Повседневная цивилистика

Когда-то, в начале перестройки, главная краевая газета решила проявить дотоле скрываемый либерализм и заказала мне статью о проблемах адвокатуры.

Статья начиналась цитатой из всегда, к сожалению, современного для нас Салтыкова-Щедрина, излагающего советы умудренного жизнью Молчалина своему несмышленому отроку, желающему податься в адвокаты: «В аблакаты – ни-ни! <…> Это у них – сегодня адвокат, а завтра – министр. А у нас – сегодня – мразь и завтра – мразь». Цитата понравилась и вызвала комплименты, переадресованные мною, конечно, классику. Но когда вышел номер, окончание цитаты приобрело такой вид: «Это у них – сегодня адвокат, а завтра – министр. А у нас…» Так с помощью многоточия был исправлен неосторожный Салтыков-Щедрин, но не реальное отношение к адвокатам.

Прошло 15 лет – слишком малый срок для изменения вековой традиции.

Впрочем, я не имею намерения писать историю русской и советской адвокатуры. В последние годы появилось достаточно исследований, среди которых имеются весьма неплохие, посвященных этой теме. Более того, количество обзорных работ по истории адвокатуры, о ее настоящем и будущем, этике и эстетике адвокатской профессии намного превышает суммарное число трудов, посвященных судам, прокуратуре и милиции (полиции) (если не считать детективов) вместе взятым. (Нельзя не заметить в этом проявление громадного невостребованного потенциала, заключенного в адвокатском сословии.)

Нет никакого смысла здесь повторять описание славных дней Александровых судебных реформ, перечислять громкие имена русских корифеев адвокатуры.

Наша задача – попытаться нащупать традицию, непрерывную нить, если она могла сохраниться. Для этого надо обратиться к более поздним и куда менее славным временам. Но довольно трудно восстановить тот тернистый путь, который ждал оставшихся адвокатов на родной почве, из-за почти сплошной и скоропостижной утраты лиц, причастных к русской адвокатуре.

В общем известно, что некоторое время их терпели, потом перестали. К концу 30-х годов это сословие в том виде, в каком оно сформировалось к началу прошлого века, полностью исчезло. Э. Герштейн пишет в своих знаменитых мемуарах, как в 30-е годы появилось множество всяких любителей – оперного пения, филателистов, иных коллекционеров и пр. Их частные увлечения, видимо, заменили утраченные профессиональные занятия, так как хотя они где-то и служили, но к службе интереса не питали. Затем эти люди куда-то пропали (можно догадаться куда). Наверное, это была последняя среда, где еще существовали осколки того общества, в котором было место присяжным поверенным.

До нас дошли лишь отдельные фрагменты, отзвуки и шорохи.

Вот Е. Шварц записывает в записных книжках: «…адвокаты потеряли самоуверенность, но читают и рассуждают о прочитанном, пожалуй, больше, чем прочая интеллигенция: тем просто некогда»[3 - Конечно, это не нынешние адвокаты, а прежние. Нынешние – не адвокаты, а юристы в целом – нисколько не стремятся превзойти начитанностью прочих интеллигентов, да многие из юристов, пожалуй, и не хотят слыть интеллигентами. Как-то я возился с подающими некоторые надежды молодыми людьми, стремясь ввести их в курс профессии. Внимали они мне с почтением, но как только я отклонился в сторону, кажется, поэзии, я был прерван не без решительности и без всякого сожаления: «Мы – не интеллигенты». Впоследствии эта автохарактеристика вполне подтвердилась. Сейчас, говорят, они успешно сочетают занятия адвокатурой с производством мебели, деловой древесины или тому подобных важных предметов.].

