История села Мотовилово. Тетрадь 4

В первый день свадьбы после пира молодых на первую брачную ночь отправили в токарню, где была уже приготовлена для их постель, привёзенная из дома невесты. В токарне так же была постель старшего брата Михаила под пологом, а у молодой пары постель открытая, у невесты в наличии полога не оказалось.

После пьяной народной кутерьмы обе пары на своих постелях расположились на отдых и сон. Лампа погашена. На постелях завязался интимный шепот. Чувствуя неудобство из-за открытой постели, Ванька выговорил невесте за отсутствие полога. В ответ ему невеста, шутя, громко шепнула на ухо: «Чтож-то вон у них полог-то бранный, а, может быть, он весь драный!» Это-то и услыхала старшая сноха. Промолчала, виду не подала, но обиду затаила. Вскоре молодые на кровати приумолкли, начались горячие поцелуи, заворочались, предательски заскрипела кровать. Старшей паре пришлось притихнуть, притвориться спящими, чтоб не мешать молодой паре вступить в новую, таинственную, брачную жизнь, наполненную тревогами, заботами вновь созданной семьи.

Свадьбу гуляли четыре дня. Во время пиров пьяные и пели, и плясали, и так дурачились за отсутствием гармони. Одна баба приволокла со двора поганое ведро, взяла в руки скалку и мутовку, начала отчаянно бить об дно ведра, создавая барабанную музыку, под которую азартно и дурашливо плясали и бабы, и мужики. Семь потов сошло с раскрасневшейся соседки Овдотьи, которая целыми уповодами, пока шли пиры, сидела на горячей печи и пялила глаза на пьяных гостей. Любительница она этого дела, ее хлебом не корми, а свадьбу глядеть, это ее любимое занятие. Глядельщиц набивается полная изба. От кутерьмы пьяной толпы и от толкотни глядельщиц в избе стон стоит, воздух сперт, дверь от избытка избной жары расхлябана настежь. От избытка жары и духоты лампа помигала, помигала и совсем погасла, погрузив гостей во мрак. В кромешной темноте пошла возня, кто во что горазд. Николай Смирнов, сидевший сзади на кутнике, перелез через два человека и, оказавшись рядом с Дунькой Макаровой, полез к ней в запазуху. А глядельщик Митька Кочеврягин с озорством начал шарить по бабьим подолам. Поднялся невообразимый крик, свист и бабий визг.

Вскоре хозяйская рука торопливо чиркнула спичкой, свет появился, кутерьма внезапно прекратилась, шаловливые руки пьяных мужиков водворились на свои места, все успокоилось. Лампа снова была зажжена. Среди гостей начался весёлый пересмех. Бабы довольно улыбались, а мужики надсадно хихикали и по-жеребячьи гоготали.

Меж тем, из чулана слышалось бульканье переливаемой самогонки. Это Дарья переливала из четверти в ведро, чтобы вынести его на столы для пополнения. Но опьянев, она допустила оплошность: четверть вырвалась у нее из рук, вдребезги разбилась, самогонка разлилась по всему полу чулана. Обезумевшая от жалости Дарья с руганью обрушилась на Ивана, пошла перебранка с перетасовкой. Стараясь свести оплошность на шутливый лад, Иван схватил ведро с остатком в нем самогонки, поспешил к гостям, шутя проговорив:

– Вот я еще подоил бешеную корову, давайте-ка еще выпьем по маленькой!

Гости подхватили его весёлой песенкой:

– У нашего свата голова космата, сват космами потрясёт, нам по рюмке поднесёт!

А хозяйка Дарья к гостям из чулана не вышла. Она с досады, присев на лавку, привалившись к стене, очумело закатила под лоб глаза, притворилась спящей. Гости, подвыпив еще, стали толмошиться, плясать и просто скакать, а бабы безудержно прыгать, создавая невообразимую кутерьму и суматоху. Со столов со звоном полетели стаканы, загремели падающие с закуской тарелки. Дарья с подхватившимся Иваном стали незаметно, но настойчиво и вежливо потихоньку и поодиночке выдворять одуревших гостей протрезвиться на улицу. «Как белены объелись», – приговаривал Иван, силой выпроваживая очередного мужика.

– Сам, сват, напоил, сам и виноват, не больно бы старался! – бурчал про себя гость, у которого опьянение стало проходить, и он не против был выпить бы стаканчик на поход, а то и два, чтоб в обе ноги.

