«На дне» М. Горького. Судьба пьесы в жизни, на сцене и в критике

В «Жизни Клима Самгина» даже Дронов, которому пьеса в общем-то нравится, назовет её «наивнейшей штукой». Что же касается других героев, то они прямо и недвусмысленно порицают это произведение Горького.

Дмитрий Самгин говорит Климу: «А пьеса – не понравилась мне, ничего в ней нет, одни слова. Фельетон на тему о гуманизме. И – удивительно не ко времени этот гуманизм, взогретый до анархизма! Вообще – плохая химия». Некий Депсамес скажет о ней так: «Вы смотрите в театре босяков и думаете найти золото в грязи, а там – нет золота, там – колчедан, из него делают серную кислоту, чтоб ревнивые женщины брызгали ею в глаза своих спорниц…»

Конечно, в высказываниях героев «Жизни Клима Самгина» о пьесе «На дне» и о «никудышниках», босяках и бродягах нашла отражение та критическая неразбериха, та «суматоха эпохи», которая была характерна для дореволюционных споров о пьесе. Но вот Горький пишет статью «О пьесах» (1933), в которой насчет своего отношения к «На дне» не оставляет никаких сомнений: «Из всего сказанного мною об этой пьесе, надеюсь, ясно, до какой степени она неудачна, как плохо отражены в ней изложенные выше наблюдения и как она слаба „сюжетно“. „На дне“ пьеса устаревшая и, возможно, даже вредная в наши дни» (26, 425).

Беспощадное отношение Горького к своим собственным творениям хорошо известно. С. И. Сухих, специально исследовавший этот вопрос, подсчитал, что в опубликованных горьковских текстах «содержится свыше двухсот высказываний писателя о себе самом, и почти все они – за редкими исключениями – имеют характер резко критический»[60 - Сухих С. И. А. М. Горький – критик М. Горького. – Горьковские чтения. 1975. Материалы конференции «А. М. Горький и литературная критика». Горький, 1976, с. 130.]. В подтверждение своего вывода он приводит ряд отзывов художника на свои произведения: «Челкаш» – рассказ топорный» (29, 436); программный для 90-х годов рассказ «Читатель» – «весьма сумбурная вещь» (25,352); «какая же противная вещь этот мой «Читатель»!» (28, 247); «Фома Гордеев» – «сорвался я с «Фомой». Сам Фома – тускл… И много лишнего в этой повести» (28, 92) … «Мать» – «книга действительно плохая, написана в состоянии запальчивости и раздражения* с намерениями агитационными»… «Мещане» – «пьеса поразительно скучная… Длинна, скучна и нелепа» (28, 272).

Из приведенных исследователем материалов видно, что даже на фоне нелестных суждений Горького о своих собственных творениях его отношение к «На дне» было как-то особенно недобрым. Оно имело последствия. Постановщики и режиссеры 30-х годов охладели к пьесе. Недаром в предисловии к одному из сборников, посвященном этому произведению, сказано: «На дне» в последние годы, если не считать МХАТа, не появлялось на нашей сцене»[61 - От редакции. «На дне» М. Горького. – Материалы и исследования. М.; Л., 1940, с. 3.]. В самом Художественном театре пьеса в те годы шла реже, чем обычно. Особенно же сильное впечатление эта уничижительная характеристика произвела на критику.

Критика двадцатых годов по отношению к «На дне», прямо скажем, была скудна и мало интересна. О пьесе высказывались разные, порой весьма хлесткие, но неглубокие суждения. Говорилось, например, что пьеса Горького – это «философия рабов, поэзия бессильных и отчаявшихся»[62 - Коган П. С. Горький, М.; Л., -1928, с. 67.].

После упомянутого выступления А. М. Горького на пьесу стали смотреть не столько как на художественное произведение, сколько как на обвинительный акт прошлому. Главная и едва ли не единственная цель автора – полагали тогда – состояла в обличении Луки, в беспощадном разоблачении его утешительства и лжи.

Примечательно, что некоторые критики, характеризуя вредоносную сущность «лукавого старца», переводили разговор на разоблачение самого автора, который, оказывается, когда-то симпатизировал Луке. Ему припоминали богоискательство, богостроительство и прочие грехи и приходили к выводу, что пьеса «На дне» и в самом деле произведение ущербное в идейном отношении.

Отголоски этого взгляда на пьесу и её автора дожили до наших дней, о чем свидетельствует, к примеру, книга В. Прожогина, вышедшая в издательстве Киевского университета[63 - Прожогин В. Проблематика труда в творчестве М. Горького и современность. Киев, 1974.].

