Восхождение

– Ах, это… – На ее лицо словно набежала тень. – Я просто даю ему шанс. Ты еще маленький. Подрастешь – поймешь. Дерево нельзя рубить сразу с двух сторон.

Я и в самом деле ничего не понял тогда. При чем тут дерево, если речь шла о деньгах? И почему отец просил деньги у матери? Раньше этого никогда не было… И о каком шансе она говорила? Не те ли слова отца она имела в виду, что он однажды выкрикнул рано утром в дверях так громко, что я услышал их сквозь сон: «Я все исправлю!»?

К счастью, отец не донимал меня ни расспросами, ни излишним вниманием. По выходным, когда я заставал его на кухне небритым, со слегка опухшим лицом и погасшими глазами, он порой меня спрашивал:

– Как дела в школе, Иван Сергеевич?

Я уже не пугался подобного обращения, отвечал, что все в порядке, но отец как будто не слышал моих слов. Помню только, как он рассматривал на просвет, словно сомневался в ее подлинности, грамоту, которую мне вручили в честь окончания второго класса с отличными результатами, и бормотал при этом:

– Главное – никогда не сдаваться. И все получится.

Странно звучали эти слова. Именно их нам раз за разом повторял тренер по футболу, но он, собранный и энергичный, и сам был живым подтверждением этих слов. Или скорее мы – его школьная футбольная команда, которая обыгрывала однолеток в школах по всей округе, – были их подтверждением. А что подтверждали слова отца? Или он имел в виду меня? Откуда ему знать, сдаюсь я или не сдаюсь? Он же не знал, что мне уже приходилось драться в школе. Мама, которую вызывали к директору, ничего ему не рассказывала. Да, синяков я в силу собственной верткости избежал, но наваляли мне, как сказал тот же тренер, изрядно. А я всего лишь не втянул голову в плечи, когда какой-то сорванец года на два постарше залепил мне со спины затрещину. Ни за что, просто так. Мол, разбегалась тут по школьному коридору мелюзга, под ногами путается.

Я ответил тут же. Развернулся и ткнул кулаком туда, куда дотянулся. Ударил как мог, без особого умения, как будто по наитию. Мальчишка замер не от удара, а от удивления. Тут же подскочили его дружки, начали меня мутузить, а я с бесшабашной радостью понял, что не боюсь… ни их, ни драки, ни последствий… и плакать не хочу! Словно я перешагнул через порог, за которым остались слезы, и они мне больше не требовались.

Нас растащили учителя. Только в этот момент я обнаружил, что на моей стороне оказались кое-какие ребята из секции. А уже в кабинете директора, где я через пару дней стоял рядом с вызванной в школу мамой, которая из-за этого отпросилась с работы и долго объясняла нашему школьному начальнику, что странно подозревать мальчишку в нападении на кого-то, кто выше его почти на голову, я неожиданно сказал те самые слова:

– Главное – никогда не сдаваться. Даже если страшно.

Директор строго посмотрел на меня, чуть слышно хмыкнул и покачал головой.

– Молодой человек, выйдите в коридор. Я поговорю с вашей мамой один на один.

Мать вышла через пару минут. Она посмотрела на меня с гордостью. Тем самым взглядом, которым как будто пару лет назад смотрела на моего отца. Подмигнула мне и сказала лишь одно:

– Пошли домой.

По дороге я попытался расспросить ее, что же все-таки сказал по поводу этого происшествия директор, но она лишь качала головой. Только у самого дома придержала калитку и сказала мне:

– Защищать и защищаться можно и нужно. Нападать – нельзя.

– Я же не нападал ни на кого! – удивился я.

– В принципе, – вздохнула мама. – На будущее. Но иногда…

Она не продолжила фразу, хотя мне показалось на мгновение, что в ее взгляде мелькнула ненависть. Но она явно не была направлена на отца. Когда она смотрела на него, в ее взгляде появлялась боль. Я это ясно видел, потому что то же самое разглядел в ее глазах, когда она, задумавшись о чем-то, неловко открыла кастрюлю и ее руку обдало паром.

– Под холодную воду! – вскочил на ноги отец, который по случаю субботнего дня оказался дома.

– Я знаю, – ответила мама, посмотрела на него с той самой болью и не побежала к крану, а пошла не торопясь. Так же не торопясь открыла холодную воду и сунула под струю покрасневшую руку. И все это время смотрела на отца, как будто хотела что-то ему сказать.

– Маша… – только и произнес отец, опускаясь на стул.

– Я уже больше тридцати лет Маша, – спокойно ответила мама.

Через неделю после того случая отец приехал домой в обед. Кажется, это было в пятницу. Он переоделся и вышел во двор дома, где до позднего вечера занимался какими-то делами. Подрезал, расхаживая по садовым дорожкам, лишь недавно освободившимся от снега, плодовые деревья. Зачем-то сгребал в кучи прошлогоднюю листву. Потом полез по лестнице на стену дома, где стал подправлять покосившуюся за зиму водосточную систему. Я наблюдал за ним через окно, сидя за письменным столом. В субботу мы должны были ехать с командой на очередной футбольный матч, и уроки следовало сделать накануне.

– Чего это он так рано? – спросил я у подошедшей матери.

– Он потерял бизнес… – ответила она.

– Как… потерял? – не понял я. – Как кошелек теряют?

– Примерно так… – сказала мама, погруженная в какие-то свои мысли. – Как кошелек теряют… Только не говори ему ничего. Не надо. Ему предложили место в его же бывшем сервисе механиком. Он хороший механик. Может, оно и к лучшему.

Вечером, когда стемнело, отец опять засел с матерью на кухне, и я, уже отправившись в постель, впервые за последние годы услышал крик матери:

– Нет! Нет, Сергей!