На другой день Иван созывал сродников и соседей сам. Пришедши к Савельевым, он с мольбой обратился к Василию:

– Шабер, а вы, чай, поскорее собирайтесь на пир-то, время идет, а мы все никак не вывалимся. Сватья-то, наверное, не дождутся нас. Зову-зову, как будто не гулять я зову, а на помочь, право!

– Видно, ешлитвою мать, уж всем надоело, – отозвался Василий.

– Да не только работа, а и гулянье и то надоедает. Ну, собирайтесь скорее!

К вечеру последнего дня свадьбы к дому Федотовых пьяные гости приволокли на санях из дома невесты много всякого барахла и хозяйственного скарба. Тут и ткацкий стан, тут и невестин гребень со ступой и пестом-мяльницей, тут и сковальники, скальница с вьюшками и ничинками и набилками – все принадлежности для пряхи и ткачихи, а поверх всего в санях покоилась с деревянными зубьями старая борона.

Весь этот свадебный кортеж проследовал по улице. Для эффекта на санях плели солому и под песню «Дубинушка» сани волокли до самого дома жениха. Из домов вышли любопытные бабы и мужики, чтоб полюбоваться этим карнавалом. Ребятишки, весело бегая вокруг вприпрыжку, следовали за «Дубинушкой» и сопровождали ее до самого места.

Дарья от души рада была «приданому» молодой. Она давно донимала своего Ивана сделать ей ткацкий стан, а вот поди-ка, тут подвалило счастье, стан приволокли от невесты. «Весной ткать будем», – возвестила она своим снохам. Да и Иван был в восторге. Ему сват к невесте в приданое, кроме хлеба на корню, подарствовал старинную борону: «В хозяйстве все пригодится!» – увещевал он своего свата.

Свадьба, а за ней и масленица, были честь по чести отгулены. В прощальное Воскресенье, под исход катания и общей весёлой гульбы все сватья и сроднички взаимно перецеловались и, испрося друг у друга прощения, заговелись – приготовились встретить Великий Пост – время поста и воздержания от всех греховных помыслов и дел православных христиан.

Наступили дни смиренной унылости и постной пищи. Молодая у Федотовых вела себя скромно и притуплено. С непривычки в чужой семье и в новой обстановке она чувствовала себя неловко, как жеребенок в упряжке. С самого чистого понедельника ее отбило от пищи, а семья, имея неплохой аппетит к любой пище, ела постную пищу и похваливала. Особенно неприхотлив к пище отец Иван. Он расхваливал любую пищу и ел.

– Поди-ка, Дарья, вынь из погреба капусты с огурцами, да кваску нацеди, разговляться будем, – посылал он жену в погреб. Похлёбки Дарья варила для семьи ведерный чугун, и если за ужином ее не доедали, Иван предлагал: «А ты вылей ее обратно в чугун, а завтра на завтраке доедим!» «Я и то думаю!» – соглашаясь, отзывалась Дарья, а сама думала про себя:

– Надо бы молодую-то хорошей пищей приваживать, а не чем, хотя бы для первости молочка стакан ей подсунуть. Корову-то продали…

Помнит Дарья перед продажей коровы пришла к ним шабрёнка и говорит:

– Я слышала, вы корову продать хотите?

– Да, а что? – вступила с ней в разговор Дарья.

– А вы, чай, не выдумывайте и с ума-то не сходите: на чем семью-то кормить будете?

– Как чем? Картошкой да хлебом с квасом. И редька у нас есть, – улыбаясь, разъяснил Иван.

– Нет, это не еда, с такой пищи ног не потащишь.

– А, по-моему, набивай живот разной пищей: хлебом, картошкой, огурцами, капустой, а в русском брюхе топор изноет, а раз изноет и сила явится, – закончил разговор на эту тему Иван.

А молодой такой разговор не по нутру. Она частенько вылезала из-за стола полуголодной, попросту и по своей недогадке оставив ложку на столе вверх «ртом».

