Любовь нужна всем

Александра Сергеевна, однако, почувствовала свою неправоту и скоренько завершила беседу с Танечкой: «Извини, у меня, правда, куча всего накопилась, только приехали с дачи, сама понимаешь. А завтра ещё везти Илону сдавать документы. И всё на мне! Хотя, конечно, лучше бы Витя с ней поехал, сама понимаешь, но вот досталось мне. И так во всём. В этом доме всё на мне! Ну прощай, дорогая, завтра после института я с тобой свяжусь, и мы обязательно пересечёмся, попьём кофе с пирожными».

Прежде чем заниматься кухней, обязательно заняться собой! Этот девиз мама Илоны пронесла с юности. Она вошла в ванную комнату и приступила к ревизии: прежде всего руки, с ними всё в порядке – крем старательно наносила каждый вечер, потом даже спала в перчатках, Вите не нравилось, ворчал, что лежит рядом с манекеном, но ничего, перетерпел. Затем стала внимательно изучать своё лицо. Даже неделя дачных радостей всегда отражалась на качестве кожи. Но в этот раз её всё устроило, вот только морщинки на лбу и возле глаз всякий раз ей кажутся больше. Однако она прекрасно понимала, что это чисто психологическое ощущение. И потом, морщины у некоторых появляются аж в тридцать лет. В её возрасте следовало больше бояться «кольца Венеры» на шее и поплывшего овала лица. Увы, и там, и там Александра Евгеньевна констатировала появление нехороших признаков. Только глаза, всё такие же молодые, сияющие энергией, только они никак не выдавали её возраста. Это от неё Илона получила свои голубые озёрца, так кто-то сказал, и они, действительно, что у мамы, что у дочки словно маленькие озёра кристально чистой, голубой воды. Волосы шёлковой, чистейшей белизны, с лёгким переливом позолоты, у Илоны тоже от мамы. И даже пока ещё редкая у Александры Евгеньевны седина в них совершенно терялась. Это составляло предмет особой гордости, ведь другие женщины её возраста давно либо красились, либо имели шевелюры непонятного цвета с доминированием серого, мешочного колора. Александра Евгеньевна повернула голову влево, вправо и окончательно успокоилась – хорошо, безукоризненный профиль с прямым, аккуратным по размерам носиком и правильной, в меру выделяющейся складкой губ, вполне заслуженно на фоне этого смотрятся бриллиантовые серёжки – подарок Вити на двадцать лет свадьбы. Не у каждой такие есть! Затем раздвинула губы – не зубы, а ряд ровных, без единого искусственного вкрапления, жемчужинок! В общем, Александра Евгеньевна с некоторым удовлетворением констатировала, что в свои сорок семь (подумать только, ей уже сорок семь лет!) она выглядит ещё хоть куда. Вот лишь на шею следует обязательно нанести крем, сразу же, не дожидаясь вечера. Когда Александра Евгеньевна задумывала что-то сделать, она всегда действовала безотлагательно. Таков её главный принцип. Вот и двадцать с лишним лет назад, когда познакомилась с молодым сотрудником Внешторга, она без особых раздумий решила, что не сто?ит больше ждать милостей от природы, пора взять их самой. Только так. А брать было чем, и уже через полгода сыграли свадьбу. Не красавец, конечно, по-деревенски ширококостный, уже слегка плешивый и не слишком отягощён культурой в представлении бывшей выпускницы консерватории Саши, зато перспективный, надёжный и влюблён в неё по самые уши. Его, правда, нужно всегда толкать, как и сейчас с МГИМО, ведь кабы Александра Евгеньевна не прожужжала ему все уши, то ведь не поехал бы на поклон к Вершинину. Гордый. Но ничего, для того жены и даны таким мужьям. Александра Евгеньевна даже не заметила, как у неё в руке оказалась чистая тряпка для протирки зеркала. Она уже несколько минут машинально наводила чистоту, стирая следы воды и брызг зубной пасты. Да, будь Витя понапористей, не пришлось бы ей стоять перед плитой или тереть тряпкой. С его способностями вполне мог подняться ещё выше. Но что получилось, то получилось.

