Встреча

В палате поднялась кутерьма: содрогаясь всем телом в шаге от Ивана Яковлевича, по-прежнему громко бухавшего камнями, Карнаухов истошно хрюкал; путаны визжали, пытаясь вырваться в коридор; под их напором пакеты в руках Серени с треском разодрались, и на пол высыпались продукты. Бутылки с шампанским, бананы, яблоки, апельсины раскатились по всей палате и даже по коридору. Натыкаясь на них и падая, убегающие за дверь девицы громко, на все голоса визжали. Алик и поэт Сырцов в недоумении и растерянности озирались по сторонам. И только один Иван Яковлевич сохранял спокойствие. Аккуратно положив кирпичи на пол, он размашисто перекрестился на иконы, развешанные в углу, после чего встал на ноги и, приближаясь к содрогающемуся в судорогах Карнаухову, спокойно сказал Миронке:

– Тащи ведро с водой. Да тряпок побольше – чистых.

А как только Миронка метнулся к двери, из-за которой всё ещё доносились взвизги и топот ног убегающих коридором женщин, обращаясь к Алику и к поэту, Корейшев сказал спокойно:

– Алик, где его смирительная рубашка? А ты – ноги его держи. Да «Отче наш» читайте. Или хотя бы: «Господи, помоги»! Иначе ведь – не удержите.

А потом вся палата, включая поэта, Алика, Миронку, о. Самсона и даже растерянно озирающегося Сереню, устало и тяжело дыша, молча сидела над затихающим, снова спеленатым по рукам и ногам в смирительную рубашку Юрием Павловичем Карнауховым, в то время как Иван Яковлевич, застыв за мусорной кучей, встал на колени перед иконами и, прижавшись лбом к полу, прошептал чуть слышно:

– Господи, что я делаю? Может, это не он, а я – настоящий тут бесноватый?!

Утром следующего дня в белую дверь кабинета Саблера постучались.

– Леонид Юльевич, можно? – заглянула в комнату санитарка Валечка, одетая в шубку, шапку и зимние сапожки. – Зашла вот проститься.

В глубине кабинета спиной к окну, по белым шторам которого бегали солнечные зайчики, сидел за столом главврач.

Напротив него на стуле сидела спиной к двери женщина в стареньком пальто и вязаной шапочке.

– Извините, – сказал ей главврач и прошел к санитарке Валечке. – Ну, всех благ тебе, Валечка. Надеюсь, в другом месте тебе будет легче.

– И я надеюсь, – с любопытством поглядывая на женщину, сказала Валечка и не выдержала, спросила: – А это что – на моё место новенькая?

– Да, – спокойно ответил Саблер.

Женщина, сидящая за столом, на мгновение обернулась. Это была Лена, та самая бывшая ученица Ивана Яковлевича, которую он в свое время отправил помогать матери выходить из запоя. Повзрослевшая лет на пять, она мельком взглянула на Валечку и вновь повернулась лицом к окну.

Саблер объяснил:

– Елена Владимировна мать свою привезла сюда. Из Смоленска. Специально к Ивану Яковлевичу.

– Это что, ту самую скандалистку из тридцать пятой?

Саблер кивнул: ту самую.

– Ну ладно, Леонид Юльевич, я пойду, пожалуй. Всего вам доброго, – сказала Валечка – и в спину сидящей на стуле женщине: – И вам тоже – всего хорошего. Главное, Вы не бойтесь. Сумасшедшие тоже люди. Как Вы к ним, так и они к Вам. За редким-редким исключением.

– Спасибо. Я поняла, – через плечо посмотрев на Валечку, улыбнулась в ответ Елена и вновь повернулась лицом к столу.

В палате Алик и о. Самсон кормили из ложечки похрюкивавшего Карнаухова, а Миронка переодевал в чистую пижаму ядерщика Канищева, в очередной неестественной позе замершего у тумбочки.