Сохранился некий туманный образ блестящего говоруна, знающего какие-то латинские поговорки, умеющего носить пиджак и завязывать галстук, имеющего успех у женщин[4 - Для начала прошлого века это было в какой-то степени характеристикой профессии. В это время, в эпоху марбургских штудий, Б. Пастернак писал по поводу философской карьеры, от которой отказался: «Я гнушаюсь тем трудом – которого не знает, не замечает, в котором не нуждается женственность…»], при этом загадочным образом бесстрашно ходящего у самой пасти органов (а может быть, пасть – их единственный орган?) и находящегося с ними в странной, неясной связи. Этот почти мифический тип великолепно материализован в «Прорве» И. Дыховичного – лучшем, по мнению многих, которое я охотно разделяю, фильме 90-х годов. Конечно, не случайно наш адвокат в конце концов в буквальном смысле канул в реку (а всякая река – Лета).

К 60-м годам – последней поре, когда наше общество пыталось возродить или, может быть, породить свои мифы, относится знаменитое разделение на физиков и лириков, в котором носителями интеллекта и свободы были определенно не лирики. В это время[5 - До этого любая библиография становилась мартирологом, и хотя деградация, конечно, шла сама собой (см., например: Добренко Е. Формовка советского писателя. Социальные и эстетические истоки советской литературной культуры. СПб.: Академический проект, 1999), она могла также восприниматься как результат внешнего погрома.] стала заметна деградация не только гуманитарного знания, но и гуманитарной сферы в целом. Л. Гинзбург принадлежит такое, в сущности вполне очевидное, заключение: «От гуманитарных деятельностей хотели отнюдь не их существа, но совсем другого. И соответственно поручали их людям, приспособленным к другому и полностью неспособным, а потому полностью равнодушным к выполняемому. Это непреложный закон, ибо способные непременно внесли бы в дело нежелательную заинтересованность по существу. Талант – это самоотверженность и упрямство. Так бездарность стала фактом огромного, принципиального общественного значения». Не думаю, что юристы могли бы найти убедительные доводы в доказательство того, что к ним это не относится.

Мы настолько привыкли к тому, что отечественные гуманитарии по должности невежественны, не знают никаких языков, включая и русский, на котором говорят плохо, с непременным «гхканьем» как свидетельством близости к народу, что появление в нашей среде просто хорошо образованного человека сразу становится поводом для атмосферных возмущений. Видимо, этот результат – самое убедительное свидетельство достижения полной победы над просвещенными юристами и адвокатским сословием как важнейшей их частью и ресурсом.

Сегодня приходится начинать с нуля. Эти краткие и, конечно, весьма поверхностные записки – нечто вроде памятки тем, кому спросить не у кого. Если, вопреки моим опасениям, читатель нашел достойного мэтра, он вполне сможет обойтись без них.

В. Добужинский писал, как при отправлении на учебу в мюнхенскую художественную школу его отец, служивший по военной части, принес ему на вокзал немецко-русский разговорник для использования в общении с немцами. В нем были фразы такого типа: «Если вы не скажете, где ближайший колодец, вас расстреляют». Надеюсь, что мои заметки окажутся более полезными.

Место адвоката в советской юридической системе, туманно называвшейся правоохранительными органами, характерно тем, что этого места не существовало. (По принятой тогда логике двоемыслия, если что-то было названо «правоохранением», то на самом деле речь шла о прямо противоположном, т. е. о попрании права. Удивительно, впрочем, не это, а то, что никого никогда и не удивляло исключение адвокатов из числа советских правоохранителей[6 - Г. Резник по этому поводу заметил мне, что адвокаты – это правозащитники, а не правоохранители. Хотя в русском языке между «охраной» и «защитой» трудно найти принципиальную разницу, само по себе применение иного термина заставляет искать в словах смысл, не совпадающий с буквальным. Об этом я и говорю.]. Двоемыслие и может существовать лишь до тех пор, пока не ставятся такие очевидные, простодушные вопросы.)

