Пушки царя Иоганна

– Послушай, как там тебя – ваша псячая мова не так уж сильно отличается от нашего христианского языка, чтобы вы не могли нас понимать! И если вы с этим напыщенным болваном думаете, что можете безнаказанно морочить нам голову, то сильно заблуждаетесь! Не будет вам ни мира, ни пощады, пока не покоритесь нашему всемилостивейшему господину королевичу Владиславу!

– Чего он там толкует?

– Ругается, – невозмутимо пожал плечами толмач, – сдавайтесь, говорит, либо живота лишитесь!

– Как обычно, значит, – вздохнул дьяк, – ну и ладно, пора и честь знать! Так ему и скажи.

– Государь, – обратился тем временем к Владиславу Казановский, – московитов нельзя выпускать! Они наверняка разнюхали все о наших приготовлениях и непременно донесут герцогу о них.

– Но это же послы! – возмутился было королевич, но пан Адам поспешил его успокоить.

– Нет, это ваши подданные, – возразил ему шляхтич, – они почти наверняка присягали вашему величеству вместе со всеми, а потом изменили. К тому же нет никакой нужды заковывать их в кандалы. Достаточно приставить к ним охрану и взять с собой, а перед стенами Москвы отпустим! Пусть сообщат наш ответ узурпатору.

– А ты, оказывается, можешь быть коварным, мой друг, – улыбнулся Владислав.

– Для вашего величества я могу быть кем угодно! – поклонился фаворит.

– Скажи королевичу, что неладно делает! – воскликнул посол.

– Я же говорил, что ты все понимаешь! – с гаденькой улыбкой отвечал ему Казановкий.

Через несколько минут после того как послов увели, в покои вошел гетман. Владислав сам даровал ему право входить без доклада, но на этот раз немного поморщился от бесцеремонности старого солдата.

– Я слышал, что ваше высочество приказали арестовать посла и его людей? – без предисловий начал Ходкевич.

– Мы полагаем, что они шпионы… – начал было Казановский, но гетман прервал его:

– Молодой человек, я разговариваю с королевичем!

– Я совершенно согласен с паном Адамом, – поспешил заступиться тот за своего любимца, – кроме того, они не арестованы. Им всего лишь временно отказано в возможности вернуться.

– А какая разница?

– Как только мы окажемся у стен Москвы, я отпущу Ртищева и его людей.

– Если бы речь шла только о московитах, я бы согласился с этой мерой, – задумчиво сказал Ходкевич, – однако герцог Иоганн Альбрехт – имперский князь и рыцарь! Такое обхождение с послами может его оскорбить.

– А разве он не убил Чаплинского, посланного к нему королем Сигизмундом?

– Наглая ложь! – отрезал гетман. – Чаплинский погиб во время честного поединка, через полгода после его посольства. К тому же он был дурак и имел неосторожность оскорбить герцога. Поэтому я в очередной раз вынужден предостеречь ваше высочество от столь опрометчивого шага.

– Меня тоже оскорбляют подобные пасквили! – поджал губы Владислав и кивнул на продолжавшую лежать на столе прокламацию.

Ходкевич машинально глянул на листок и отметил про себя, что самые скабрезные картинки королевичу не показывают.

– Ваше королевское высочество, – начал он, – когда-то великий предшественник вашего отца, король Стефан Баторий, возил за собой целую типографию, и всякий раз одолев войска царя Ивана, а иной раз и потерпев поражение, тут же приказывал отпечатать листок, в котором превозносил свою победу и обличал коварство и трусость московитов. Иоганн Альбрехт хотя и не возит за собой типографию, делает то же самое. Заняв Ригу, он тут же отправил во все европейские страны бюллетени о том, что взял Белую крепость, Смоленск, Ригу и разбил войска вашего отца. Но все что в них было написано – чистая правда! Включая то, что Рига сдалась без боя, а командовавший гарнизоном Белой крепости Чаплинский был пьян. Не говоря уж о том, что в них не было ни одного оскорбления в адрес святой католической церкви или вас с отцом. Что касается этих пасквилей, то нет никаких оснований связывать их с именем герцога! По моему приказу проводили расследование, и теперь я могу с уверенностью утверждать, что послания герцога и эти картинки – напечатаны на разной бумаге и разным шрифтом, не говоря уж о совсем примитивных лубках, подписанных от руки. Так что пока у нас нет ни малейшего повода связывать их появление с именем Иоганна Альбрехта. Если наш поход закончится удачей, и вам удастся захватить его, то мы, возможно, сможем пролить свет на обстоятельства появления этой мерзости, но пока же заклинаю вас не упоминать о них ни словом, ни делом!

– Ясновельможный пан гетман, – сухо отвечал ему Владислав, покорно выслушав нотацию, – мой отец поставил вашу милость во главе войска, и я не вмешиваюсь в вашу компетенцию! Однако посольство – это политика, и позвольте мне заниматься ею самому. Dixi!##

## Я сказал! (лат.)

Когда Ходкевич ушел, Казановский сочувственно посмотрел на покрасневшего от злости друга. Гетман напрасно думал, что королевичу не показывают самые скабрезные картинки. Не далее как вчера какой-то негодяй повесил одну такую прямо на дверях его покоев. На ней были грубо изображены два содомита, один из которых был в короне. А чтобы ни у кого не возникло сомнений по поводу персонажей, над ними были надписи: «Владислав» и «пан Адам». Увидев эту мерзость, королевич пришел в ярость и был готов на любое безумие, так что успокоить его стоило немалых сил.