Обед Александра Евгеньевна приготовила быстро, сварила магазинные (не абы какие, из закрытого распределителя) пельмени, порезала огурчики, помидорчики, зелёный лук, добавила сметаны – вот и салат. «Прошу к столу», – крикнула она, выглянув из двери кухни. Смахнув пылинку с ресницы («уборку делать пора, Илона, естественно, палец о палец не ударила за это время»), вытерла руки о полотенце и села сама. Семейный обед, первый за восемь дней. Наверное, мужу не мешало бы поставить стопочку. Он не откажется. Александра Евгеньевна открыла навесной шкафчик, достала оттуда початую бутылку «Арарата», налила полную рюмку мужу и совсем на донышко капнула себе. Илоне тоже, только не коньяка, а крымской мадеры. Пусть, ведь это маленький праздник, мы снова все вместе. Теперь так, как должно быть.

11

И потекли монотонные дни. Скучные будни. Всё или почти всё по расписанию у Илоны: завтрак, обед, ужин, обязательное общение с мамой и, конечно, подготовка к экзамену. Теперь вместо битлов из магнитофона неслись монотонное жужжание аудиопособия по совершенствованию английского произношения – занятия по фонетике, которые положено повторять вслед за диктором. Папа привёз из одной командировки кассеты с уроками от настоящих англичан. Литературный английский и даже немного лондонского диалекта. Битлы пели совсем по-другому, но будущий дипломат должен прежде всего владеть правильным языком, а уж потом, в частных беседах, козырять знанием местечковых наречий, даже если это лондонский, истсайдский, кокни. Зубрить фонетику, повторять лексику – занятия весьма скучные, но ничего не попишешь, надо. И для вступительного, и для мамы, чтобы она была довольна – дочь занята делом, готовится, а не читает любовные романы девятнадцатого века. А то завела моду – глотает их книга за книгой, лёжа на кровати. А так хоть делом занята, причём важным.

Илона жевала и пережёвывала все эти английские темы, рядом верная Руфина, хоть и кормила её чаще всего мама теперь, но, поев и побегав после еды – это обязательный моцион – кошка приходила к Илоне, ластилась, тёрлась о её ноги, тыкалась острой мордочкой в плечо и в ответ получала нежные поглаживания, и это, похоже, всё, что ей нужно в жизни – поесть, совершить беговой моцион через незакрытые двери квартиры, резко затормозить, так что круто занесёт заднюю часть с толстым пушистым хвостом, радостно мяукнуть и потом гладиться и гладиться у Илоны в комнате.

Несколько раз удалось позвонить Никите, папа был на работе, мама навещала после недельного отсутствия магазины с проверкой на предмет чего-нибудь нового, привлекательного и достойного. Потом собиралась к своему ювелиру – обсудить одну новую идею. Возможностей хватало, но Никиту не всегда звонок заставал дома. Далеко не всегда. Он предлагал встретиться, и она страстно желала, но за неделю удалось лишь раз – официально Илона вышла погулять, подышать воздухом. Мама одобрила: «Сходи, конечно, тебе полезно!» На улице было свежо, совсем не жарко, градусов двадцать, не больше, изредка накрапывал дождик, казалось, вот-вот рванёт ливень, но он пролился где-то в стороне. Они встретились у олимпийского велотрека в Крылатском, на всякий случай, подальше от дома. Медленно бродили среди мокрых деревьев, перепрыгивая лужи, целовались, устроились на скамеечке и долго-долго не отрывались друг от друга. Илона сознательно надела юбку, она знала, что ничего не получится, но почувствовать его руки жаждала страстно. Правда то, что называли модным нынче словом секс, её ещё не слишком сильно влекло. Первый опыт удался, но он тогда так измотал Илону, что она, пока была способна рассуждать трезво, не спешила. К тому же где? Не в парке же? Им и так сделали замечание две прогуливавшиеся интеллигентного вида дамы: «Как вам не стыдно, молодые люди!»

А им не было стыдно. За что? Они просто очень алкали вкушать друг друга, во всяком случае, так считала Илона. Чувствовать его тепло, ощущать в прикосновении его горячую грудь, из которой, казалось, сердце готово выскочить наружу. А большего и не надо, как минимум, тут, в этом месте. Никита ей что-то шептал на ухо про квартиру друга, которая будет свободной завтра, про шанс уединиться там. Это влекло и пугало. Влекло, хотя ещё час назад ей казалось, что желательно подождать, взять паузу, но вот сейчас, сию минуту, представься такой шанс, она бы, пожалуй, отдала себя целиком полонившему её чувству. А ведь, если считать дни, то как раз подошло самое опасное время, когда вероятность залететь становилась максимальной. Потому Илона бросалась в любовные утехи, не доведённые до логического конца, во все эти тисканья, бесконечные поцелуи, игры руками, но в нужное мгновение мозг нажимал на тормоз, и насчёт завтрашнего дня молчала, лишь обещала позвонить вечером. Она знала совершенно точно, что скажет вечером, и не хотела портить минуты пылкой страсти.