Как покупатель был главной помехой системе советской торговли, так и простой человек (говорить о частном лице тогда было нельзя) был главной помехой советским правоохранительным органам. Адвокат как представитель частного лица, был заведомо фигурой подозрительной и во всех смыслах чуждой. Он воплощал в себе все «пороки» человека, не находящегося на государственной службе: непозволительную настойчивость («назойливость»), мешающую «работать», неспособность к выполнению команд, стремление сослаться на закон и т. п.

Поэтому ореол легкости и беззаботности этой профессии в советское время на самом деле относился не к профессии, а к юридической системе, в которой адвокатам нечего было делать.

Кстати, то раздражение, с которым воспринималось (да и воспринимается) правозащитное движение, имело своей основой отторжение, несовместимость; защите прав просто не было места в этом механизме, и потому деятельность правозащитников не могла иметь никакого иного смысла, кроме разрушения всего механизма.

Однако (не знаю, достойно ли это сожаления) адвокаты как корпорация (речь не идет об отдельных фигурах, которые выступали вне профессии, олицетворяя «русского интеллигента») практически не принимали участия в развенчивании той системы, которая их никогда не принимала. И дело не просто в конформизме, который, вообще говоря, видимо, не чужд адвокатуре, а скорее в том, что адвокатская корпорация не имела своей идеологии и, надо думать, не могла ее иметь. Если есть специфическое адвокатское сознание, то оно, наверное, в наименьшей степени подвержено иллюзиям и предельно трезво[7 - Ф. Мориак говорил, что мудрецы и философы должны испытывать постоянное чувство спокойного отчаяния. Похожее состояние адвокатов проистекает не столько из их мудрости, сколько из слишком хорошего знакомства с нефасадной частью жизни. Впрочем, можно различить, следуя Слотердайку, просвещенную меланхолию и непросвещенный цинизм, равно проистекающие из знания реальности, но различающиеся степенью просвещенности.Универсально ли это состояние? Блестящий колумнист «Коммерсанта», как-то нелепо погибший в 90-е годы и оставивший литературный раздел нашей лучшей газеты безнадежно поблекшим, М. Новиков писал, кажется, о Брандысе, что его высказывание: «Для счастья необходимы две вещи: хорошее здоровье и изрядная доля глупости» – обнаруживает славянство автора. Мне кажется, что в этой оценке обнаруживается и славянство М. Новикова.Американские социологи выводили три качества, необходимых для успеха в бизнесе: жадность, способности к общению, средние способности. Все процветавшие бизнесмены, которым я сообщал эти выводы, охотно соглашались с ними, делая только поправку в пользу высокого интеллекта. Но средние способности и не предполагают умения адекватно оценить свой интеллект.Раз уж речь зашла об этой материи, приведу сходное высказывание, относящееся к деловым людям самого первого призыва: голландского буржуа XVII в. «тупым назвать никак нельзя. Находчивость или даже лукавство заменяли ему остроту ума. <…> К этим качествам добавлялось непробиваемое упорство…» (Зюмтор П. Повседневная жизнь Голландии во времена Рембрандта / Пер. с фр. М.В. Глаголева; Предисл. и науч. ред. А.П. Левандовского. М.: Мол. гвардия, 2000. С. 272).Поскольку адвокат-цивилист постоянно сопрягается как в общей оценке, так и в собственном мнении со своими клиентами – современными буржуа, эти характеристики, видимо, могут быть интересными.].

Лучшие идеологические борцы – разочаровавшиеся люди. Энергия разочарования[8 - Видимо, не случайно «1984» – один из лучших романов о тоталитаризме написан разочаровавшимся социал-демократом, каким был Оруэлл. (Обычно я предлагаю своим ученикам начать не с комментария кодекса, а с чтения этой книги. К сожалению, еще ни один не пришел ко мне, зная эту книгу; немногие читали даже и «Властелина колец», ограничившись совсем неадекватной экранизацией.)] – самая мощная энергия, рождаемая духом. Есть в самом этом понятии оттенок слабости, относящийся, наверное, к пережитому моменту очарования: разочарование – это и признание того, что в свое время поддался действию чар. Поэтому, быть может, противодействие несет в себе и дополнительную силу, доказывающую случайность этого прежнего очарования.

Должен сделать отступление. Многое из того, что уже было сказано, и из того, что еще будет сказано ниже, безусловно, можно отнести к числу банальностей, избитых (прописных) истин. Но, как известно (как-то это напомнил неплохой судья и хороший цивилист), именно для понимания таких истин требуется вся жизнь. Смысл или, как говорит другой цивилист, для которого это понятие универсально, направленность этих заметок – в сообщении некоторого опыта, который все же требует не столько оригинальности, сколько повторения именно таких тривиальных истин.

Иногда это начинает отдавать «Экклезиастом» (впрочем, мудрой книгой). Житейские наблюдения и сентенции, в которых тем больше правды, чем больше грусти и смирения, приходится иногда облекать в забавную форму, чтобы убедить в их справедливости ранее, чем личные огорчения или главное огорчение – возраст заставят в этом убедиться лично. Если все же где-то занимательность уступит место пафосу, прошу меня извинить: это не из-за неуважения к читателю, а от торопливости или неумелости.

Возвращаемся к нашей профессии. Неуважение нашего государства и нашего общества (государство здесь лишь послушно воспроизводит стереотипы господствующего у нас сознания) к человеку предопределило неуважение к адвокату, который всегда значит не больше, но и не меньше, чем отдельно взятый человек, абстрактная личность, вызывавшая столько раздражения у преподавателей научного коммунизма. Многочасовое стояние в коридорах[9 - Если когда-нибудь адвокату будут ставить памятник (это, впрочем, невозможно в нашей стране), его можно представить только в одном варианте: барельеф на стенке полутемного судебного коридора.], хамство чиновников, постоянное нахождение под подозрением – это те черты нашего государства, которые без различий присущи всем областям, городам и селам.

Это неразличимая подобосущность должна вселять оптимизм в тех, кто опасается центробежных тенденций в нашей стране: на самом деле в разных ее частях очень много общего. Наверное, во всех судах имеется один и тот же приказ, иногда изданный официально: нахождение адвоката в кабинете судьи недопустимо и влечет карательные меры против обоих. Сразу бросается в глаза комическая сторона такого распоряжения: судье, который должен терпеть отношение к себе как к девице в опасном возрасте, не имеющей права гулять без гувернантки, здесь не доверяют гораздо больше, чем адвокату. Ведь одно только отпирание двери волку-адвокату в отсутствие матушки погубит беззащитного судью, не имеющего в себе никаких ресурсов противостоять воплощенному в адвокате мировому злу. Вспоминается и библейское изречение: соблазн придет в мир, но горе тем, через кого он придет!

Если когда-нибудь у нас установится нормальное правосудие, знаком этого будет неохотное признание нужды в адвокате по формуле, выраженной Е. Шварцом: «С прислугой как с мужьями: с ней трудно, а без нее невозможно».

Пока еще до этого далеко. Суды, конечно, согласны, что с адвокатом трудно, но при этом уверены, что без адвоката вполне возможно.

Несостоявшееся представление в Доме музыки

Когда мы были приглашены к маэстро В. Спивакову, я понимал, что мы не станем беседовать о музыке, хотя мне, как дилетанту, это было бы, конечно, интересно. Не думаю, впрочем, что этот интерес оказался бы взаимным. Предметом нашей беседы не был и собственно недавно выстроенный великолепный Дом музыки на Красных Холмах. Своими хайтековскими очертаниями и блеском он напоминает, по уверению сведущего Г. Ревзина, «замечательную немецкую кастрюлю»[10 - Ревзин Г. С чувством глубокого самоудовлетворения (http://www.kommersant.ru/ doc/422257).]. Обсуждались не архитектура и не реперутар Дома музыки, а права на него.

