Встреча

– Вот имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Карнаухов истошно взвизгнул, в последний раз содрогнулся и, истекая потом, рухнул в беспамятстве на подушку. А как только священник продолжил службу, Юрий Павлович содрогнулся и впервые после его кутежа во время банного дня, когда в палате не было ни Ивана Яковлевича, ни о. Самсона, членораздельно и сдавленно прошептал:

– Пить.

Марина, как ошалелая, смотрела то на него, то на священника, чинно и благородно продолжавшего службу в непосредственной близости от икон.

– У него что, малярия? – кивнув в сторону Карнаухова, спросила она у дочери.

– Малярия, – вздохнула Лена.

А потом был погожий весенний день. Мартовская капель стучала по подоконнику.

Внизу во дворе больницы по искрящимся на солнце лужам Миронка перепрыгивал с камня на камень: он нес к больнице ведро со щебнем.

А у окна, сбив в открытую форточку пепел от сигареты, Марина сказала дочери:

– Что-то я не пойму. Вроде бы он, а вроде бы и не он. Далекий какой-то, чужой. Хотя глаза и добрые.

– Ладно, мама. Пойдем, – сказала Лена. – Бери, – взялась она за огромный тюк с выстиранным бельем.

Мать подхватила тюк с дугой уже стороны, и они вместе с дочерью вынесли тюк из прачечной.

Оказавшись опять в знакомом больничном коридоре, Марина сказала, волоча вместе с дочерью белье вдоль цепи белых дверей с табличками:

– А еще эти молитвы. Неужто он в Бога верит? В двадцать-то в первый век!

– От Рождества Христова, – напомнила Лена матери и принялась заворачивать вместе с тюком за угол.

Как и обычно, Иван Яковлевич находился в своем углу. Он стоял у стены и прислушивался к чему-то, а группа собравшихся посетителей, затаив дыхание, благоговейно за ним следила.

Внезапно отскочив от сидящего на постели Карнаухова, поэт Сырцов ринулся прочь от привставшей за ним пожилой женщины в сером пальто и пуховом платке:

– Не хочу я домой! Мне и здесь неплохо! Тепло, кормят, и никто тебя не трахает!

Следя невинными, как у младенца, глазами за убегающим от матери Сырцовым, Карнаухов болезненно сморщился и едва-едва не заплакал от страха.

Иван же Яковлевич, потирая апельсином стену, процитировал:

Ну, так живи: страдай, и до могилы
Покорно крест неси, учись терпеть,
Молись Творцу, проси любви и силы
Для Бога жить, за братьев умереть!

Услышав свои стихи, поэт растерянно оглянулся. Он взглянул на Ивана Яковлевича, потом – на мать. И примирительно просопел, вздыхая:

– Ну, хорошо. Давай попробуем.

– Давай, сынок, – обрадовалась мать. – А то от людей стыдно!

– У-у-у! – закатив глаза, поэт был готов снова бежать от матери, однако Иван Яковлевич напомнил:

– …проси любви и силы: для Бога жить, за братьев умереть! Хорошие стихи, не правда ли? Вы со мною согласны? – спросил он у матери поэта.

– Что? Вы – меня? Ну, конечно, – видя устремленные на нее взгляды дюжины посетителей и самого Корейшева, с улыбкой кивнула мать.

– А ведь это ваш сын их сочинил! – поднял Корейшев палец. – Ему их Сам Бог открыл. Какая премудрость: «проси любви и силы для Бога жить, за братьев умереть!»

Открылась дверь. Вошли Лена и Марина. Они внесли тюк с бельем.

– Так, обмен белья, – сказала Лена, и Алик первым метнулся на помощь женщинам.

Проходя за дочерью к койке о. Самсона, Марина покосилась на Корейшева.

– Доброе утро, сестрица, – помахал ей тот из угла. – Как спалось?

– Хорошо, – растерялась женщина. – А чего не так?!

– Да нет, всё так. Просто поинтересовался, – улыбнулся в ответ Корейшев, и Марина, пожав плечами, прошла за Леной к койке о. Самсона.

Женщины принялись стаскивать с постели о. Самсона грязные простыни и наволочки, а в это время Иван Яковлевич со своего угла запел вдруг молитву к Пресвятой Богородице. Он пел так тихо и проникновенно, что Марина поневоле занервничала: движения ее стали резче, лицо – злее.

– Мама, наволочку порвешь! – предупредила ее Лена.

– Не порву, – отрезала мать, и тут у нее сломался ноготь.

Лизнув окровавленный палец, Марина скривилась и вдруг ощерилась:

– Ну хватит тебе уж выть! Что жилы-то из меня вытягиваешь?! Чего ты от меня хочешь? Чего добиваешься?!

Прекращая петь, Иван Яковлевич сказал:

– Нет, родненькая, это не я – это Господь тебя призывает.

– У-у-м, Иисусик! – зарычала Марина вдруг и, отбрасывая окровавленную наволочку на пол, бочком поспешила к двери. – Ненавижу! Эту твою улыбочку! Всю жизнь мою исковеркал! Дочку в дурочку превратил! А теперь распелся! Не-на-ви-жу!

И она понеслась к двери ещё стремительнее и резче.

Правда, дверь распахнулась раньше, чем до нее добежала женщина. И прямо в дверном проеме Марина столкнулась лицом к лицу со щупленьким, сгорбившимся Миронкой, который вносил как раз со двора очередное ведро со щебнем.

Налетев на ведро, Марина отпрянула от Миронки. От столкновения с женщиной ведро с мусором опрокинулось и с грохотом полетело на пол. Марина тоже упала рядом. И, схватившись руками за ногу, скривившись от боли, простонала:

– У-у-м!

Взглянув на нее, скорчившуюся под дверью, Иван Яковлевич отступил к иконам, опустился перед ними на колени и начал безмолвно молиться Богу.

К Марине же со всех сторон сбежались Миронка, Лена, Алик, поэт Сырцов и даже о. Самсон.

– Мама! – склонилась к Марине Лена. – Больно?! Миронка, Алик, перенесите её в палату.