А тут еще младший из братьев, Санька, совсем еще сопляк, а резвый на язык, обеим снохам дал прозвище, а про молодую однажды (видимо, подслушанное от взрослых) такое сказанул при всех, что у молодой от стыда и глаза под лоб уползли: «Ты, Марья, у нас только хлеб в навоз переводишь! И целыми днями надута сидишь, как сонное ненастье!» За молодую заступился сам Иван:

– Вот еще какой выискался молокосос, желторотик, со своим грязным языком не в свое дело суется. Ты держи свой язык за зубами, зря-то не вякай – помалкивай! – грозно предупредил его отец. А Санька не унимался. Он всячески расхаивал молодую, придя к Ваньке Савельеву совместно почитать в букваре, он не стерпел, чтобы не высказаться с насмешкой об их молодой:

– У нас молодая, как бука, сидит, прядёт и ни с кем не разговаривает. И так с утра до вечера и каждый божий день. Мамка-то баит, видно, ее сотворили бука с ведьмой в лесу на пеньке. И как из-за угла мешком напугана.

В это время у Савельевых находилась соседка Анна Крестьянинова. Она невольно услышала это Санькино высказывание, разнесла молву по селу, да и молодой Дарье Федотовой не стерпела, сказала. После услышанного, молодая Марья еще больше ушла в себя, стала еще больше молчаливой, боясь лишнее слово сказать. А при случае пошла к Савельевым за ситом (свекровь послала), да долго у них просидела, жалуясь на свое житье, поведала Любови:

– Если бы знать, то дело, ни за что бы не пошла к Федотовым, ни в жисть не согласилась бы на такое посрамище. И никто меня не вразумил. А у Саньки-то язык больно долгий. Везде уж больно он суется с ним, да и рот-то широкий, до самых ушей, хоть завязочки пришей, да и сношельница-то, Анна, видать, тоже против меня, а все из-за полога. Так что истерзали мою всю душеньку, хоть навзрыд реви, – горестно жаловалась Марья.

– А Иван-то твой что? – полюбопытствовала шабрёнка.

– А что Иван! Он в семье в маленьких, а мать-то его с детства недолюбливает. Он было как-то разбузетенился, высказал свое недовольство, а отец-то его усмирил. Что, говорит, раскудахтался и раскипелся, как похлёбка в поганом ведре. Он и успокоился, в большой-то семье так: зря-то не расшевелишься. А уже меня-то как не поносит моя свекровушка, я и такая, я и сякая, я и брезгунья, и кошу я не так, и работаю не так, и говорю не эдак, и пряду не по её. Хотя я и знаю, что в большой семье жить да не журённой быть – такого не бывает. То свекор укорит, то свекровушка выговорит, то деверь словом ошарашит, а если сплошаешь, не стерпишь и не смолчишь, выскажешься в свое оправдание, то и совсем беда на твою голову обрушится. А на сердце ляжет тоска. Вот и приходится все перетерпливать. А еще вдобавок моей свекрови кто-то в уши надул на меня нехорошие слова. Она меня стала и совсем недолюбливать, и ко всему придираться. Дело дошло до того, принесу со двора дров беремя, она возьмет, да их обратно на двор отнесёт – не так взяла, не из той поленницы принесла. Принесу с озера воды на коромысле, она возьмёт, да и выбухнет ее через крыльцо – зачем по дороге с кем-нибудь останавливалась и разговаривала. А Санька так совсем распоясался. Только и мямлит своим долгим языком: «У нас молодая все время исподлобья глядит, как свиной ненастье, всегда чем-то недовольна». От таких-то слов совсем душа в пятки уходит и всю судорогой сводит. И хоть бы и Иван-то мой, хоть бы мало-мальски и заступился за меня, а то нет, и он на материну сторону гнет, зато у меня и на него стала копиться во мне ненависть. И на все на это глазыньки бы мои не глядели!

И в действительности: Дарья стала замечать, что молодая сноха ее Марья не так стала льнуть к Ваньке, как раньше, стала отворачиваться от него, когда ложились в постель спать. Дарья бабам стала совсем расхаивать сноху:

– Молодые у нас что-то разладились, – судачила она на переулках. – Да как им не разладиться-то, она ведь у нас брезгунья несусветная и форсунья ни приведи бог. Ничем ее не накормишь, вечно у нее ложка вверх ртом лежит.

– Это ненадолго: ночью постель примирит, – успокаивают ее.

В семье у Федотовых пошёл общий разлад, все пошло вразлад. И только через то, что не взлюбила свекровь сноху. Возненавидев, взъелась на нее, да и только, а ведь в грязь затоптать кого хочешь можно. Корабельным узлом завязались неполадки в семье, все пошло навыворот. Не поймешь, кто на кого и кто за кого.

