История села Мотовилово. Тетрадь 4

Обедала семья Федотова обычно подолгу. Начинали с холодного кушанья. К пище семья неприхотлива, аппетит у каждого непомерный. Сам Иван иногда говаривал об этом: «Мы с семьёй на одну минутку чашку огурцов разыграли!». А иной раз и овсяные выжимки есть приходится, с семьей-то так! Всяко приходится! Макают хлебом в масло, прихлёбывают из деревянной чашки, старыми обгрызенными ложками квас, причмокивая губами, сосут, похваливают – все не всухомятку.

Однажды у Федотовых на ужин солодушки были, семья дружно ели и похваливали. Сергуньки за столом не было, он где-то загулял. Вскоре появился и он.

– А ты бы дольше гулял, – укорил его отец, – мы поужинали и солодушки-то почти все съели, только двенадцать штук осталось.

Нет слаще крестьянской еды, да при деревенском аппетите. Съедят жареный лапоть, выхлёбают полчугуна похлёбки, подправленной мясным топором, едят и расхвалят эту еду так, что у редкого не потечёт слюна от соблазна. Сидя за столом во время обеда, едят молча, только слышен перестук ложек. Каждый старается зацепить из чашки для себя кусок побольше, а то из-за стола придётся вылезти полуголодным.

Так частенько получалось с Ванькой. Обладая незаурядным аппетитом, он часто не наедался, и виной всему этому была его ущербленная ложка, которой как ни старайся, много не почерпнёшь. И он решил обзавестись другой ложкой, более объёмистой. Летом, будучи на ярмарке в Чернухе, он израсходовал пятиалтынный денег из своей собины – купил полфунта конфет, которыми любезно угощал девок-невест, выпил бутылку ситро и за две копейки купил большую деревянную с точеным черенком ложку, из-за которой в семье произошёл спор и скандал. Дело в том, чтобы не вылезать из-за стола полуголодным, Ванька стал захватисто загребать из чашки куски побольше. Отец ему сделал замечание:

– Ишь, умник нашёлся, на особицу хошь есть-то, а остальные-то рази не хотят!

Отца поддержали остальные, особенно на него обрушилась мать, недолюбливающая его:

– Ты брыли-то распустил, отец-ат правду баит, вот Мишка постарше тебя, да не выкобенивается, а ты больно не в силу умён стал, чего надумал! – сконфуженный Ванька молчал, вяло пережевывая кусок праздничной говядины.

Перед тем, как женить Ваньку, Федотовы решили выморозить тараканов, которых у них на печи и в чулане разродилось целая пропасть. Хлеб грызут, в стряпню попадают.

– На улице-то, видать, холодно? – спросила Дарья вошедшего с двора Ивана.

– Нос терпит, а уши с мороза отпасть могут, – уведомил Иван Дарью о морозе.

– Давайте таракан морозить.

– Давайте! – согласился он.

Иван выставил оконные рамы, настежь расхлебянил дверь. На временное житье семья переселилась в токарню, где в углу под пологом стоит кровать Михаила с женой и ребенком, а в другом углу стоит токарный станок. У двери в куту – лежанка, на которой устроились с постелью старики, а молодежь на ночь располагались на стружках, разбросанных по всей токарне до самого порога. Теснота и неудобство для молодой пары, хотя они по ночам-то спят в пологу, но зря не шевельнись – кругом спят и не спят, могут подслушать. Так и приходится молодым частенько говеть.

Михаил с женой меж собой расспорились о том, следует ли ребенка на ночь класть в постель с собой. Она говорит можно, а он говорит – клади его в зыбку, а то тесно. Спор их разрешила мать Дарья, сообразив, что сыну надо же создать какое-то удобство.

– А ты, Анн, погрей чуньку в печурке и уложи его в зыбку, а то с собой-то как бы ты не заспала его.

– Его разве заспишь, он вон какой торбак растёт! – лестно отозвалась о своём ребёнке сноха. А ребёнок, ползая по грязному полу, весь изволозился в стружках. Мать, подобрав его с полу, стала кормить его грудью, вывалив из прорехи рубахи полупустую сумку-грудь.

– Ты, Анн, запичкала ребенка своей титькой, видишь, он не хочет, а ты суешь ему силком. Да и пора отбивать его от титьки-то! – распорядилась снохой Дарья. – Ему ведь уже второй год попёр.

– Я тоже думаю, что пора, он уж меня всю иссосал, как доска стала, – отозвалась сноха.

В этот вечера стали отбивать ребенка от груди. Кстати, старшие ребята – жених Ванька и Павел ушли гулять, дома остались Сергунька и Санька.

Отбивание от груди ребенка началось с того, что Дарья, выставив вперед руку ладонью вверх, слегка потрясая ей, начала стыдить прижавшегося щекой к материной груди ребенка:

– Аяй-аяй, и не стыдно тебе, такому жеребцу, титьку сосать! – стыдила ребенка Дарья, а он, вцепясь ручонкой в мякоть груди, не обращая внимания на бабушкины приговоры, невозмутимо продолжал сосать.

– Коза идёт, кто титьку сосет, того пырь-пырь-пырь.

Михаил, раздобыв разведённой горчицы, обмакнув в нее палец, мазнул им по груди жены, надеясь, что этот приём оттолкнёт ребенка от груди. Ребёнок, доверчиво попробовав горчицы, обидчиво взвыл, огласив ревом токарню так, что слышно было и на улице.

– А ты, отец, – обратилась Дарья к Михаилу, – сыграй ему бирюльки, он и успокоится.

Недолго думая, отец своим грязным пальцем быстро провёл по нежным розовым губкам ребенка, от чего они слегка брынкнули, с них потекла тягучая слюнка. Ребёнок снова потянулся к материной груди, но тут вступился догадливый Санька, читавший до этого букварь и нет-нет взглядывавший на процедуру отбивания. Ему хотелось чем-то помочь в этом деле. Он проворно соскочил с лежанки, засунув руку в жерло топки, пальцем достал жирной, густой сажи и, лихо подбежав к снохе, сажей намалевал чертика на мякоти груди. Ребенок, всмотревшись в страшного чертика, взвыл сильнее прежнего.

Вся семья дружно и весело рассмеялась, всем было любо смотреть на огорчённого ребенка, который никак не мог понять, что это такое: нападают на его собственность – грудь матери, которой он пользовался без всяких ограничений, а сегодня тут появились разные страсти – горчица и чертик. К общему семейному весёлому куражу присоединился и Сергунька – парень лет четырнадцати. Он с поспешностью подскочил ближе к столу, где приходило все это, но брат Михаил осадил его:

– Ты зря-то не пяль глаза-то! – у него при этом даже вырвалось матерное слово. Отец, поддержав Михаила, тоже обрушился на Сергуньку с руганью:

– Ну, куда тебя сует не в свое-то дело, или бабьих титек не видал? Вот женишься – наглядишься вдоволь, а пока глазами-то не топырь! – с насмешкой пристыживал отец Сергуньку.

Тем временем, сноха передала плачущего ребенка свекрови:

– На, матушка, покорми-ка его, а то мы его совсем затыркали. Он, бедненький, даже не знает, чего делать.

Дарья, нажевав черного хлеба, принялась кормить малыша. Взяв изо рта нажёванного хлеба на палец, совала с пальца в ротик ребенку.

Всю эту семейную забавную сценку выглядел в окошко с улицы Мишка Крестьянинов. Из озорного любопытства он везде сует свой пронюхивающий нос. И нос-то у него от природы приспособленный к такому делу, вздёрнутый вверх с открытыми ноздрями в виде свиного пятачка. Не нос, а куриный копчик. За это прозвище к нему с детства пристало – Мишка-пятак.

Проходил Мишка случайно по улице, проверяя свое заборное рукописание. Давненько он бросил посещать школу, и чтобы не забыть грамматику, он почти регулярно упражнялся писаниной мелом вульгарных невежественных слов. Редкий забор и редкая стена избежали его «искусства» отборной похабщины, во многих местах облиняло красовалась на обветшалых заборах его писанина. Услышав детский вопль, он примкнул свой нос к замороженному окну Федотовой токарни, устремил свои пытливые, лубошные глаза в не промёрзший краешек стекла и терпеливо высматривал все подробности отбивания ребенка от груди, благо окошки были низко, тянуться на цыпочках ему не пришлось, он с большим наслаждением выглядел все.

Мишка около часу проторчал около окошка, даже замёрз до самых кишок, но любопытство пересиливало дрожь во всем теле. Вскоре свет в токарне погасили, уложились спать, Мишка отошёл от окна и, мочась на снег, вывел на нем свою роспись.

После Мишка хвастался подглядыванием и увиденным парням, и девкам на святках в келье у Тарасовой Дарьи: «Случайно заглянул в окошко Федотовой токарни, а там ребенка от титьки отбивают, – с ехидством и наслаждением рассказывал он. – Сноха вывалила из прорехи рубашки обе титьки, а Санька, лукавый, взял, да их сажей ей и измазал, а я пришипился у окошка, притих, как будто я и не я, и лошадь не моя. Уши навострив, прислушался, наблюдаю, что от них будет, а там, и смех, и весёлая перебранка».

– Эх, тебе, Мишка, и влетит за эту болтовню, – предупредили его.

А семья Федотовых в это время вся уснула, только всю ночь было слышно хныканье недовольного ребенка.

И правда, в скорости в келью вломилась целая ватага парней-женихов. Тут и Ванька Федотов, ему втихомолку рассказала о болтовне Мишки Ванькина сродница. Недолго думая, Ванька, подскочив к Мишке, больно ткнул кулаком его в грудь.

– Эт за что?

– Сам знаешь, за что! А если не знаешь – ночку не поспи, мозгой покумекай, догадаешься за что. Не вытягивай свой поганый язык – вот за что! – обличающее и угрожающе проговорил Ванька. – Курносый, черт брылястый, кувшинное твое рыло! – продолжал ругать Ванька Мишку.

– Сам-то какой! – пробовал робко обороняться Мишка.

– Перестань вякать! А то бузну в хайло-то! Вот съездить по курносам-то лафа, чтобы салазки своротились на бок! – продолжал наделять грозными обещаниями Мишку Ванька. – А хочешь, я тебе ребра пересчитаю! – все еще не унимался он.

– Я и сам знаю, сколько их у меня! – еле проговорил присмиревший Мишка.

– А раз знаешь, тогда я тебе салазки загну! – с этими словами Ванька, изловчившись, схватил Мишку в охапку, согнул его в три погибели и широченной ладонью с силой ударил его по заду. Мишка от боли скрючился.

– Что? Доболтался! Получил по заслугам! – подразнив, проговорила та же девка, которая выказала Мишку перед Ванькой.

Кончились крещенские морозы, перемёрзли все тараканы в Федотовой избе. Дарья смела веником дохлых тараканов с печи и в чулане. Намела их целый ворох, сунула их в печь, затопила ее и стала оттоплять избу. Иван вставил в окна двойные рамы. В избе стало скапливаться тепло, но запахло угаром то ли от сгоревших тараканов, то ли от пошедшей по всей избе испарины. Кроме Михаила с женой и ребенком, семья снова переселилась в избу. Без привычки без тараканов было как-то жутко и неуютно. На печи пусто – ни одного таракана, а в деревенском быту без них как-то скучновато.

Пока Дарья ходила к соседям от угара, Иван, забравшись на печь, завалился отдохнуть, подложив под голову Дарьин кафтан. У него с натуги ломило поясницу. По наущению Дарьи, он попросил сынишку Саньку, чтоб тот потоптал ногами ему больное место. Еще в токарне, на лежанке, Санька охотно забрался ногами на отцову спину и с притопыванием принялся топтать отцову больную спину. Иван от боли кряхтел, ойкал, стонал, но терпел, зная, что если в таком случая ногами потопчет больное место парень первенец или последыш, болезнь как рукой снимет, а Санька у них с Дарьей был как раз последыш. Вот после этой-то лечебной процедуры и забрякался Иван в избе на печь, вздремнул, пока в избе никого не было, а потом, пригревшись, так и заснул с похрапом.

В ближайшее воскресенье Федотовы, собрав близких родных, пошли за Ваньку сватать, а усватавши, в этот же вечер сделали рукобитье. На сватие, как и водится, невесте Марье, вырядили сряду, а с семьи невесты ей в приданье выговорено было отдать хлеб на корню, два загона ржи, посеянной с осени.

Венчали молодых в последнее венчание перед Масленицей, во избежали лишних расходов, с выгодой, справляли под одну межу с Масленицей. Пока в церкви происходило венчание, целый обоз по-масленичному разуряженных лошадей, запряженных в санки и в сани, стоял на улице позади церковной изгороди. Зазябшие, потные лошади упруго вздрагивали, гремя колокольчиками и бубенцами. Вскоре, по окончании венчания, народ валом попёр из церкви. При выходе молодых на паперть, внезапно прогремел оглушительный холостой выстрел, заставивший молодых и всех присутствующих испуганно вздрогнуть от неожиданности. Такой звуковой эффект при венчании обычно производил кто-нибудь из сельских охотников. Молодых усадили в санки, свахи и мужики расселись по остальным подводам, и поезд тронулся к дому Федотовых, оглашая улицы весёлым перезвоном колокольчиков и бубенчиков.