Январь
Канила Дозловски
Когда я впервые приехал в этот город в Сибири, то уже знал, что ненавижу здесь всё и всех вокруг. Больше всего я, конечно, ненавидел родителей. Особенно папу. Я, маленький я, должен покидать свой родной Петербург, свою школу, друзей, только потому, что за работу здесь платят больше денег. Кому вообще придет в голову уезжать из самого прекрасного места на Земле ради цветных бумажек с картинками? Взрослые!Содержит нецензурную брань.
Канила Дозловски
Январь
Когда я впервые приехал в этот город в Сибири, уже знал, что ненавижу здесь всё и всех вокруг. Больше всего я, конечно, ненавидел родителей. Особенно папу. Я, маленький я, должен покидать свой родной Петербург, свою школу, друзей, только потому, что за работу здесь платят больше денег. Кому вообще придет в голову уезжать из самого прекрасного места на Земле ради цветных бумажек с картинками? Взрослые! Первым делом я возненавидел наше новое жилище: после просторных апартаментов на Лиговском с личной комнатой, я вошёл в квартиру, которая была раза в три меньше нашей прошлой. Ладно, зато не надо будет больше орать через весь дом, чтобы докричаться Маму. Каково же было моё удивление, когда маленький мальчик узнал, что вовсе не вся эта жилплощадь наша, а только третья по коридору направо комната, третья справа вешалка и верхняя правая конфорка на газовой плите. Туалет нужно было делить со множеством соседей! За что папочка, за что? Сдалась тебе эта работенка, эта треклятая нефть!
И ему это давалось не просто. Раньше дома пахло книгами, на Новый год мандаринами и хвоей, дорогими духами мамочки и его одеколоном. Теперь же всё всё всё, абсолютно всё пахло крепким табаком и ветхостью. Стены, потолок, пол никто и не подумал бы покрасить, постелить линолеум или хотя бы снять веником паутинки. Никто до мамочки. Жилплощадь заметно преобразилось после около недели нашего пребывания, что не очень-то понравилось нашим соседям. “А мне так блять удобнее!!!” – кричал этот пьнчуга на маму, убирающую мешавшее проходу мусорное ведро из коридора под раковину. Сказать, что сердце в тот момент у меня из груди вырывалось, – ничего не сказать. Ещё секунда и я б накинулся на него, начал бы избивать этого урода своими маленькими ручками и, вероятно, травмировался бы. Благо с работы пришел отец. О да, я точно его сын. Раскатистый баритон папы покрыл всякую смешанную с тюремным жаргоном брань. Один сломанный нос на синепяьной роже, одна угроза ножевого ранения, два стакана водки, несчетное количество тостов за дружбу, и соседство, и мир. Один мой герой – мой Отец. Тем же вечером состоялся такой диалог:
-Пап, ты как Пушкин.
–Почему это?
–Ты заступился за честь своей жены.
–Пушкин, сынок, заступался за собственное самолюбие, а я – за свою семью. И ты так должен. Никто так не может разговаривать с семьёй, понимаешь?
–Понимаю. – хотя я не понимал.
Ещё когда мы уезжали, я болел. Обнаружилось это на второй день в поезде. Меня укутали во всю одежду, которая была с собой, растёрли чем-то гадким, напоили горячим чаем. Весь мой организм сопротивлялся этому перемещению, но тщетно – пути назад уже не было. На второй день после заселения я уже был на ногах, но моя сердобольная мама оставила меня дома ещё примерно на неделю. А затем, нужно было отправляться в школу. Как родители не пытались описать невероятные преимущества этого заведения, я-то знал, что ни веселья, ни новых друзей, ни уж тем более знания я там не сыщу. Но сцен не было – им было так же непросто, как и мне. А может быть и ещё хуже, ведь я в особо тяжелые минуты мог сбежать обратно в Петербург: забраться под круглый стол на кухне, заслонить все источники света плотной скатертью, закрыть глаза, и вот я уже не здесь, а иду по набережной Мойки, снимаю уважительно свою кепочку перед домом 12, сворачиваю на Дворцовую. Да, родителям было тяжелее. Они так не могут – не поместятся они под этот круглый стол. Взрослые.
Гром грянул в следующий понедельник. Мама разбудила меня рано-рано утром, мы позавтракали, оделись и покинули жилище.
-Зачем так рано подниматься,ещё совсем темно.
–Школа далеко, транспорта почти нет, но я договорилась с соседом, нас довезут.
–Ему-то это зачем?
–Он в школе работает кем-то, так что при хорошем поведении будешь ездить на машине, как раньше.
–Как раньше уже не будет.
За таким разговором через сугробы и гололед мы добрались до гаражей. Они стояли, как конюшни, ровными рядами. Тусклый свет от двух на целый район фонарей играл на падающих снежинках. Один из “коней” был выведен из стойла, и уже представленный мне сосед всеми силами старался завести эту развалюху.