Когда они расстались, там же в Крылатском, она долго приводила себя в порядок, прежде всего исцелованное лицо, где-то припудрила, подкрасила губы бледно-розовой помадой, скромной, подходящей, по мнению мамы, молодым серьёзным девушкам. Потом сидела с закрытыми глазами и снова и снова прокручивала в памяти сегодняшнее свидание. Нет, завтра она никуда не пойдёт, это лишний и неоправданный риск. «Неоправданный? – вопрошала она. – Разве в любви можно рассуждать об оправданном, логичном, здравом?» Конечно, нет, но лучше не идти, решила она и пошла звонить. Но не Никите, он ещё не успел добраться до дома, захотелось поболтать с Анжелкой, спросить, как у неё, рассказать о них с Никитой, поделиться охватившими её чувствами хоть с одной живой душой.

В парках телефоны не устанавливали, и здесь тоже, только около велотрека, но у кабинки напрочь отсутствовали стёкла, а желание посвящать всех прохожих в свои душевные тайны совершенно отсутствовало. Она нашла телефонную кабину с недавно вставленными окошками на оживлённой улице, и это её полностью устраивало. Мимо шумели легковушки, гремели грузовики, и с улицы никто не мог расслышать ни словечка из тех сокровенных жизненных секретов, которые она собиралась изложить Анжелке.

Анжелка сама подняла трубку, она была дома одна. Это очень обрадовало Илону, наконец потреплятся свободно, во весь голос, без экивоков и намёков, в общем нормально. Квартирка-то у них малогабаритная, что сказано в одной комнате, слышно даже за закрытой дверью. Щели огроменные.

Когда она поведала подруге всю историю в деталях, та хмыкнула в трубку, помолчала несколько секунд и высказалась.

– Ну ты молодец, поздравляю, хватило смелости, я не ожидала от тебя такой резвости и прыти. Правда, молодец, сейчас такое время, что без этого никак. Мы не в девятнадцатом веке, когда Андрей Болконский заявил Наташе, что надо подождать год или сколько там. Теперь не так. Парням всё подавай сразу.

– Ну да, только не в кустах же, – парировала Илона, – а где ещё? У него дома бабушка, у меня мама, в гостиницы без штампа в паспорте не пускают.

– Слушай, кто ищет, тот всегда найдёт, можно поехать за город, прихвати покрывало, скажи, что на пляж на целый день, и все дела. Только главное – не залететь. Предохраняться, предохраняться и ещё раз предохраняться. Изделие номер один, хоть это и кайфолом, но зато гарантия. Я тебе говорю, парням надо всегда, да и нам тоже, только наши проблемы их не интересуют, наши проблемы – это наши проблемы. Будешь ломаться каждый раз, ему надоест. Никита – парень видный, отбоя от девчонок он не знает. Поверь мне.

– Ты хочешь сказать, что у него есть ещё кто-то?

– Илон, – не скрывая некоторого раздражения почти закричала в трубку Анжелка, – да я не знаю, есть или нет? Не моё дело! Я одно знаю – нравится парень, хорошо с ним, так и ложись там, где получается, а не рассусоливай – можно, нельзя. Вот это всё, что я могу тебе посоветовать, не тяни, держись за него да постарайся ублажить, ведь самой же здорово! Я так делаю, пока получается. И всем хорошо, мне прежде всего! Я люблю Павлика, и мне кажется, что он меня любит тоже. Но мужчины есть мужчины, у них сильнее сексуальное влечение, поэтому теоретически ничего не исключено, и нужно брать от жизни всё, раз подвернулся случай.

В общем, разговор с Анжелкой не задался, Илона хотела излить душу, а получила нравоучения, только не нраво-, а наоборот. Заявилась домой расстроенная. Даже мама, занятая своим педикюром, обратила внимание.

– Илоночка, что с тобой?

– Да ничего, мам, всё нормально, – не очень убедительно соврала Илона.

– Нет, я же вижу, что-то не так.

Пришлось выкручиваться.

– Надоел английский, устала я от него.

– Ну давай сходим в музей, сейчас в Третьяковке интересная выставка.

– Не, мам. Я лучше дома побуду, музыку послушаю, почитаю, наверное, просто мне нужен большой перерыв.

Она прямо в одежде прилегла на незастеленную утром кровать, включила магнитофон, закрыла глаза. И вот, и что? Может, правда, завтра кинуть в сумку покрывало и рвануть за город? Как на зло, погода не пляжная. Тогда что-то другое. Но что? Глаза уже изучали потолок. Но и там нет ответа на вопрос. И неужели он вправду потащится к другой? Неужели только этот самый секс для него главное? А любовь? Или её нет? А есть только именно этот самый секс. Притяжение двух тел. И тут она поймала себя на том, что они фактически ни о чём не говорили. Так, о разной ерунде у Серёги, дома – немного о музыке, а когда пили чай, болтали о сладостях, о торте, и он при этом поглаживал её голую коленку. И ей было жутко приятно тепло его ладони. В парке тоже в порыве физического влечения не нашли времени для разговора. Может, просто незачем воздух сотрясать? Может, ему нужна только девичья плоть, её плоть?

Илона решила проверить и даже не позвонила вечером. Всё равно завтра не следовало никуда идти, ни в какую пустую квартиру. Не тот день, и, вдруг человек не тот? А как не терпелось снова прильнуть к нему обнажённым телом, снова почувствовать его тепло, ощутить, как он своими сильными, мускулистыми руками прижимает её к себе. Илона была убеждена, что долго не сумеет выдерживать паузу.

12

В этот день Анжела сделала в квартире генеральную уборку, отодраила санузел, вычистила кухню, отмыла плиту от застарелых, давно спёкшихся капель жира, перемыла, перетёрла металлической мочалкой все засаленные сковородки и кастрюли, объявила войну пыли на шкафах, полках, подоконниках, под кроватями тоже и довела её до полной, безоговорочной победы. Квартира сияла, блестела как новая игрушка. Мать ахнула, когда пришла с работы. А Анжела, победно улыбаясь, смотрела на недоумевающую маму. Даже отец похвалил, прежде чем уткнулся носом в тарелку с картошкой жареной с луком. Анжела и тут постаралась. Оба родителя недоумевали: что произошло со старшей дочерью? А та молчала, только хитровато улыбалась и уверяла, что просто давно собиралась прибраться в квартире, времени-то вагон. Почему бы не заняться тем, до чего руки раньше не доходили. Кроме того, она начала готовиться к экзаменам и пару часов решала задачи по алгебре. Тут, правда, пришлось несколько раз обратиться за помощью к Илоне, но это уже детали.

Мать от такого неожиданного преображения дочери даже пустила одинокую слезу – вырастила себе смену – и за компанию с мужем опрокинула пятьдесят грамм. Раздобревший отец сунул ей рубль на мороженое. Анжела про себя усмехнулась родительским щедротам, за кого её держат, за пятиклассницу что ли? Однако вида не подала, сунула мятую бумажку в красный кошелёчек, отделанный синими и белыми бусинками, чмокнула папочку в щёку и удалилась в свою комнату, оставив счастливых родителей с недопитой бутылкой «Столичной».

Причина охватившего Анжелу трудового энтузиазма крылась в полученной от Павлика утром долгожданной новости: в воскресенье съезжает с родительской квартиры. Снял в Черёмушках однокомнатную в блочной пятиэтажке. Конец вечным поискам места для уединения, постоянного ожидания, что не вовремя вернётся кто-нибудь из обитателей данного угла. Как тогда весной в общежитской комнате его приятеля. Тот оставил ключ и заверил, что у ребят военка, её не прогуливают. И вот, на тебе, в самый неподходящий момент, когда Анжела задыхалась от переполнявшего её упоения и едва сдерживалась, чтобы не заорать во весь голос, стены тонкие и хоть в этом приходилось себя контролировать. В самый такой момент заелозил ключ в замочной скважине, она еле успела соскочить с позы всадницы в постель, внутри всё оборвалось, сломалось с треском деревянной палки, а в дверном проёме показался один из жильцов комнаты. Заболел, видите ли, и с температурой ушёл в общагу. Потом было смешно, особенно, когда Павлик показывал, как вытянулась от удивления физиономия болящего. Но это потом, а тогда пришлось, укутавшись одеялом, выскакивать из кровати, в спешке, прямо на голое тело одной рукой, придерживая это долбаное одеяло другой, натягивать штаны и футболку, совать трусы и лифчик в карманы. И всё это почти на глазах у кайфоломщика, нет-нет да норовившего покоситься в сторону полуголой Анжелы. А Павлик, прикрываясь одним полотенцем, которое они подстелили поверх простыни, заговаривал зубы непрошеному гостю – хозяину соседней койки. Хотя, конечно, гостями там были они.

Теперь с этим покончено, теперь не нужно прятаться, торопиться, постоянно держать в голове, что через час, через полчаса, через пятнадцать минут необходимо очистить помещение, а так здорово лежать рядом в обнимку, притёршись, вжавшись друг в друга как те две фигурки какого-то знаменитого французского скульптора, что стоят на пустой полочке книжного шкафа в гостиной у Илоны. С понедельника всему этому наступит конец. Ставить предел наслаждению, страсти будут только они сами, и ничья тень не замаячит за дверью!

Однако до понедельника оставалось ещё два дня, два долгих, бесконечных дня без привычных вечеров с Павликом, ему опять некогда. Анжела понятия не имела, чем себя занять. Очередной Дюма – «Десять лет спустя» дочитан, да и не очень интересной оказалась третья книжка про мушкетёров. Повторять физику, математику невозможно целыми сутками. Надоедает быстро и устаёшь, голова не соображает. Она даже в продуктовый бегала с радостью, сама напрашивалась. Мать только удивлялась, что с дочерью случилось? А дома Анжела, наевшись досыта уроками, включала телевизор в родительской комнате, стоило лишь отцу отлучиться из дома. Мать не претендовала особо на пользование ящиком, ей всё равно: кто-то чешет языком, что-то показывают из старых фильмов или играет музыка – без разницы. Она готова смотреть всё. Отец теперь, когда перешёл с аварийки в депо и имел нормальные, как все, выходные, по субботам чаще всего уматывал на рыбалку, а в воскресенье, отоспавшись за все дни недели, доставал из навесного шкафчика вяленую рыбу и уходил пить пиво с приятелями в гаражах, там же играли в карты и домино, поэтому на выходных его дома почти не видели. Так что телеящик – в полном распоряжении Анжелы. Она щёлкала поворотным тумблером старенького чёрно-белого «Горизонта» и пыталась найти что-либо интересное на всех четырёх каналах. Удавалось с трудом, пара уже подзаезженных кинокартин или, хуже того, какой-нибудь дурацкий «Таджикфильм». Смотрибельные передачи программа предлагала по большей части вечером, когда появлялся отец, а мать так и вовсе ложилась спать.

Но время имеет всё же обыкновение проходить, иногда к несчастью, иногда к счастью. Наступил понедельник. Анжела проснулась немыслимо рано для каникульного времени – в восемь часов. Неожиданно для себя сделала зарядку, вспомнила упражнения с урока физкультуры и дрыгала руками и ногами минут двадцать, потом душ, благо горячую воду уже дали, завтрак – сварила себе яйцо и попила чаю с вареньем. Глянула на большие настенные часы – без пяти девять. Боже, как долго ползут стрелки! Только секундная всё время – тик-так, но на минутной это тиканье почти никак не отражалось, двигаться ей лень, не говоря уж о часовой. Та и вовсе будто заснула на одном месте. «Ещё два часа! Как долго!»

Анжела коснулась тряпки, которой они с матерью мыли посуду. Липкая от неотмытого жира она противно клеилась к пальцам. С такой чистую посуду не получишь, и Анжела намылила её жёлтым обмылком, старательно потёрла зажёванный кусок материи и прополоскала. Так два раза. Наконец за него можно взяться без омерзения. Посуды в мойке стояло немного – три чашки, три тарелки и внизу сковородка из-под картошки. С ней пришлось изрядно повозиться – капельки жира, блестя на свету всеми цветами радуги, никак не хотели исчезать полностью. Всякий раз, когда Анжела поворачивала сковороду в сторону окна, маленькие, словно приклеенные к чёрному, закопченному с годами металлу, частички воды то тут, то там загорались жёлтыми и синими огоньками снова. Красиво, но к жиру Анжела испытывала чувство брезгливости. С этим надо бороться.

