня к себе…

– Это… – ушастый смущенно почесал когтистой лапой затылок. – Запамятовал я за давностью. И ты бы именем не разбрасывался подобру-поздорову. Оно ж бывает: ты к кому с добром, тот к тебе с лихом.

– Будешь Кошар, – распрямился я, махнул рукой. – Ты сам или на ручках?

Нареченный Кошаром мохнатик вскочил на все четыре лапы, боясь, видимо, что я могу и передумать. Со мною дошел до дома, между ногами проскочил в парадную. Вообще, я считал, что парадные – это в историческом центре, а в нашей длинной девятиэтажке банальные подъезды, но так уж повелось, не мне переиначивать. Пошипел на мелкого, что вышел из лифта с родителями и решил протянуть руки к котику. За что был обозван блохастой тварью и обвинен в бешенстве. Мамаша продолжала что-то еще нам с Кошаром выговаривать, но двери лифта закрылись.

Так, вдвоем, мы и прошествовали до коридорной двери, затем и до входа в квартиру.

Тут стоит сказать, что смущению Кошара я не поверил. Больно правдоподобно он его (смущение) разыгрывал. Ничего он не запамятовал, но и представляться не спешил. Не зря и мне попенял. Много позже состоялся у нас с ним разговор, когда овинный хозяин признался, что побоялся он власть над именем – и над собою – в то утро мне передавать. Огонь огнем, а ничего хорошего он не ждал, ни от будущего, ни от меня. Погреться после долгих скитаний и холода он надеялся, и только.

Тогда, в ночном разговоре за чашкой чая, любуясь красивым лунным диском, Кошар назвал мне свое настоящее имя. Я принял его, сохранил, но не называл вслух ни разу. И вреда мне от овинника (почитал я позже про сложный, пакостный характер этих нечистиков) не было, слово данное Кошар крепко держал.

За дверью наши с Кошаром пути разошлись. Пока я переобувался, он подхватил передними лапами поставленный на пол пакет с продуктами и без видимых усилий понес его в сторону кухни (и когда успел сориентироваться?). Я же прямой наводкой направился в душ. А когда вышел из него с полотенцем в руке, обнаружил, что моя не особенно большая кухонка превратилась в поле боя.

Серый клубок шерсти оплетал кого-то босоногого, с длинными седыми патлами и бородой.

Я, не задумываясь, метнул в это безобразие полотенцем, которое вообще-то нес, чтобы пихнуть в стиралку, она у меня на кухне стоит, больше никуда не вписывалась. Это рубашки с брюками я таскаю в химчистку, а такую бытовую ерунду стираю (через лень и не хочу) дома.

– Это что еще за буча?! – прикрикнул на дерущихся.

Удивительно, но мокрый снаряд попал точно в цель, дебоширы раскатились по разным углам. Одного из них я знал – вот уже с полчаса, а второй… Это был махонький, сухонький… гном? Карлик? Гоблин?! (Это я произведение Клиффорда Саймака вспомнил не вовремя, на мистера О’Тула незнакомый драчун похож не был). Этот некто был мне меньше, чем по колено. Его Кошар, встав на задние лапы, становился выше. Седой, патлатый и бородатый, как я уже заметил, «гость» был морщинист, большерот и синеглаз. Если вспомянуть Ленкино про меня: «Глазищи с ресничищами», – то у этого не знамо кого очи были размером с два блюдца (гномьих блюдца). Одет он был в серые штанишки с подтяжками и белую рубаху, а вот обувь отсутствовала.

– Я в праве! – упер руки в боки «гном».

– Я в праве! – царапнул когтями по плитке Кошар.

– Вы оба в праве хранить молчание! – рявкнул я. – И отвечать строго по делу. Вот ты – кто?

Не будь я уставший и злой, к седовласому пусть даже гному обратился бы на «вы». Это правильно, это вежливость, но у меня до сих пор глаз подергивался от обучения Овцы, да и вся свистопляска с огнем и молниями даром не прошла. Еще русалки те чугунные…

– Я Мал, – насупил брови «гном».

– Полуостров? – устало спросил я, подбирая с пола полотенце, так как сказанное вообще мне ничего не прояснило.

– Мал Тихомирыч я! – обиженно вскинулся бородач.

– Домовик, – подсказал Кошар, все еще собранный и готовый сражаться. – Мал, невелик.

– Парадник, не домовик, – сказал Мал Тихомирыч, делая ударение на второй «а». – Пятеро нас на дом, по числу парадных.

– Значит, все-таки парадные, не подъезды, – развеселился я, вспомнив недавние мысли на этот счет. – Даже в нашем панельном монстре семидесятого года выпуска.

– Подъездные – в граде Московом обретаются, – с достоинством сообщил старичок, вскинув вверх указательный палец. – В Петербурге – парадники. Понимание надобно иметь!

Тут я не выдержал, расхохотался. Мне вспомнилось, как Жан рассказывал Алие, что его отчество (очень уж нравящееся звучанием нашей казашке) было бы таким даже при другом папе, поскольку ухаживали за его мамой одновременно два друга-тезки, один звался Флориан Сковрон, второй Флориан Парадник. Не такое уж и редкое имя, если учесть, что знакомство претендентов в отцы с матерью Жана происходило в Ницце. «Сковроном мог бы я не быть, но Флорианычем – обязан», – шутил наш пит-босс на радость Ах-Ах.

Бородач закашлялся, приняв мой смех на свой счет. И я вспомнил со всей очевидностью, откуда мне его голос знаком: то бормотание меж сном и явью, про Пантюхина с пятого и волосатика, мне не причудилось. И радостные охи я припомнил.

– Не примите на свой счет, уважаемый Мал Тихомирыч, – примирительным тоном произнес я. – Неделя выдалась очень уж нервная. Итак, кто вы – мы прояснили. Я вот – Андрей, этот мохнатый – Кошар. Он очень просился ко мне в жильцы и обещал вести себя безукоризненно, что, несомненно, подтвердит. Немедленно!