Ведун поневоле

– Значит ты, мил человек, веры не нашей, а языческой? – продолжил непонятные мне расспросы православный монах.

– Языческой отче! – ответил я, стараясь не выдать мимикой внутреннее напряжение, возникшее в ходе разговора.

Тщетно. Ратибору видел намного шире и глубже, чем обычный человек:

– Да не гневайся отрок, не страшись, – поспешил успокоить монах меня, – Это люди неразвитые веру друг друга гнобят, да свою лучшей выставляют. Я же, по воле Бога, достиг таковых лет, что могу утверждать – Всевышний воистину един, только к каждому человеку через разные религии приходит. Я знал Ульва и не был против него. Не буду и против его сына.

Схимник неожиданно улыбнулся ровными, белыми зубами, опускаясь на обгоревшее бревно.

Я так и не решился опуститься на останки чьего-то дома, предпочитая переминаться с ноги на ногу перед лицом старца. Стараясь скрасить неловкость затянувшейся паузы Ратибор продолжил:

– Время сейчас такое, что любой человек, разбирающийся в знаниях тайных на вес золота. Ведаешь ли ты планы Евпатия, о дальнейшей судьбе отряда?

– Нет, но догадываюсь. Мстить, – не сомневался я в правильности ответа.

– К сожалению… – вздохнул Ратибор и засмотрелся в пасмурное небо, отчего стало видно, как снежинки смешанные с пеплом оседают на его седой бороде.

– Почему, к сожалению? – не понял я высказывание старца из излишне эмоциональных позиций своей юности.

– Месть застлала Евпатию голову. Он буквально одержим идеями сражения, но если разобраться, то наш отряд не готов к длительным боевым действиям. Ни провианта, ни поддержки, ни путей отступления нет, – мучаясь своими мыслями, старец прикрыл глаза, – ну положим мы головы за Отечество в ближайшую неделю – вторую и что? Ну, потреплем супостата… Эффект будет сиюминутным. Грядут иные времена, где сражения будут происходить больше в головах великих людей, нежели на полях сражений. Раздробленная на удельные княжества Русь, не устоит перед ударом столь мощного противника, это ясно как дважды два, но может восстать из пепла в вынужденном, временно смирении.

– Ты, отче, говори, да не заговаривайся! – невольно оскорбил я Ратибора гневной волной, вырвавшейся наружу колкими словами, – я свой обет выполнил, рассказал о Небесном отряде людям, что сохранит память о братстве Ивана на долгие века. Теперь я свободен и могу рисковать животом своим! А посему пусть я полягу, но еще множество супостатов ляжет от моей руки! Почудилось ли мне, монах, что ты говоришь о сдаче?

– Ты меня не понял, – старец и бровью не повел, чтобы хоть как то среагировать на мою горячую тираду, – я разделю путь Евпатия до конца и не важно, с какими страданиями и лишениями мне придется столкнуться. Я тоже, как и ты связан словом. Но помимо данного обета, я испытываю к Евпатию и отеческую, настоящую любовь человека, давно ставшего больше чем просто другом строптивому ребенку, взросшему у меня на глазах! – Ратибор открыл глаза и испытующе уставился на меня в поисках понимания, – но ты… у тебя огромный потенциал. Смерть твоя не принесет Отечеству ничего, кроме вреда. Ну, унесешь ты с собой еще десяток врагов, и что? Что? – повторил он, выжидая ответа.

– Руси станет проще, – неуверенно начал я, но был безжалостно перебит.

– Не станет… это даже не капля в море. У степняков несколько сот тысяч сабель в Орде. Ты даже цифры то такой не знаешь, чтобы оценить! Но твой ум и твои таланты способны изменить многое в грядущих веках! – Ратибор достал из схимы уже знакомую пластину Небесного отряда, из рук в руки передавая мне символическую память о сгинувших защитниках, – запомни Ивана, запомни Евпатия и запомни мои слова, отрок, крепко обдумав на досуге. Пока-что я бессилен переубедить тебя, а посему иди с нами на врага… Но заклинаю – выживи любой ценой, посвяти дальнейшую жизнь обучению и развитию, создай собственное братство и тогда, спустя десятилетия, ты поймешь весь смысл моих измышлений, Гамаюн! – он тяжело вздохнул поднимаясь на натруженный ноги и поудобнее перехватил палицу, – корень русский выстоит и прорастет. Степняки уйдут. А светлых голов останется не так много, чтобы еще одна из них бы пала в этот страшный год на безымянных полях тысяч сражений! Запомни нас, Гамаюн! – повторил Ратибор и, приободрившись, как ни в чем не бывало, побрел прочь в поисках мощной фигуры Евпатия, оставив ошарашенного меня наедине со своими мыслями.