Вскоре после того, как В. Спиваков был назначен руководителем Дома музыки, он обнаружил оставшийся после своего предшественника договор с никому не ведомым ООО «Меридиан». Договор назывался агентским. По его условиям агент – ООО «Меридиан» получал право проводить от своего имени и за свой счет концерты в Доме музыки, а само это юридическое лицо (оно имело статус государственного учреждения культуры, учрежденного правительством Москвы) было обязано по заявкам агента предоставлять ему концертные залы, грим-уборные, фойе и всякие прочие необходимые для концертов помещения. Все доходы от этой концертной деятельности принадлежали агенту, который, как это подчеркивалось в договоре, осуществлял свою деятельность за свой счет и на свой риск.

Договор был заключен через несколько дней после учреждения самого ООО «Меридиан», которое, видимо, под этот договор и было создано. На том экземпляре, который имелся в распоряжении Дома музыки, стояла дата его обнаружения. В этот день прежний руководитель Дома музыки уже должности не отправлял, и стоящая под договором его подпись очевидно входила в противоречие с датой. Однако в другом экземпляре дата была указана иная, совпадающая с периодом его руководства. Понятно, что в этом случае приоритет будет отдан именно иному экземпляру, а экземпляр Дома музыки может засвидетельствовать лишь возмущение нового руководства обнаруженным договором.

Мне бы не хотелось об этом писать, но читатель и без меня может догадаться, что мир искусства основан на острейшей конкуренции и борьбе амбиций (для которых чаще всего имеются достаточные основания) и потому никогда не отличался евангельским миролюбием и кротостью. Если в эту бурную стихию выплескиваются еще и материальные интересы, то она отвечает на столкновение с ними буквально вулканическим бурлением. Вот на этой раскаленной наковальне и ковался наш договор.

Нетрудно представить, что В. Спиваков с гневом отверг абсурдный документ. Но просто порвать или выкинуть его было невозможно, хотя намерения, несомненно, были именно такие.

Уже через несколько месяцев возникло дело о взыскании с Дома музыки 4 млн руб. убытков в пользу ООО «Меридиан». Убытки были вызваны, по уверению ООО «Меридиан», невыполнением агентского договора – непредоставлением концертных площадок Дома музыки под организованные агентом концерты.

Договор был оспорен департаментом имущества городского правительства в городском арбитражном суде.

Суд нашел, что договор вполне законный. Проведение концертов – основная задача учреждения культуры. И если какая-то коммерческая организация усердно помогает в этом трудном деле, то ничего незаконного в этом нет.

Решение было обжаловано в апелляционном порядке. Но несколько жалоб департамента имущества были возвращены судьей из-за того, что доверенность на право подписания апелляционной жалобы почему-то не была представлена в оригинале.

В этот именно момент и состоялась беседа с В. Спиваковым.

Беглый просмотр документов позволил мне с уверенностью заявить маэстро, что договор незаконный. «Значит, решение суда будет отменено?» – спросил Владимир Теодорович.

Я вынужден был ответить предположительно, но скорее отрицательно и пояснил, что именно очевидность нарушений и заставляет предположить худший вариант развития событий. Особенности нашего правопорядка таковы, что откровенность беззакония отнюдь не облегчает борьбы с ним. Чаще наоборот.

Владимир Теодорович не совсем смиренно воспринял эту сентенцию и был, кажется, несколько обескуражен. Дальнейшая, впрочем, не слишком продолжительная, часть беседы была посвящена краткому описанию основных принципов функционирования нашей судебной системы, которая мало чем, увы, отличается от иных сфер нашего общества.

В заключение В. Спиваков угостил нас особенным чаем, подаренным ему марокканским принцем. Чай был очень крепкий, сладкий, с сильным вкусом мяты.

