История села Мотовилово. Тетрадь 8 (1926 г.)

– А в наших местах, когда-то, тоже землетрясение было, вот местность-то и искоробило – на слова Ивана отозвался Василий.

– Не может быть! – усомнился Иван.

– Наш Санька об этом где-то вычитал, – пояснил Василий.

– Это было, наверное, очень давно, – с безразличием проговорил Иван.

Приехали на место. Начали пахать. Василий Ефимович объехав загон пять раз, передал пашню Ваньке. Подражая отцу, Ванька приказно покрикивал на Серого: «Ближе! Ближе, тебе говорят! Вылезь! Куда в борозду лезешь. У, дьявол!» – властно ругался Ванька на Серого, когда тот ненарочисто вступал в борозду.

Пахаря сопровождала стая грачей. Остановившись на кратковременную передышку, видит Ванька, как один находчивый сообразительный грач, захватив червя клювом, заботливо очищая его от прилипшей земли, протаскивал его из-под наступившую на него ногу.

Учащенно дыша, опустив натруженные плугом руки, Ванька устремил свой взор вдаль поля, где видно было, как по вспаханной земле, течет, струится волнистое марево. Видит Ванька вдали отдельные деревца, небольшие берёзовые рощицы и манящие к себе, кустарниковые поросли по болотам и суходолам. Слышит Ванька, как Иван Федотов бранит своего сына Саньку.

– Ты уже совсем лошадь-то задёргал! Видишь она даже не знает с которой ноги ход начать, на одном месте переминается, боится с места тронуться, а ты не дергай, а спокойно! Вот так! – поучал отец Саньку пуская его в пашню.

Ванька слышит и то, как где-то поблизости пересвистывая щелкает перепёлка. После своеобразного ее мурлыканья, громко раздавалось ее: «Подь-полоть! Подь-полоть!»

– Шабёр! Нет ли у тебя кваску попить, вода в Шешколе теплая, жажду не утолишь, захваченная из дома согрелась! – с просьбой обратился Иван, распаленный пашней.

– Есть! – услужливо отозвался Василий, вот на телеге бочонок с холодным квасом, иди, пей!

Иван с жадностью припал к поднятому над головой бочонку, с урканьем глотал ядреный квас. Его выпуклый кадык на тощей шее то поднимался, то опускался, в такт глотанию. Напившись, Иван рукавом вытер намокшие от кваса усы, ладонью осушил свою жиденькую бороду.

– Вот бают, до святой Миколы не сей гречки, не стриги овечки – холода будут, а вон какая теплынь, благодать стоит! Дни ясные, тёплые, как тут не сеять! – посевы сразу в рост пойдут, – со знанием дела крестьянина-землепашца, высказался Иван.

– Да нечего баить, времечко стоит как по заказу, – в тон ему согласился Василий.

День был уже на исходе. Савельевы и Федотовы вспахали и посеяли по два загона: по загону проса и по загону гречихи. На завтра осталось у них, еще по загону. К ним подъехал с плугом бороной и семенами в телеге, тоже сеять, Митька Кочеврягин.

– Вы где ночевать-то усигноваться хотите? – спросил он Василия и Ивана.

– В суходол «Ореховы штаны» собираемся, а ты?

– А я было хотел в «Медвежий дол» поехать.

– Нет, мы в Ореховы, там травища по колено, и вязы с кленами развесисты, а под деревьями ночевать-то спокой! – в добавок высказался Иван.

– Ну и мы с Колькой туда поедем, – согласился Митька.

Между тем, день совсем склонился к вечеру. Вечером, солнышко, натрудившись за день, приготовилось закатиться за отдалённым лесом. Не успели пахари по последнему обещанному кругу объехать загоны, как солнышко устало плюхнулось там где-то вдали, за рубчатый край лесного массива. Мужики хлопотали около лошадей, а ребята принялись за варку ужина. Набрав под вязами дров, Ванька развел костёр, около его поставив чугунок с водой. Вскоре в чугунке заклокотало, пенисто забурлила вода. Кипень перещёбалтывала пшено и картошку, гоняя со дна наверх кусочки нарезанной свинины. Совсем стемнело, когда уставшие, натруженные за день пахари уселись около костра ужинать. На юго-восточном краю неба несмело засветились звёзды, сначала, которые покрупнее, а потом и мелкота. Молодой, яркий месяц молодцевато одиноко прогуливался по юго-западному небу. Перед ним, как бы стыдясь его яркого света, звезды-мелочь померкли, а крупные же, выдержав яркость света от месяца, остались на месте.