Автор прямо указывает, что разноголосица мнений о пьесе «На дне» порождена пороками самой пьесы. Весьма противоречивая, взаимоисключающая реакция на образ Луки, да и Сатина, как читателей пьесы, так и театральных критиков происходит, по его мнению, прежде всего потому, что этот лукавый утешитель, «примиритель непримиримого», лживый проповедниц классового мира между рабами и господами разоблачается, развенчивается не столько с классовых, сколько с общечеловеческих позиций. В пьесе «На дне», пишет он, «явно ощущаются общедемократические позиции, а не позиции пролетарского демократизма». Сам Прожогин не признает ни общедемократического, ?ни общечеловеческого содержания в гуманизме, так как с этих позиций, нельзя ничего достичь, кроме «несущественных изменений конституционного порядка», в действительности существуют только пролетарский гуманизм и гуманизм буржуазный. «И поскольку классовая сущность пролетарского, социалистического гуманизма именно в данной пьесе выражена была Горьким не с достаточной четкостью, то к Сатину, как и к Луке, потянулись грязные руки представителей различных классов, различной политической, идеологической ориентации».

«Гуманизм, – читаем у В. Прожогина, – понятие сугубо классовое, историческое. Общечеловеческий гуманизм вырабатывается рабочим классом, но он станет ощутимой реальностью лишь тогда, когда сам рабочий класс, упразднив все враждебные ему эксплуататорские классы, упразднит и себя как класс, создав бесклассовое общество». А пока существуют два мира, всякие разговоры об общечеловеческом ему кажутся не только беспредметными, но и вредными, идущими на пользу нашим идеологическим противникам.

Говорить о художественных достоинствах пьесы «На дне», с точки зрения В. Прожогина, не приходится: легенда об этой пьесе как «вершине творчества Горького» была создана в идеологических целях самой либерально-буржуазной критикой. Пьесой «На дне», по его мнению, «хотели ослабить влияние на широчайшие народные массы, на рабочий класс таких горьковских шедевров, как повесть «Мать», пьеса «Враги» и первая его пьеса «Мещане». Он советует внимательнее прислушаться к самооценке пьесы самим Горьким и подвергает критике, с одной стороны, Луку, этого яростного проповедника непротивления злу насилием, утешителя и лгуна, с другой – Сатина, которого называет философствующим шулером. В конце концов виновником всему оказывается Горький, который не сумел в свое время сориентироваться в сложной идеологической обстановке.

Несостоятельность высказываний В. Прожогина очевидна; очевидна и та питательная среда, которая их взрастила, – вульгарно-социологическая эстетика 20—30-х годов. С критикой этих высказываний выступил Б. А. Бялик в статье «Чело века»[64 - См.: Знамя, 1976, №3, с. 227—229.].

Рецидивы вульгарного социологизма в том виде, с каким мы встречаемся в книге В. Прожогина, – явление для нынешних времен (по крайней мере в печати) редкое. Обнажить его слабые стороны легко. Гораздо труднее осознать другое, а именно: то, что высказал В. Прожогин, мы так или иначе твердим в школьных классах, с университетских кафедр и на страницах солидных и не очень солидных изданий, только, может быть, в более утонченных формах.

В самом деле, разве идея разоблачения Луки не прошла через всю историю нашей, литературной критики? Еще В. В. Боровский рассматривал Луку как «шарлатана гуманности», А. Мясников нашел эти слова совершенно справедливыми и в адрес «лживого успокоителя страждущих, жаждущих забвения во лжи» добавил от себя несколько крепких слов[65 - См.: Мясников А. М. Горький. Очерк творчества. М., 1953;«с. 155.].

Ю. Юзовский еще в конце 30-х годов выдвинул здравую мысль о том, чтобы не отождествлять Луку из статьи Горького с образом Луки из пьесы Горького. На вопрос о том, как надо играть Луку, отвечал: «Нужно играть Луку, который дан в пьесе»[66 - Юзовский Ю. Драматургия Горького. Ч. 1. М.; Л., 1940, с. 68.].

«Наши театры и наша критика, – писал он тогда, – долго находились под впечатлением указания Горького на вредность пьесы. Взгляд этот пересматривается, театры после долгого перерыва возвращаются к пьесе. Но при этом они боятся дело довести до логического конца и занимают половинчатую позицию, которая может принести только вред. На периферийной сцене появились уже спектакли, о которых местные рецензенты писали, что Лука „мерзавец“, „негодяй“, „провокатор“, „подлец“ и что он вызывает „омерзение зрительного зала“, – ложь, на которую не решился бы и Лука. Те же рецензенты писали о неудаче этих спектаклей и недоумевали, почему это происходило»[67 - Там же.].

Но «пересмотр» оказался не таким простым делом ни для театров, ни для критиков. У самого Ю. Юзовского, который призывал в интересах истины «вернуть Луке то, что ему принадлежит», эти слова во многом остались лишь декларацией. «Толкуя пьесу подробнейшим образом, – говорится в одной статье, – он (Ю. Юзовский) конечно, не заменял Луку из пьесы Лукой из статьи, как это иногда делали другие авторы, но и у него, вольно или невольно, эти два разных образа неожиданно совмещались, и Лука из пьесы в конце концов оказывался «вредоносным» и «разоблаченным»[68 - Костелянец, Б. Спор о человеке. – Нева, 1968, №3, с. 166.]. Основная черта психологии и идеологии Луки, заключает Ю. Юзовский, «есть черта рабства, психология рабства, идеология рабства»[69 - Юзовский Ю. Драматургия Горького. Ч. 1. М.; Л., 1940, с. 148.]. Критик прочно «привязывает» Луку к Костылеву и Бубнову и находит у него вдобавок уйму личных недочетов. Он, Лука, «инстинктивно трусит во всех тех случаях, когда происходит столкновение, в тех случаях, когда он может пострадать»[70 - Там же, с. 147.]. В результате Ю. Юзовский придет к тому, что десятилетием раньше утверждал П. С. Коган: Лука – «утешитель рабов и хозяев»[71 - Коган П. С. Горький. М.; Л., 1928, с. 82.].

Последующие годы ничего утешительного Луке не принесли. Напротив, его характеристика в наших критических работах стала еще жестче, еще категоричнее. Его лишили даже тех немногих положительных моральных качеств, которые попытался «вернуть» ему Ю. Юзовский: доброты, сострадания к людям. Сама искренность Луки была поставлена ему в вину, так как искренняя ложь, говорили, вреднее лжи фарисейской. На бедного Луку взвалили все невзгоды «никудышников»: Лука, этот враг революционного преобразования жизни, наносит своим товарищам по несчастью последний, предательский удар своей утешительной ложью. Он был объявлен прямым пособником Костылева и виновником не только гибели Актёра, но и духовной «драмы Клеща и вообще всех несчастий ночлежников.

Б. А. Бялик, который в своих работах о пьесе «На дне» исходит в основном из идей Ю. Юзовского, при характеристике Луки, однако, решительно отвергает мысль своего предшественника о двух Луках. На вопрос о том, не получился ли Лука в пьесе одним из тех «холодных» проповедников, лишенных «веры живой и действенной», о которых вспоминал Горький в очерке о Льве Толстом и о которых писал позднее в статье «О пьесах», Б. А. Бялик отвечает утвердительно: получился.

Гуманизм Луки – в представлении критика – не только мнимый, но и своекорыстный, а доброта его фальшива. Он не верит ни одному слову Луки и все его знаменитые афоризмы «выворачивает» наизнанку.

«Что означает в устах Луки мысль, что человек, „каков ни есть – а всегда своей цены стоит…“ – спрашивает критик и отвечает: – Она означает, что все люди равны не силой, а слабостью…»[72 - Бялик Б. Горький – драматург. М., 1962, с. 107].

Или еще:

«Лука произносит слова, которые звучат так, что их можно выдать за мысль самого Горького: «Человек – все может… лишь бы захотел…» «Но какую мысль несут эти слова у Луки? – вновь спрашивает критик и сам же отвечает:

– В представлении Луки, захотеть чего-то – значит поверить во что-то, а поверить – значит набраться силы терпеть».

«Могут спросить, – ставит еще один вопрос Б. Бялик, – как же быть с мыслью Луки, что в человеке надо видеть прежде всего хорошее, а не плохое? Разве это не одна из самых любимых мыслей самого Горького, заявившего о себе: „Я, очевидно, создан природой для охоты за хорошим и положительным, а не отрицательным“ (24, 389)?»

Но наш критик не из тех, кого можно провести на таких параллелях. Мало ли каких слов может наговорить лукавый старик! Надо быть бдительным. Для этого «стоит только вдуматься в то, что же понимает под „хорошим“ в человеке Лука, и сразу станет, ясно», что для Луки «хорошее, лучшее в человеке – способность терпеть»[73 - Там же.].