Выждав несколько минут, я отправился вслед за ним. Зрелище, открывшееся мне посредине испепеленного городища, словно материализовало слова Ратибора – огромный, вечевой колокол, перевернутый на бок, поднимала горсть «волчат», силясь повесить огромный инструмент над землей при помощи канатов и трех, соединенных вверху при помощи веревок, больших бревен, также имевших следы горения.

Этот процесс был настолько важен для дружины Евпатия, что совсем скоро вокруг поднимающегося, православного символа, скопилась большая часть разбредшихся дружинников, советами и выкриками подбадривающих потуги соратников. Они переживали за процесс настолько живо, что создавалось впечатление будто – бы именно колокол был способен возродить из небытия тысячи ушедших людей.

Едва колокол принял устойчивое положение, зависнув над землей, как Ратибор, перекрестившись на солнце, взяв в руки толстый канат, прикрепленный к чугунному языку колокола и, размашисто ударил в металлические борта в первый раз.

Звон, разнесшийся над пепелищем, своей живостью вступал в разительный контраст с окружающей средой. Новый удар всколыхнул пепел и породил легкий ветер, растекшийся по округе. Третий, раздавшийся через равный промежуток времени неожиданно оживил пожарище.

Из самых глубоких погребов, иссеченные, покрытые ожогами, измученные до предела, поднимались люди, пережившие страшное бедствие.

Щурясь глазами от неяркого солнца, казавшегося им за дни добровольного заточения ярчайшим источником огня, они как полуслепые щенята шли на хорошо знакомые звуки, призраками вливаясь в ряды воинства Коловрата.

Дружинники, до поры стоящие в оцепенении, разом пришли в движение, кидаясь навстречу ожившим теням Рязани. В слезах и исступлении они скидывали с себя плащи и полушубки, кутая как родное дитя, любого представителя стольного города.

Без сожаления расстался со шкурой волка и я, подарив спасительную накидку молодой женщине, с еле живым младенцем на руках. Седой волк, сделавший при жизни столько зла, теперь в послесмертии приносил необходимое тепло будущему моей родины.

Увидев мой поступок, улыбнулся Ратибор, по-прежнему бьющий в колокол назло наступающей темноте.

– Жив еще корень Рязанский! Жив и будет жить! – совсем рядом, как заклинание, произнес Евпатий и, алое свечение внутри него впервые спало за последние часы.

Глава 13. Месть за невиновных

Прошло две полных недели с тех достопамятных событий с восставшим из небытия колоколом веча. Покинув Рязань вместе с отрядом Евпатия, я на короткий срок разделил их славную судьбу.

Сказать, что мы били монголов – это ничего не сказать. Любой отряд мародеров, попадавшийся нам на дороге, сминался в одно мгновение исступленным напором волчков и соколиков. Сминали и полнокровные тысячи, высланные нам на перехват.

В любом жарком бою, два могучих воина – Ратибор и Коловрат, выделялись на фоне остальной дружины, орудуя на пару длинным мечом и узловатой палицей.

Словно единый организм, прикрывая друг друга, два товарища несли смерть разорителям Отечества, а посему немудрено, что вызвали у последних невольную ассоциацию с древними демонами – «гогами» и «магогами», пришедшими по душу монголов за их грехи, о чем с нами с удовольствием делились многочисленные пленники, стараясь вымолить жизнь.

Везде, где раздавалось уханье монаха, и выкрики доблестного витязя враги ложились десятками, как трава под ударами опытного косаря.