– Что это за диво! Зимой месяц по небу высоко ходит, а вот сейчас, посмотрите-ка, низенько разгуливает, – не обращаясь ни к кому, спросил Иван.

– Так, видно, устроена премудрость Божия, – ответил Василий.

– А я вот еще чего заметил: при нарождении, месяц по небу задом пятиться, а на ущербе идет «передом», – вступив в разговор, сказал Митька.

– Опять та же божья премудрость, – сказал Василий, залезая под телегу, располагаясь на ночь, на разостланных мешках под телегой и полумешках с викой, положенных вместо подушки.

Для ночевки Василий Ефимович выбрал место под высоченным вязом, в вершине которого с вечера начал петь соловей. Долго Василий вслушивался в перебористый соловьиный посвист, почти всю ночь не спал, наслаждался пением, а на рассвете его уморило, и он, как убитый, крепко заснул, рассыпая дробный храп по всему суходолу. Ванька не спал, он наслаждался соловьиной трелью. Всю ночь не гасла весенняя заря. Вдали, у самого горизонта вспыхивали зарницы, молния на части кромсала огромную тучу, в полголоса, угрожающе поговаривал гром. По нежно голубому небу медленно плыли большие кучевые облака, по форме напоминающие то голову престарелого мудреца, то в виде льва, а то в виде причудливого сооружения. Небольшие же облака медленно таяли, словно льдинки в горячей воде. Какую изящную, художественную картину представляет ночлег в поле во время поздней весенней пашни, и сева поздних яровых хлебов, когда подвыросшая зеленая трава может уже схоронить в себе птиц и не только, скажем, жаворонка, но и перепела.

Раскинувшись небольшим табором, около кучки деревьев в долу, или в кустах орешника около воды лошади мирно с фырканьем щиплют сочную траву, а люди, собравшись у костра ужинают и беседуя, рассказывают занятные были.

Какая очаровательно-чудодейственная майская ночь, в ней все сгармонировано так, что один прелестный фактор пополняется другим и в общей симфонии картина делается неописуемо волшебной, которую смотреть – не налюбуешься. Румяная заря не гаснет всю ночь, окрашивая небо в нежнорозовый цвет, создавая этим светом эффект ночи. Мелкие барашки облаков над головой в нежно-голубой высоте неба не нарушают красоты картины, а наоборот, своим присутствием оживляют ее. А, если где-нибудь, в стороне, как сейчас, вдалеке на фоне тучи-громадины, время от времени, блеснёт молния и отдалённо глухо прогремит гром, то тут, ко всем зримым ощущениям прибавляется звуковое. Чтобы порадовать человека, природа царствует, разнообразные птичьи голоса! Тут и старательное пение соловья, тут и призывное «подь-полоть!» перепёлки, тут и печальная песенка пеночки и еще голосок какой-то неведомой ночной птички. Здесь и старательная трескотня и кваканье лягушек. Словом, полная ночная симфония звуков. Человек, крестьянин-землепашец отдыхающий на лоне природы в дополнение этой очаровательно-волшебной картины, от себя, тоже, прибавляет кое-что. Телеги, стоявшие под деревьями, плуги, вонзенные в целину, борона, вцепившаяся зубьями в землю, костёр, поодаль телег с подвешенным над ним котелком, в котором уже сварился суп для ужина. Суп, приготовленный в поле, во время пашни, по вкусу не имеет себе равных, среди супов, приготовленных изысканными поварами. Кто едал полевой суп, тот надолго запомнил впечатление об его вкусе.

Собака тут же, греясь у костра, терпеливо ожидает свою порцию на ужин. Всю эту очаровательно-художественную картину, красоту ее завершает поднятая вверх оглобля телеги с повешенным на нее хомутом. Это символизирует безмятежный отдых лошади и человека после трудов праведных.

После ужина, лежа на разостланном под телегой кафтане, укрывшись чапаном, устало расположился пахарь на ночлег, и вскоре, под звуки ночного концерта, он блаженно засыпает.

Ранний напев неугомонного жаворонка и призывно требовательный крик грача будят пахаря, поднимая его от кратковременного сна, призывают его снова заняться благородным трудом.