Утром, торопясь в школу, я увидел отца спящим на диване. В кухне стоял запах перегара.

– Ты вчера сказала «нет», – напомнил я маме. – Что за «нет»? Кому нет? Или чему?

– Всему, кроме тебя, малыш, – ответила она.

Глава четвертая

Конец и начало

Мои воспоминания о первых годах учебы можно выразить одним словом: старался. Со временем это старание въелось в мою плоть и кровь, растворилось во мне и стало привычным, но поначалу я от него физически уставал, ведь хотелось соответствовать самым высоким критериям. Наверное, мне казалось, что если наш семейный «корабль» готов пойти ко дну, он должен сделать это не из-за меня. Не из-за моей плохой учебы, непослушания, беспорядка в комнате. Не из-за того, что я, к примеру, не попал по воротам, пробивая пенальти за нашу футбольную команду. Быть такого не могло. Только не из-за меня. У меня все должно быть на высшем уровне. Достаточно того, что не все хорошо было с моим отцом, которого я редко видел трезвым.

Честно говоря, я радовался, когда его не оказывалось дома. Когда был пьян, он был веселым или грустным, словоохотливым или молчаливым, но казался при этом добрым. Когда был трезв, он становился злым. Напрягал скулы, скрипел зубами, сводил глаза в невидимую мне точку и словно пытался высмотреть там что-то неведомое. Он даже разговаривал по-другому: отрывисто, громко, словно проглатывал нецензурную брань, едва сдерживаясь. В такие дни мать уходила спать в гостиную. Когда отец напивался, а это случалось все чаще, на первом этаже спал он. В день, когда мы покидали наш дом, последним, на что я посмотрел, был как раз гостевой диван. За последние два года, которые отец успел на нем проспать, он пролежал приличную вмятину. И мне даже показалось, что он продолжает на нем лежать, просто я его не вижу…

Но это было чуть позже. А поначалу я смотрел на потемневшее лицо матери и все порывался спросить: это теперь навсегда? Она ловила ладонью мою голову, насильно взъерошивая волосы, и шептала какие-то глупости. К примеру, говорила, что должна быть благодарна отцу.

– За что? – удивлялся я.

– За тебя, – натужно смеялась она.

Отец оказался прав. Мое старание в первых классах привело к тому, что дальше все пошло по накатанной. Я числился в отличниках и хлебал полной ложкой и недостатки, и преимущества этого статуса. Можно было не тянуть руку на уроках, оценки в классном журнале появлялись словно сами собой, но нужно было всегда быть готовым ответить на отлично, то есть лениться не удавалось. К тому же вместе с горсткой «ботаников» из разных классов мне приходилось ездить на различные олимпиады в город от нашей школы, откуда я привозил и вручал матери победные грамоты.

Само собой, пришлось участвовать в школьных и кустовых футбольных турнирах, пару раз я даже поднимал над головой настоящий победный кубок очередного районного первенства. На доске почета возле кабинета директора появилась моя фотография. Вот только, думаю, отец ее так и не увидел. Со временем мне удалось подтянуть даже английский. Просто я решил относиться к нему как к футболу. Тренировался каждый день, выискивал видеокассеты с западными фильмами без перевода, даже, помню, добывал редкие по тем временам книжки на английском языке. А потом постепенно, к своему удивлению, начал понимать нашу англичанку. Так что к пятому классу у меня исчезла в дневнике последняя годовая четверка.

Но сначала кое-что произошло.

В наш дом приехали чужие люди. Отец был вместе с ними. Едва он вошел, как сразу сел за стол в совмещенной с кухней гостиной, положил руки на столешницу, переплел в замок пальцы и не сдвинулся с места, пока эти самые люди не ушли. Их было, кажется, человек шесть или семь. Кто-то в форме, кто-то в обычной гражданской одежде. Мужчины и женщины. По случаю майских праздников мама была дома. Увидев странную делегацию, она побледнела, как кафельная плитка за ее спиной, и так и осталась стоять у плиты с полотенцем на плече, а чужие люди разложили на столе бумаги и начали ходить по нашим комнатам, открывать шкафы, хлопать дверями, осматривать все, что у нас было, составляя список в каком-то, как я понял, протоколе. Они даже поднялись в мое гнездо в башенке и переворошили вещи. Мне стало так противно, что внезапно я почувствовал тошноту.

– Что это? – прошептал я, подойдя к маме.

– Описывают, – чуть слышно ответила она. – Арест на имущество.

– За что? – спросил я, ассоциативно установив связь между словами «арест», «преступление», «наказание».

– За долги, – обронила мама, поймала мою ладонь и сжала ее так, что я чуть не вскрикнул.

Неприятный визит продолжался, наверное, около часа. Чужие люди даже выходили из дома и осматривали его снаружи – думали найти что-то ценное в гараже или сарайчике. Отец оставался на одном месте. И я запомнил этот день не потому, что никогда раньше, да и позже, никто не вторгался в мое жилье, не шелестел бумагами на моем столе, не шуршал бахилами по моим ступеням. Нет, я запомнил этот день потому, что впервые пригляделся к рукам отца. Они изменились за последние два года. Потемнели, покрылись ссадинами и шрамами. Пропитались маслом и присадками. А когда перед отцом выложили протокол, который он должен был подписать, и он взял ручку, я увидел желтоватые мозоли у него на ладонях. Его руки стали страшными. Они как будто напоминали клешни. И мне стало его жаль.

Отец ушел сразу, как только наш дом покинули чужие люди. Посидел еще несколько минут, потом словно очнулся и, так и не посмотрев в сторону мамы, пробормотал что-то вроде: