Мы остаёмся жить

– Эй, а вот и они!

Мы откапали ящик и зарядили артиллерию. Я смотрю сквозь бинокль на приближающихся солдат. Мы договорились, что когда Ганс выстрелит пару раз из пистолета в воздух, я дам пару залпов раз из пушки – это должно хватить, чтобы они все там посидели. Но вот, их ряды всё ближе. Опасно близко.

Ганс. Он сказал, что был надзирателем в Бухенвальде. Что сделают с ним сэмы, как только схватят? Ничего хорошего – это точно. Если многие из нас отделаются посильным наказанием, то с ним расправятся сразу же, как только узнают, какую роль он сыграл в этой войне. И он помогает мне удачно сдать всех нас в плен?! Возможно, он преследует ещё какую-нибудь цель.

Ряды солдат в одну секунду исчезают из поля зрения; и все они бросаются врассыпную или падают на землю. Ганс подошел к ним очень близко и расстреливает из пистолета – не целясь, но угрожая. Я выстрелил первый раз; второй. Интересно, если бы мы действительно сражались бы вдвоём с целым батальоном – удалось ли бы нам это? Пока что, всё складывалось в нашу пользу. Возможно, обошлось даже без потерь, хотя в такой неразберихе трудно сказать наверняка: подстрелил ли ты кого или нет.

Над нами пролетел самолёт сэмов – как раз вовремя. Я даю залп; а за ним ещё и ещё. Под натиском артиллерийского огня, впрочем, вряд ли унёсшего с собой хоть несколько жизней – даже самые отважные дадут дёру.

А может, и пойдут в наступление.

Тогда – нам точно конец.

Я смотрю в бинокль: несколько молодых человек подбрасывают каски вверх и бросают оружие. Они идут прямо мне навстречу с поднятыми руками. Решили сдаться сейчас – в самое неподходящее время. Я не успел даже придумать, что нам делать, как они один за другим стали падать на землю – в них стреляли.

Их ели успели отвести, пока очередной мой снаряд чуть не снёс головы десятерым. Немецкий батальон, после долгого получаса боя, наконец-то отступает. Идти им больше некуда, кроме как к нашему гарнизону. Остаётся только гадать, как встретить их Рудольф со своими головорезами.

Дав жару подставного сражения немного поутихнуть, я приблизился к полю битвы. Воронки от снарядов и оружие, брошенное на трофеи врагу. И посреди всего этого дикого дымного месива, я вижу Ганса, стоящего с пистолетом в руках над раненным солдатом. Я подбежал достаточно близко, чтобы слышать задыхающуюся мольбу о пощаде:

– Bite! Bite!

– Ганс, стой!

Но выпущенная пуля уже не подчиняется приказам. И этому солдату больше нечего выпрашивать у своего убийцы.

– Ганс, какого чёрта?!

– Если я правильно понял, – только теперь он поднял на меня глаза, – то вашим приказом, господин офицер, было не дать этим людям сдаться в плен американцам. И я выполнил его безупречно. Вы получили то, чего хотели. Мы победили. Теперь, у нас в гарнизоне не отряд, а целая армия. И она будет подчиняться вам. Это было нашей целью.

– Но я не приказывал его убивать!

– Вы про этого?! Но он бы всё испортил.

Значит, мы говорил теперь не как партнёры, а как командир с подчинённым. Так тому и быть.

– Слушай сюда, «этот» здесь только ты, раз позволил себе добивать раненных. Мы могли бы сказать, что спасли бы его прямо на поле боя, а с ним бы договорились, чтобы молчал о том, что на самом деле здесь произошло. Это была бессмысленная смерть.

– На войне почти все такие.

Внезапно, он посмотрел на меня угрожающе.

– Вы не немецкий офицер, не так ли? Я не знаю кто вы и откуда; ваши документы – поддельны. Я не знаю вашего настоящего имени. Чёрт, я даже не знаю, действительно ли вы были в Сталинграде и вернулись обратно. Но если честно, то если это правда и вы были в том аду, то я хотел бы быть среди тех, кто имел честь идти в бой вместе с вами.

Он наверняка заметил, что мой пистолет снят с предохранителя и в любой момент из него может вылететь смерть, направившись прямо в него.

– Знаешь что, Ганс, я не стану тебя убивать. Не потому, что я этого не хочу и уж точно не из-за твоей нелепой лести. И так уже слишком много людей погибло – ты и без меня это прекрасно знаешь. Всё, что я делаю сейчас – направлено на то, чтобы спасти жизни тех, кто ещё остался. Когда ты поймёшь это – если ты поймёшь это – то мы ещё сможем остаться друзьями. А теперь, давай спрячем пистолеты и прибережём патроны для более важных дел.

– Ты напрасно не доверяешь мне – думаешь, что я что-то задумал; что выстрелю тебе в спину. Если бы хотел, то давно бы уже сделал. А стрелять, глядя тебе прямо в глаза – я тем более не намерен. Я помогу тебя всем, чем только смогу. Но я вижу, что тебя так волнует – я знаю, из-за чего ты так не доверяешь мне. И я отвечу на вопрос, который ты так и не решился мне задать: а что случится со мной? Что сделают сэмы, когда узнают о моём прошлом – ты ведь это хотел спросить?

– С чего ты взял, что ты им так нужен?! Ты предал свою страну, оставив свой пост и сбежав. Ты – всего лишь предатель. Тебя будут судить, если поймают; но не хуже, чем меня или Рудольфа. Сэмам нет дела до того, кто ты.

– Я не предавал свою страну, – прошипел он сквозь зубы, – я всегда оставался верным ей, даже когда её не стало. Я могу спокойно смотреть как гибнут люди, не испытывать ни единой эмоции – сейчас весь мир такой. Но вот от чего меня действительно выворачивает наизнанку, так это ото лжи. И я уже иду вразрез со своими принципами, согласившись находиться сейчас здесь, с тобой.