Мы решили взяться за это дело. Покидая кабинет маэстро, я уже знал, что предстоит нелегкая борьба. Знал также и то, что моя любовь к чаю, которая мало чем уступает любви к классической музыке, не охватывает мятный марокканский чай, и я все же предпочел бы подарок китайского принца, хотя его появление в современном Китае столь же маловероятно, как и появление в современной России беспристрастного и объективного суда.

Московский Дом музыки, конечно, представляет большой интерес. Даже если акустика в нем, как говорят, неидеальна, а в архитектурном отношении он примыкает к тому блестящему стилю, который и позволил приведенное выше сравнение, невозможно отрицать, что это самое роскошное концертное здание в столице и в стране. Любому, кто имел случай взглянуть на Дом музыки, было понятно, что неплохо было бы быть хозяином такого здания. Цена вопроса, если попытаться перевести возникающие эмоции в количественно измеримую сферу, была высока. Это предопределяло высокое напряжение (или, что точнее для тяжбы, натяжение) конфликта.

Такое напряжение требует от юристов, которые привлечены к участию в операции (обычно для вспомогательной штабной работы), достаточной осмотрительности. Нужно выбрать настолько надежные средства, чтобы их не смело случайным натиском. Да и в том случае, когда обеспечена дополнительная поддержка, сильная позиция требует гораздо меньших усилий и затрат при любом нападении. Но в нашем случае юридическое обеспечение нападения было довольно слабым.

Анализ договора показал вот что.

ООО «Меридиан», как позже выяснилось, имевшее в штате одного человека, брало на себя «организацию» концертов и иных подобных мероприятий. Особо подчеркивалось, что все риски, связанные с этой организацией, лежали на обществе и всю «деятельность» оно вело за свой счет. Видимо, по мысли авторов, эти великодушные условия гарантировали неуязвимость договора для упреков в невыгодности его для Дома музыки.

Заняв такую благородную позицию, общество могло себе позволить основное условие – о том, что Дом музыки был обязан по предварительной заявке предоставлять ему концертные залы, фойе, грим-уборные и все иные потребные для проведения концертов помещения. А проводились концерты, естественно, самим ООО «Меридиан». Понятно, что все доходы также поступали обществу. Во избежание сомнений это особо оговаривалось. Имелось и еще одно совершенно беспардонное условие, гласившее, что кроме полученных обществом доходов Дом музыки перечисляет ему еще и суммы из собственных источников, размеры которых определяются директором Дома музыки. Конечно, этот пункт договора говорил больше всего и о самом договоре, и о том, кто и как его заключил. И хотя этот очевидно незаконный и ничтожный пункт мог быть отделен от договора по правилам о недействительности части сделки, я все равно не мог понять легкомысленной лихости тех юристов, которые это условие вставили. Ведь такое правило, которое ввиду неопределенности не только не имело никакой силы в суде, но и не могло спасти ни от какой ревизующей комиссии, посланной проверять бюджетную дисциплину, сразу ставило под удар весь договор, делая очевидной его сомнительность. Возможно, по этому пункту кто-то собирался сразу получить какие-то деньги и убежать. Но и это умнее было бы сделать отдельно.

В дальнейшем данный пункт я использовал как последний довод, который, впрочем, был слышим лишь постольку, поскольку суд хотел его слышать.

Понятно, что В. Спиваков не стал бы сотрудничать с нашим ООО «Меридиан», даже если бы оно принадлежало к мировой продюсерской элите, что, однако, не означало тщетности договора.

Механизм действия договора предполагался таким. Заключался произвольно взятый контракт между ООО «Меридиан» и более или менее безымянной звездой. А затем Дому музыки предлагалось предоставить залы и площадки под концерт. После вполне предсказуемого отказа (достаточно было и молчания) общество терпело предполагаемые убытки. Для взыскания этих убытков возбуждался судебный спор, носивший рутинный денежный характер. Тем самым общество избегало скандального, но практически бесполезного процесса о понуждении Дома музыки к выполнению своих обязательств по проведению концертов.