Сосед оказался даже интеллигентным, можно сказать, человеком. Но доехали мы до школы совсем не славно. В маленьких городах дорог почти нет.
Издалека школу можно было спутать с больницей для душевнобольных или даже с тюрьмой. Зачем? Зачем, сможет ли кто-нибудь в этом мире ответить, зачем нужны такие высокие заборы в школе? Не многие станут отсюда бежать. Да и куда бежать-то?
Вторая и высшая ступень охраны этого заведения – аккуратная бабушка в больших очках с толстой оправой. Когда мы с мамой зашли, она отвлеклась на нас от дешевой книжки в мягкой обложке, “Роковая любовь” и всё в этом духе. Она отложила вместе с книжкой меж страниц коротенький зеленый карандашик, которым делала пометки в этом чтиве. Мне всегда так жалко было книги, когда люди пишут в них. Будь я писателем, никогда не оставлял бы в книгах автографы – это же ужас! Но эту книжку мне не жаль совсем.
-Документы говорю вам, гражданочка. Я что вас всех в лицо знать должна? Знаете, сколько таких как вы здеся ходют: зашла с одним мальчиком, вышла с другим, да? А потом вас ищи свищи. Мимо мене не проскочути, мы здеся воробьи стреляные!
Как ни старалась мамочка объяснить, что паспорт ей новый ещё не сделали и что временное удостоверение лежит в нашем жилище, и каким путём мы добирались сюда, – всё тщетно.
Люди эти едва ли понимают, с чем и я, и мамочка, и папа живём сейчас. Может эта читательница ещё сдерживалась, чтоб не рассмеяться маме в лицо: тяжело? как же, вы ведь на машине ехали, и на том спасибо скажите в наших краях.
Я начал готовиться к худшему: везти нас обратно было некому, снегопад за окном усилился, красная полосочка на термометрах становилась всё короче и короче. На наше счастье мимо этого КПП проходил мужчина в серо-зеленом костюме, шаркая старыми туфлями по деревянному полу. По внешности он маму узнать, конечно, не мог, да и по голосу шансов было мало – всё, что она произносила, – междометья, вставляемые в паузы бравады поклонницы дешевой прозы. Но может этот мужчина, который по счастливой случайности оказался ещё и директором, внимательно слушал мамин голос в телефонных разговорах. А её все всегда слушали очень внимательно, – что-то вроде таланта, который, к сожалению, мне не передался.
Итак, директор её узнал. Меня он даже потенциально узнать не мог, но я на маму похож, как две капли воды.
Старые деревянные полы скрипят, желтые обои с выцветшим цветочным орнаментом и потолки с облупившейся штукатуркой провели нас к кабинету директора. Комнатка была маленькая-премаленькая: справа от двери стоял небольшой шкаф с книгами, в полутораметрах от входа помещался даже не стол, а обычная парта. Мама села на стул, я стоял у шкафчика, директор обошёл свой стол и тоже сел,за спиной у него окно.
Тут же, пока они разговаривали, мне вспомнился кабинет директора в моей гимназии, дома. Туда я был часто приглашенным гостем за разные “заслуги”. Да, те стены не чета этим, и шкафчик вмещал в себя в десятки раз больше литературы. Мой бывший директор Юлий Леонидович имел самые передовые взгляды на учеников и школу в целом. Ни разу(!), ни единого разочка он не вызывал чьих-либо родителей. “Даже если в дисциплине родителей у меня есть сомнения – это не важно. Ученик мой – ты, я в ответе за то, каким человеком отсюда выйдешь ты, а не они, потому и разговаривать я буду с тобой. На любом из доступных мне пяти языков.”
Эту последнюю фразу он всегда добавлял, конечно, чтобы поставить себя – с таким человеком уже приходится общаться по-другому. И каждая беседа длилась одинаково спокойно и заканчивалась одинаково: Юлий подходил к своему бесконечному шкафу, ни минуты не раздумывая, брал книгу (он всегда точно знал, откуда и какую именно взять) и вручал её своему гостю. Если, войдя в кабинет, я видел, что шкафчик “похудел”, значит дела в гимназии идут не гладко, и разговор будет действительно тяжелый. Вся литература после прочтения возвращалась исправившимся уже в библиотеку, откуда мирно старшеклассники её переносили обратно в шкаф. А не читать эти книги было нельзя – хоть никто и не проверял, но уснуть не получалось, пока проступок не отработан направляющей на путь истинный литературой.
-Мы только приехали, я вам сразу позвонила. Наш друг, Львов Дима, как узнал, что мы здесь, тут же вас вспомнил, сказал, его однокурсник бывший в школе директор. Я ваш номер нашла и позвонила.
–А что же вы с таким опозданьем?
–Он…он болел.