Частенько завязывался спор с обличениями, оправданиями и сверками. А как говорится, семейный спор разорит весь двор. Молодой снохе Марье приходилось оправдываться словами про полог: «Я тогда сбрёху сказала, больше не буду, а остальное, что на меня поносят – это одна брехня и поклёп». Посторонние и соседи по-разному рассуждали неполадки в Федотовой семье. Кто винил сноху, а кто, жалея ее, говорил: «И за что только возненавидели молодую бабу!»

Охота. Рассказы Ершёва Н.

Наступила весна, дотаивал снег, разлилась Серёжа. В наполненных водой болотах появилась уйма диких уток. Обилие дичи говорило за то, что охотники еще сюда не наведывались. Мотовиловские охотники, договорившись, артелью вышли охотиться на уток с ружьями и собаками.

Николай Ершов на охоту явился без собаки. Он лишился ее, как он ранее рассказывал, в то время, когда ходил в поле за большую дорогу на лис. Тогда еще он хвалился мужикам, как он выманивал лис манком, спрятавшись за бугорком: «Дужу-дужу, а толку мало, лис не видно, да и только, а спустя некоторое время одна смелая нахалка, видимо, заинтересовалась моей музыкой, прямо мне на ствол ружья и набежала. Я от внезапности и растерянности пальнул прямо в небо. А она, каналья, с испугу перемахнула через меня, лапами у меня с головы шапку сбила». Сидеть же у лисьей норы и ждать, пока из нее появится лиса – нудное и утомительное дело, так Николай в то время натравил собаку, чтобы она по норам промышляла. Собака залезла в нору и, как ошпаренная кипятком, ногами затолмошила. Николай выхватил ее из норы-то за задние ноги, а она без головы оказалась. Лиса ей всю морду отъела. И с тех пор Николай и не мог еще обзавестись собакой.

Полюбил Николай охоту, хоть хлебом не корми. Свою шомполку он променял на берданку, придав трёшницу денег. Вот и сегодня идет он на охоту, направляясь к лесу, ружье вниз стволом на плече, ритмично размахивая свободной рукой. Издали можно подумать, что идет человек не на охоту, а словно в поле просо рассеивает.

Митька Кочеврягин, собравшись на охоту, взяв ружье на плечо, вышел на улицу. Он фигуристым высвистом поманил к себе собаку, которая, видимо, промышляя себе пищу на другой улице, долго не появлялась, а потом прибежала, запыхавшись от бега, высунув длинный язык, поплелась за хозяином. При выходе в поле собака, обогнав Митьку, задрав хвост, устремилась к лесу, но добежав до развилки дороги, по-собачьи торчмя уселась, в ожидании гадала, по которой же дороге пойдёт хозяин.

Около «Мохового» болота охотников собралось семь человек. Пока они обсуждали план, их собаки взаимно перезнакомились, а знакомство они обычно начинают с обнюхивания спереди и сзади, как бы проверяя «документы». Обычно они тщательнее обнюхивают зад, видимо, документы их находится в заднем кармане. После процедуры проверки, установив, что все в порядке, они с довольством расходятся и усаживаются в своей собачье позе на землю, с прискуливанием позевывают, широко раскрыв свои пасти.

Не подозревая ничего, но, видимо, предчувствуя, собака Митьки Бобик, не отходя от него, улеглась около его ног. Он без жалости пнул ее ногой, грозно на нее крикнув «Сыма!», – но она, крутившись около его волчком, так и не отходила от него.

Снег только что сошёл, талая вода обильно наполнила все низины и болота. Над болотами то и дело пролетали утки, в воздухе кувыркаясь и варьируя, в разных направлениях порхали пигалицы, тоскливо и навязчиво скрипят «чьи-ви, чьи-ви». Охотники поразбрелись по болоту, прыгая с кочки на кочку, с азартом преследовали пролетавших над головой уток. Открылась пальба, наступила радующая душу охотника весёлая потеха. Всполошенные выстрелом утки стайками носились над болотом. То они улетали куда-то к лесу, то снова возвращались к обширному моховому болоту и, шлепаясь об воду, притаённо вдали плавали. Охотники, пригибаясь, в причудливых позах преследуя уток, бродили по берегу, а иногда заходили в воду, чуть не захлёбывая сапоги.

У Сергея Лабина на ногах высоченные охотничьи болотные сапоги. Он болото проходил чуть ли не напрямик, и дело у него шло лучше, чем у остальных. Он вскоре подкараулил одну кряковую утку и метким выстрелом уложил ее на месте.