Самое интересное заключалось в том, что в далекой Москве тоже очень удивились бы подобной картинке. Поставленное на поток производство лубков вызвало цепную реакцию. Все бросились делать цветные картинки, расходящиеся как горячие пироги в базарный день, и потому приносящие немалую прибыль. Лубки же, обличавшие жадность магнатов и неправедность ксендзов, пользовались в Литве особенным спросом, так что сначала их стали копировать, а затем творчески переосмысливать. Иногда слишком «творчески». Жанр политической карикатуры родился далеко не вчера, и сами поляки не раз использовали его против своих врагов. Теперь же он обернулся против них самих. Правда, пройдет совсем немного времени, и появятся лубочные карикатуры и на русского царя, но пока что он выигрывал. Гравюры с текстами, повествующими о зверствах католиков на русских землях, разошлись по всей Северной Европе и вызвали немалое сочувствие к их противнику, не говоря уж о том, что вывели из равновесия королевича Владислава. Все переживали за новое царство смелого мекленбургского герцога и порицали жестоких и жадных поляков.

По Вильно, превратившемуся в переполненный войсками военный лагерь, уже который день ходил весьма приметный монах-василианин## с густой бородой и внимательными глазами. Быть униатом в Речи Посполитой совсем не просто: католики их презирают, православные ненавидят, а протестанты и вовсе не замечают. Мало кто кидал в кружку монаха подаяние, гораздо чаще беднягу прогоняли, а иной раз пытались даже бить. Впрочем, униат был весьма крепок и не всякому давал себя в обиду, отчего скоро сделался довольно популярен. Наемники вообще склонны уважать силу и готовность ее применить, и потому нередко выражали ему респект, особенно после того как он здорово отделал задиристых слуг шляхтича Соколинского.

## Василиане – униатский монашеский орден святого Василия.

К тому же у святого отца нередко находилась мелкая монетка на пару добрых кружек пива или куфель водки, и немудреную закуску. Жадным монах не был, а потому его частенько видели выпивающим в солдатских компаниях, причем самых разных. Сегодня он угощает немецких пехотинцев, завтра его видят в компании драгун, а в другой раз – с пушкарями-французами. Поэтому никто не удивлялся, если встречал василианина в самых неожиданных местах. Когда стража выводила из замка арестованных русских послов, он тоже оказался рядом и кинулся со своей кружкой им наперерез. Ртищев сначала было взялся за кошель, но увидев, кто перед ним, только плюнул и выругался. Лопатин же лишь равнодушно скользнул по униату взглядом и отвернулся. Нимало не смутившись нелюбезным приемом, василианин развернулся и пошел в облюбованный им загородный шинок, где до ночи выпивал в компании недавно прибывших из Империи «черных рейтар». Поговаривали, что они сопровождали представителя Богемского короля, привезшего деньги для похода на Москву. Высокие и плечистые швабы усердно дули пиво и посмеивались над своим новым знакомым.

– Эй, монах, – пьяно кричал униату капрал Курт, – бросай свою кружку и вступай в наш эскадрон! Сразу видно, что ты крепкий парень и видал всякие виды. Не годится такому молодцу прозябать, собирая милостыню для своего аббатства.

– Мне нельзя, – добродушно усмехался на это василианин.

– Вздор! Отчего это тебе нельзя?

– Вы католики, а я униат.

– И что с того? Да, я католик, но вон Франц – он совершенно точно реформат! А что касается Михеля, то я совсем не удивлюсь, если узнаю, что он молится дьяволу!

Сказав это, капрал залпом осушил свой кубок и пьяно захохотал. В общий зал тем временем заглянул рейтарский офицер и, неодобрительно посмотрев на капрала, сухо заметил:

– Какого черта ты так набираешься, Курт? Завтра твоя очередь в караул!

– Так точно мой лейтенант! – выпучив глаза, гаркнул тот в ответ. – Вы всегда можете положиться на старину Курта. Завтра утром я буду трезв, как монашка перед торжественной мессой, тем более что выпил – всего ничего!

Офицер ничего не ответил на браваду своего подчиненного и, окинув его мрачным взглядом, вышел.

– Кто это? – спросил монах капрала, кивнув в сторону ушедшего.

– Да так, – неопределенно тряхнул тот головой, – наш лейтенант, та еще свинья!

– Почему же свинья, он что, много пьет?

– Совсем не пьет, потому и свинья! – снова захохотал довольный своей шуткой наемник. – Мало того что сам не пьет, так еще и другим не дает. А что будет такому бравому военному как я, с одной маленькой кружечки доброго пива? Да я могу пить всю ночь напролет, а утром ни одна скотина не посмеет назвать меня пьяным, кроме лейтенанта фон Гершова, конечно!

– Фон Гершова? – переспросил монах.

– Да, так зовут этого чертова померанца!

– Фон Гершов из Померании… – задумчиво повторил его собеседник. – А знаешь, я думаю, что ты врешь!

– Я вру?.. – изумился Курт, – а в чем именно?

– В том, что можешь пить всю ночь!

– Ах ты, мерзавец!