Оба посмотрели на меня. Так неловко, будто я подслушивал; в этой и без того каморке стало ещё теснее от смущения.
-Хорошо, положим на том. – он обратился ко мне – Проследуйте за мной, молодой человек, в ваш новый дружный класс.
И отвел меня серо-зеленый костюм на первый из двух этажей. Мы прошли мимо входа, так что я снова встретился взглядом с “роковой любовью”, и оказался у двери кабинета №5 (самого близкого к туалетным комнатам), остальные классные комнаты располагались дальше по коридору (напротив окна с решёткой каждая).
Мы вошли. Сброд внутри сходил с ума, маленькая худенькая учительница, вся белая, была буквально загнана в угол. Вид директора всех привел в трезвость (может он бывший военный?)
Сброд – самое подходящее слово для местной публики. Ещё возьму несколько, впрочем: стадо, шайка, гниль, дно. Дно болотное, если быть совсем точным, с тиной и илом. Совсем совсем не чета моим гимназистам! Ох, не чета!
Меня представили.
-А чё у него такие щи кислые? – прокомментировал мою задумчивость самый яркий представитель этой популяции. Лицо у него было плоское, белые волосы подстрижены машинкой в одну длину около сантиметра, отсутствовал передний верхний зуб.
–Гена! Мне твоих родителей вызвать?! От отца давно не получал?! – скомандовал директор.
Не самое приятное, но вполне ожидаемое знакомство. Первые парты здесь пустовали, хотя носителей очков хватало. В гимназии всегда шли настоящие сражения за право сидеть за первой партой, самой престижной считалась та, что перед учителем: каждое малое слово можно было ловить из первых уст – бесценная привилегия. Не было её только на уроках Юлия. В его классной комнате все столы были первыми, они располагались полукругом. “Так же было в античной Греции: все ученики могут видеть учителя, а не чужой затылок, и учитель обращается к каждому в лицо” – сказал он на самой первой нашей встрече.
Стоило только серо-зеленому костюму покинуть нас, буйство красок продолжилось.
-Самостоятельное задание. Откройте страницу семь, найдите упражнение шестнадцать и работайте. – безмолвная учительница почти шепотом произнесла в этой палате №6 – Да, вот, держи мой. – обратилась она ко мне и передала учебник.
Совершенно чёрная книга, по которой было видно, что открывали её не часто. Книга была написана мелким шрифтом, без картинок и занимала около шести сотен листов. Упражнение предлагало выразительно прочитать фразы, переписать их в тетрадь, найти мораль и подумать над ней – едва ли знакомое моему новому окружению действие. Быть может, поэтому никто не исполнял учительского наставления. Занятия взамен были выбраны самые разные.
Девочки в большинстве своём смотрели в маленькие зеркальца, расчёсывались, расчёсывали друг друга и смеялись. Была одна в очках за второй партой крайнего к окну ряда, она что-то усердно чертила с помощью линейки, меняя цвета карандашей. Остальные время от времени показывали на неё пальцем и посмеивались чуть сильнее обычного, на что чертёжница не реагировала вовсе.
Учительница, спрятавшись за Гималаями тетрадей, уткнулась носом в какие-то бумаги.
Юноши проводили время куда более активно. На крайнем к двери ряду за последней партой сидел рыжий веснушчатый, за четвёртой (предпоследней) расположились сразу трое: короткостриженый, что прокомментировал моё настроение после появления здесь, по левую руку от него просиживал штаны курносый пышнобровый, хочется сказать “казак”, в нём сразу виднелась горячая кавказская кровь (и как её занесло в эти края?). Справа, как сперва мне показалось, что-то усердно читал очень худой с растрепанными волосами и в очках. Он так сильно наклонял голову для чтения, что подбородок касался грудной клетки. Позже я заметил, что перед этим даже не было книги. За третьей партой, а вернее на самой парте сидел, развернувшись к троице, ещё один рыжий, но уже безвеснушчатый.
Через один стол от них, за первой партой сидел я. Двое рыжих перебрасывали между собой … тапок. Старый желтого цвета тапок. Один кидал и, попав другому в затылок, пригибался, почти прислоняясь лицом к столу. Второй, почувствовав удар, поднимал желтый тапок и сам целил в затылок. “Игра” не отвлекала ни троицу между ними – тапок облетал сверху, ни учительницу.
Четвертая парта в свою очередь была занята следующим: между двумя происходила бессодержательная беседа; носитель очков хранил молчание и держал голову низко опущенной, но стоило выпрямить шею, курносый тут же плевал ему в лицо (тфу!), рыжий безвеснушчатый замахивался и наносил звонкую пощёчину (тщ!), а короткостриженый клал руку ему на затылок и резко возвращал голову в исходное положение со словами “читай бля”. Беседа продолжалась до следующего раза. Механизм был отработан до автоматизма. Пока я не перестал считать, цикл повторился двенадцать раз.