В то же время, отвернувшись в угол к развешанным там иконам, Корейшев молился Богу. И только один поэт вольно разгуливал между коек, помахивал ручкой и шевелил губами.

– Подержи штаны, – попросил его Миронка, и поэт ринулся помогать ему:

– Давай.

Держа на руке штаны, он посмотрел на ядерщика Канищева и сказал:

– Странная болезнь у этого ядерщика. Одно слово слышит и оживает. А вся остальная жизнь, выходит, ему до лампочки?

– Ничего, отмолим, – автоматически сказал Миронка и взял у поэта из рук штаны. – Спасибо.

В палату вошли Лена и Саблер.

– Доброе утро, – улыбнулся главврач больным и, направляясь в угол к Ивану Яковлевичу, поинтересовался: – Ну, как дела, Миронка? Что снилось?

– Слава Богу, ничего не снилось, – ответил Миронка. – За день намаешься. Не до снов.

– А мы тут как, сами кушаем? – проходя мимо койки Ивана Яковлевича, на которой кормили Карнаухова, спросил Саблер.

– Нет. До этого не дошло, – ответил о. Самсон и заключил: – Пока.

Главврач кивнул и, сопровождаемый санитаркой, остановился у самой линии, очерчивавшей угол с коленопреклоненным перед иконами Корейшевым.

– Иван Яковлевич, доброе утро! – обратился к Корейшеву главврач.

– А, Леонид Юльевич. Присаживайтесь, – поднимаясь с коленей, указал Иван Яковлевич на стул. – Вот вам конфетка. К чаю. И вашей новой помощнице, – протянул он другую конфетку Лене. – Держи, Леночка.

– Спасибо, Иван Яковлевич, – взяв конфетку, потеребила её в руке новая санитарка, после чего, глядя в глаза Корейшеву, сунула конфету в карман халата.

– Иван Яковлевич, – уселся главврач на стул. – Я тут пронаблюдал тебя и никаких психических отклонений не обнаружил. Может, мы тебя выпишем? Ступай себе с Богом и живи, как знаешь. Что ты на это скажешь?

Услышав это предложение, все обитатели палаты, за исключением невменяемых, дружно насторожились.

Иван же Яковлевич подергал пуговицу на своей пижаме и сказал:

– Ты смотри, отваливается. Где у нас нитки? Надо бы пуговицу пришить.

– Сейчас подам, – поспешил Миронка за катушкой с нитками, в то время как Саблер, разворачивая конфетку, переспросил:

– Ну так как, Иван Яковлевич?

– Так… я и живу, как знаю, – улыбнулся в ответ Корейшев и, взяв у Миронки катушку с нитками, поблагодарил мужчинку: – Благодарю.

– Но на свободе лучше, – жуя конфету, продолжил Саблер.

– С Богом – везде свобода, – оторвав пуговицу, принялся Иван Яковлевич пришивать ее на себе. – Ыш ты, какая верткая. Не поймаешь.

– Значит, отказываешься выписываться? Хорошо, – после секундного размышления встал со стула Саблер. – Неволить тебя не стану. Тем более что благодаря тебе мы больных тут кормим. Да еще и на лекарства кое-что остается. А если вот, как Елена Владимировна, из других городов к нам народ поедет, то к осени, я надеюсь, мы и больницу отремонтируем. Так что живи себе на здоровье. А надоест – выпишем. Пойдем, Лена. Да, кстати, Лена мать свою специально к тебе привезла лечить. От алкоголизма. В медицину не верит, а в тебя вот верит.

– В Бога надо верить, – улыбнулся Корейшев Лене. – Он лечит.

– Знаю, – ответила санитарка. – Только не всякая молитва до Него доходит.

Застыв в туалете у приоткрытой форточки, мать Лены, – постаревшая лет на десять молочная сестра Ивана Яковлевича, – высохшая, обрюзгшая, с огромными синяками под выцветшими глазами, – нервно куря папиросу, поинтересовалась:

– Ну и как: он тебя «узнал»?