Видимо уже было не рано – жаворонок залетев куда-то в поднебесье, торопливо и переборчиво пел, заливался подобно звонкому колокольчику. Вблизи, где-то в болоте, лягушка спросонья начала задорно и старательно трещать, и квакать. Первым в таборе проснулся Иван Федотов. Он вылез из-под телеги, потянувшись, зевнул, взглянул на западное небо. Он наблюдал, как искобоченная краюшка серебряного месяца медленно прячется за кромку отдалённого леса, как розовый рассвет слизывает звезды с неба, сначала мелочь, а потом и крупноту.

Прогоняя из тела легкий озноб, Иван вздрогнув всем станом, скомандовал:

– Вставайте мужики, пора браться за дело!

Из-под телег повскакали Василий и Митька, ребят оставили досыпать.

– Мы, этот загон допашем, посеем и на Онискино поле переедем. У меня там два небольших загона и ланок, остались – засеять и сев закончен! – оповестил Иван мужиков.

– А мы туда завтра переедем. У меня на Онискином-то поле, тоже два загона да лан, с болотичками посредине, – проговорил и Василий.

Допахав и посеяв последний здесь загон, Федотовы уехали на Онискино поле к реке Серёжа. Митька тоже переехал куда-то в другое место, а Савельевы переехали за дальний Шишикол, там Василий Ефимович давно углядел большую палестину бросовый бесхозный земли. Решил воспользоваться, вспахать и посеять на ней вику на сено. Василий Ефимович не упускал случая воспользоваться припахать к своей земле лишнюю бороздку, где это не в ущерб соседу. Он говаривал при этом: «Дорога борозда к загону!». На пашне и севе этой обширной, зажатой между двумя оврагами палестины, Савельевы задержались долго. Пахали наперемену оба, то отец, то Ванька. Ванька, устало передвигая нож по борозде, цепко держался за поручни плуга, но его веселили звонкие напевы жаворонков, крики грачей и дробное пощёлкивание перепёлки, спрятавшейся в траве где-то поблизости. Вспахав эту палестину, отец принялся рассыпать вику, а Ванька, зацепив борону, принялся за бороньбу. Из поля, домой в этот день, Савельевы приехали поздно, под вечер, когда с полей в село гнали стада мелкой и крупной скотины.

На другой день, на завершение весеннего сева, Савельевы выехали на Онискино поле, пахать и сеять на оставшихся там два загона и широкий лан. Они ехали по ближнему полю, которое было засеяно еще до Пасхи. Это поле, выпроводив пахаря, отдыхало. Земля, отдыхая от упругого топота лошадиных копыт при пашне, от вскрывающих ее грудь, плугов, от причёсывающих ее неровности борон, натружено расступалась всходами, готовилась к роду обильного урожая. Здесь отдыхали и дороги: осела придорожная пыль, дороги прошибла неприхотливая, сорная трава.

Василий остановив лошадь молодцевато спрыгнув с телеги, взял в руки горсть засеянной земли, посмотрел на неё для пробы всходов. Он наклонившись над землей, шевырнул пальцами, взломив образовавшуюся черствую корочку на поверхности он увидел: готовые к всходам овсяные зерна в земле набухли, полопались, появились беловато-нежные ростки, изогнувшись загорбком они пробивались на свет. «Овес вот, вот взойдёт, поле скоро зазеленеет. Будет хороший урожай!» – подумал про себя Василий и снова вспрыгнув в телегу, вожжой тронул Серого, который бойко затупотав копытами резво пошел по дороге.

При подъезде к реке Серёже Василий Ефимович приостановил лошадь. Бултыхаясь ногами по воде Семион Селиванов, хлопотал около телеги. При переезде реки у него сломалось колесо.

– Иль, что сломалось? – спросил его Василий.

– Да вот спицы у переднего колеса лопнули, и обод спал, – горестно ответил Семион. – В дне реки, видимо, образовалась выбоина, под водой эту колдобину не видно, вот я и вляпался, а колесо-то было ветхое, вот и не выдержало, – унылым голосом пожаловался Семион, ожидая помощи в постигшей его беде.

– Ну, не беда, дело поправимое, – обрадовал его Василий. – Топор у тебя есть?

– Есть!

– Давай его сюда.

Срубив упругий вязок, Василий мастерски пристроил его к задку телеги, в виде полоза, крепко привязал веревкой, предварительно с задней оси колесо и надев его на передок, вместо поломанного.

– Ну, трогай, – скомандовал Василий.

Семион кнутом огрел свою лошадь, она, сдернув с места засосавшую течением воды телегу, натужно упёршись, выволокла телегу на противоположный речной берег.

– Ну вот, спасибо тебе Василий Ефимыч, а то бы я один-то и не выкарабкался из этой бездны.