Допустим, что не надобно доверять словам, хотя в пьесе и слово – дело. Но ведь, кроме слов, у Луки есть поступки, вполне определенные отношения с другими людьми… Но Б. А. Бялик почти не касается конкретного содержания образа, как, впрочем, и всей пьесы в целом. Он ведет разговор о Луке и других обитателях ночлежки как бы поверх текста и анализирует не столько живую ткань произведения, сколько различные суждения о нем, концепции, точки зрения и прочее. Сам Лука интересует исследователя не как живая личность, а как типичный носитель идеи утешительства. Критик «подтягивает» под эту идею все, что может, сравнивает Луку не только с Обломовым, Зосимой и Каратаевым (к этому старик привык давно), но и с самим Львом Толстым. Он проверяет прочность позиции героя цитатой из Ленина и утверждает вредоносность лжи лукавого странника с такой уверенностью и безапелляционностью, перед которой не устоять и десятерым Лукам.

Кстати, В. Прожогин, обвиняя Луку, тоже меньше всего опирается на текст пьесы. В его руках – положения и цитаты из статей Горького, которыми он весьма искусно оперирует. Критик выглядит в своей книге не таким примитивным и беспомощным, каким может показаться по рецензии Б. А. Бялика, о которой говорилось выше. Между В. Прожогиным и его рецензентом как автором книги о драматургии Горького усматривается некоторая общность в подходе к образу Луки. Заключается она в том, что оба исследователя толкуют об этом образе, исходя из готового представления о типе «холодного» утешителя, составленного не столько по пьесе, сколько по упомянутой статье М. Горького. Вольно или невольно, сознательно или незаметно для себя Б. А. Бялик «подгоняет» образ Луки из «На дне» под тип утешителя, нарисованный Горьким в статье «О пьесах». Что же касается В. Прожогина, то он исходит из отождествления этих двух образов как из аксиомы.

В. Прожогин, как уже упоминалось, подверг критике не только Луку, но и Сатина. Б. А. Бялик, напротив, относится к Сатину как герою безусловно положительному, главному противнику Луки. В словах Сатина о человеке, имя которого «звучит гордо», он видит «прямое опровержение самих основ отношения Луки к человеку как к существу слабому, нуждающемуся в жалости, в иллюзиях, в обмане и самообмане», а в сатинских речах, заключающих второй и четвертый акты, ему чудится «боль за человека и гнев против его слабости, той слабости, из-за которой человек перестает быть Человеком»[74 - Бялик Б. Горький – драматург. М., 1962, с. 82, 83.].

Но все, что чудится критику в речах Сатина, приходится брать на веру, так как в его книге на этот счет почти нет никаких доказательств. Вообще Сатин как герой Б. А. Бялика мало занимает. Из обширной главы в его книге, посвященной пьесе «На дне» и занимающей около шестидесяти страниц, на долю Сатина в общей сложности отводится не больше двух.

Не будем гадать, почему критик не верит ни на грош Луке и с полуслова верит Сатину. Заметим лишь, что возвеличение этого героя наметилось еще у Юзовского, который с Лукой связывал прошлое, а с Сатиным – будущее. «Единственный образ, – писал он, – о котором можно сказать, что в начале он такой же, как в конце – это Сатин, но это потому, что его позиция единственно правильная по отношению к другим и не нуждается в данном случае в исправлении»[75 - Юзовский Ю. Драматургия Горького…, с. 135.].

Однако в критике Сатина В. Прожогиным нет никакой самодеятельности, так как примерно с середины пятидесятых годов у наших литературоведов стало проявляться отрицательное отношение не только к Луке, но и к Сатину. Так, Б. Михайловский в книге «Драматургия Горького эпохи первой русской революции» (1955) смысл философской концепций пьесы «На дне» сводил не только к обличению «утешающей лжи» Луки, но и к критике «анархизма» в лице Сатина. С. В. Касторский характеризует Сатина как индивидуалиста, которому «свойственна босяцкая философия анархизма, перекликающаяся кое в чем с ницшеанством». По мнению исследователя, в Сатине еще не заглохли здоровые гуманистические порывы, но они «постепенно умрут в нем»[76 - Касторский С. В. Драматургия М. Горького. М; Л., 1963, с. 34].

Б. Костелянец, приведя слова Юзовского о статичности, неизменяемости Сатина, прямо поставил вопрос о резонерстве горьковского героя. Он нашел этот образ не менее противоречивым, чем образ Луки, и пришел к выводу, что в этом смысле пьеса «не развенчивает» ни Клеща, ни Луку и «не увенчивает» Сатина[77 - См.: Костелянец Б. Спор о человеке. – Нева, 1968, №3, с. 174—176.].

Наконец, остановимся на так называемой «вине» М. Горького как автора пьесы «На дне».