Казалось, ещё немного и он потеряет контроль. Хоть он и говорил так, как будто выкладывал передо мной все карты, но что-то подсказывало мне, что он что-то недоговаривает, продолжает скрывать самое важное. Нет, если он хотел своей речью заставить меня безоговорочно ему доверять, то он не на того напал. Но пока что, у меня не было ни единой причины считать его за врага

– Давай уже вернёмся обратно, – сказал я, – я проголодался. Думаю, что ты тоже. К тому же, будет очень неприятно, если сэмы, услышав звуки боя, пришлют сюда пару-тройку отрядов на разведку.

И мы оба молча направились в сторону города, возвращаясь по той же дороге, что и пришли. Всё время по пути, Ганс просто смотрел себе под ноги, размышляя о чём-то, но ни одним своим жестом не давая возможности определить о чём именно. Мою же голову без конца посещали мысли о будущем. Какими бы они ни были, ответ на всё был один: «возможно, так оно и будет». Может быть, сэмы превратят нас всех в капусту – для этого сильно напрягаться им не придётся. А может быть, кому-нибудь из нас удастся спастись. Или же, мы все сможем избежать самого страшного. Но вряд ли в их числе окажется Ганс – ведь я соврал ему, что сэмам будет всё равно. А он по-прежнему идёт за мной, хоть и сам прекрасно понимает, чем это может обернуться. Мой чин сейчас – чистая формальность; ведь какое значение имеют ордена и звания в стране, которой больше не существуют? Никаких, кроме самых пагубных. На что тогда надеется Ганс? За кем он идёт? Чего он добивается?

Когда мы вернулись в город, там всё будто с ног на голову встало. Многим показалось, что это не немецкие, а американские солдаты показались у нас на пороге – прямо под носом. Во всём гарнизоне не нашлось бы и двух десятков солдат, готовых сражаться; а все остальные – чуть не дались в плен тем, кто сами пришли сдаваться. Когда я встретил Рудольфа, отдающего приказы новым подчинённым направо и налево, он сам был до сих пор бледен как труп, словно душа покинула его тело, оставив нам лишь одну оболочку. Зная Рудольфа, это вполне могло оказаться правдой. Мне пришлось подойти к нему чуть ли не вплотную, прежде чем он обратил на меня внимание:

– И где тебя носило?! – сказал он вместо приветствия, – знал бы ты, что здесь происходило…

– Я уже в курсе, – кивнул я, – мне доложили. Но не забывай, что не ты здесь командир. Эти люди пришли к нам за помощью – и они получат её должным образом. Все они переходят под моё командование.

– Мне сказали, что они наткнулись на авангард сэмов и дали бой, – невозмутимо начал он, – три, может, четыре сотни человек. Они храбро сражались, но врагов было больше. Они понесли потери и были вынуждены отступить к нашим позициям. Может, ты и проявил себя под Сталинградом, но такая война – моя специальность. Мы окружены со всех сторон – полностью отрезаны от мира – и это на нашей собственной земле.

Никогда прежде я не слышал в его голосе столько злобы, а одновременно с этим и ужаса.

– Есть ли какие-нибудь новости из столицы? – я попробовал зайти издалека, – не забывай, мы с тобой – тоже подчинённые.

Он тяжело вздохнул и взглянул на меня. Впервые он смотрел на меня, как на брата.

– Да, мне приходили телеграммы. Я не могу утаивать эту информацию от тебя, так как она адресована и тебе тоже, но говорить об этом с солдатами я не могу. Боевой дух и так подломлен – я не хочу мятежа. Поэтому, я надеюсь, пока что эта информация останется между нами.

Я кивнул.

– Нет больше никакой столицы. Мы проиграли битву за Берлин. Мирный договор будет подписан. Боюсь даже себе представить, что они сделают с нашей страной. Да чего уж там – не будет её больше. Германия погибла навсегда. Мы – последние, кто ещё сопротивляется.

Он не скрывал своих чувств. Стальной Рудольф был разбит и подавлен.

– И теперь, сэмы ошиваются в паре километров от нас, – продолжал он, – а завтра – их будет в десятки раз больше…

– Все мы уже давно знали, что эта война проиграна…

–…Но мы не должны сдаваться – ни за что, никогда!

– Мы уже проиграли, Рудольф. Какой у нас есть выбор?!

– Сражаться! Только сражаться. Что так – что так, всем нам придёт конец. Солдат в форме и с оружием они не берут в плен – ты же знаешь. И я знаю – я уже видел такое под Варшавой. Мы должны сражаться – это наш единственный шанс уйти с достоинством.

– Рудольф, одумайся. Ещё не поздно. Как только сэмы придут сюда, у нас не будет выбора: сдаться и сражаться; у нас будет только: сдаться или умереть. Если ты не жалеешь себя, то подумай хоть о тех, кто пришел сегодня к нам за помощью.

– Они уже пытались сдаться сэмам. И знаешь ли ты, что те сделали в ответ?! По тем, кто бросил оружие и поднял руки вверх, они открыли огонь. Такой попытки сдаться этим варварам им хватило на всю оставшуюся жизнь.

Я уже было раскрыл рот, но он развернулся и зашагал прочь, не желая больше слушать. «…Оставшуюся жизнь» – не долгой она будет с таким командиром как он.

На следующий день я проснулся и совершенно не мог вспомнить, что было вчера вечером. От него у меня осталась только боль и бесконечная жалкая усталость. Только моё незнание всего спасало меня от безумия. Но вскоре и ему придётся рассеяться.