Но и ужасов насмотрелся я в ту пору изрядно. Что ни деревня – то следы расправы. То деву молодую к колодцу привяжут и студеной водой обольют, пока не замерзнет в муках, то мужика четвертуют для запугивания населения, то на ворота родного двора всех обитателей повешают.

Складывалось впечатление, что враг осознанно глумился над проигрывающим народом, потешаясь их беспомощностью перед блеском татарской сабли. Но были живы еще те, кто мог отомстить за невинно убиенные души, крепкой рукою вынимая око за око, выбивая зуб за зуб.

Мы быстро сдружились с Олегом и Мирославом. Молодой их спутник, участвовавший в спасительной охоте, давно нашел свое место юрким гонцом между двумя частями нашего войска и практически не имел отдыха, пребывая в разъездах.

Как стало известно в ходе совместных приключений, Мирослав действительно лишился семьи. Мирный житель одной из деревень, чье название моя перегруженная память не сохранила под гнетом веков, жил, ведомый одной целью – вырастить и поставить на ноги всех своих многочисленных отпрысков, трудом и делом каждый день, делая небольшой шаг к своей мечте.

Не срослось, не сбылось. Нашествие в принципе невозможно предугадать, особенно таких масштабов. Оставшись один, Мирослав долгое время бесцельно скитался по лесам, не имея достаточных навыков для охоты и желания жить, пока случайно не наткнулся на отряд мстителей, под предводительством Евпатия.

Только благодаря поддержке бойкого, юркого Олега Мирослав, противореча собственному имени, научился убивать и нашел в этом хоть какую-то отраду для израненной души.

Русь не покорялась просто так. Каждый город, каждое село или деревня независимо от размеров и населения, встречали захватчиков блеском мечей, кинжалов и сабель, но небывалый напор кочевников было не остановить.

Уже и Владимирская земля стала вдоволь умываться кровью, расплачиваясь за нежелание прийти соседям на помощь, стараясь нанести врагам максимальный урон еще на подходе.

В тяжелые дни обнажилась и другая, неожиданная проблема, породившая раскол в среде духовенства.

Если бы все монашество в сие грозное время взяло себе за пример рвение Ратибора на дело ратное, не видывали бы мы огромного смятения средь масс людских в духовном мире.

Но нет – значительная часть служителей церкви, пагубно влияя на настроение собственной паствы, возвещало о пришествии Судного Дня на землю поднебесную, призывая смиренно принять кару из рук Иисуса Христа.

Я знавал веру православную только из рассказов матери, больше похожих на сказку.

В ночных преданиях, пыталась донести Пелагея до меня значимость добра и доблести на земле, честь в смиренном служении государству, но ни в одной ее истории не было призывов смиренно подставлять щеку под удар, оставляя обидчика без отмщения, как призывало поступать продажное духовенство.

Отдыхая от трудов ратных в одном из монастырей, в который наш отряд запустили без особого желания, помниться значимый разговор, между Ратибором и настоятелем монастыря, невольно подслушанный мною при прохождении мимо обеденной залы настоятеля:

– Мунгалы духовников не трогают! Мунгалы нам власть дают, Ратибор! – вещал крепкий, грузный мужчина, уедаясь обильной трапезой, к которой наш схимник так и не притронулся, – Хан их, Бату, царь царей! Велел всему монашеству пайцзы выдавать, для верного служения его интересам. Преклоним колени – и сможем вместе с воинством мунгальским до Последнего Моря докатиться!

– Дурак, ты дурак! – горестно отвечал ему Ратибор, не желая спорить с упрямцем, – глубже дня настоящего не видишь… Постыдился бы!

– А чего стыдиться, друже? Мне бы казну монастыря приумножать, да о пастве живой и щедрой позаботиться! Ты бы постыдился схиму осквернять палицей!

Заметив мой взгляд, направленный на него через приоткрытую дверь, грузный упрямец раздраженно прикрыл скрипучую створку, значительно сбавив тон беседы.

Варварство ордынцев злобило сильно. Особенно Евпатия. За это время я хорошо изучил его дух и нрав – воевода никогда не был особо эмоционален лицом, но смутные цвета чувств, протекавшие под броней, в самом сердце его духовного естества указывали, насколько сильная ненависть к врагу разрасталась внутри.