Наконец с посудой покончено, а часы, увы, опять продвинулись на полосочку всего – минутная стрелка проползла только четверть круга. Тщательно вымыла руки, теперь собой заняться. Брови подвести, реснички тоненькие почернить, чтоб заметней стали, накрасить губы, усилить контур глаз, чтоб не казались азиатскими. Откуда у неё этот киргизский разрез? Анжела рассматривала себя. Оценка пять. Брови стали заметны, ресницы почти как у большой детской куклы, здорово! И глаза скруглились, даже будто побледнее стали, вовсе уже не карие да черноты. Теперь причёска, ей придать правильную форму, вот так, вот, теперь небольшое, совсем не скуластое, как иногда кажется, личико в плотном венце густых каштановых волос.

Но время всё ещё тянулось медленно – девять тридцать пять. И сигареты на балконе кончились – не покурить. Анжела присела в единственное кресло в квартире – напротив телевизора. Его протёртую обивку, высвобождаясь из пожизненного плена, грозили пробить стальные пружины, они кололи мягкое место, но почему-то никому, кроме Анжелы это не мешало. По всем каналам шла какая-то муть, то перестройка и партия, то фильм для детей, вытащенный из совсем древнего загашника, то репортаж из дебрей капитализма. Выключила, уставилась в потолок. На побелке висела мёртвая паутинка с налипшей пылью. До потолка генеральная уборка никогда не добиралась. Там со стороны улицы на стыках со стеной расползались узорчатые трещинки. Верхний бордюр обоев в двух местах отклеился и трясся на сквозняке как осенний лист. Квартира давно просила ремонта, но его постоянно переносили с отпуска на отпуск. Анжела закрыла глаза, как она не хотела больше это видеть! А ведь придётся. Даже сегодня, ещё час пятнадцать до выхода. Под ухом зажужжал комар. Это он, наверное, зудел у неё в комнате всё утро, так что пришлось укрыться с головой. Анжела свернула отцовскую газету, выждала пока кровосос сядет на голую руку и с силой хлопнула «Правдой» по назойливому комару. Пятно крови у локтя, оказывается, способно доставить огромное удовлетворение. Но минутная стрелка по-прежнему стояла на месте, ну почти на том же месте. Комара сменила муха, она залетела в открытую форточку и стала носиться по комнате. Большая, чёрная, – тяжёлый бомбовоз ежеминутно тупо бьётся об стекло. Бац, бац, бац. Снова понеслась в противоположный угол, безумным пропеллером крутились прозрачные крылышки, наверное, сто движений в секунду. Её не прихлопнешь как комара. Анжела опять прикрыла глаза, попробовала повторять физику, интерференция – это, дифракция – это… Ж-ж-жу – мелькнула перед глазами муха. Не получалось с физикой, мысли всё равно перескакивали на другое, на то, что её ждёт сегодня. На то, что будет сегодня. Нужно просто сидеть в этом продавленном старом кресле и опять попробовать включить телевизор. Не успела, за стеной сосед врубил музыку. Проснулся, он тоже работал в трампарке и, наверное, вчера был в вечер. С утра, значит, свободен и весел, вот и веселится:

Городок наш разделяет река,

Очень разные его берега!

И так обычно до обеда. Одна-две пластинки, от начала до конца и потом снова. А часы «Заря – маленькие, овальные с подрезанными, спрямлёнными уголками показывали только пять минут одиннадцатого. «Нет, торчать дома и тупо убивать время невозможно!» Анжела поднялась, выпрямилась, глянула в окно – там висели низкие, непривычные для июля облака, но хоть не капало. Решение пришло мгновенно – надо пройти пешком две, три, четыре, сколько получится автобусных остановок. Время пойдёт быстрее.

На улице было не по-летнему прохладно, ветви деревьев раскачивал ветерок, с близкого, казалось, ещё немного и рукой достанешь, неба вот-вот грозил политься длинный, противный осенний дождь, и все прохожие, как муравьи перед грозой, торопились разбежаться по своим квартирам. Только Анжела не спешила. Она ровно шествовала прогулочным шагом, изредка поглядывая на часы, время работало на неё, и она всё ближе к цели. На Лобачевского наконец вскочила в отправляющийся автобус, пора – до двенадцати оставалось всего полчаса. Теперь можно даже немного опоздать, небольшое опоздание для девушки – это хороший тон. В двенадцать она принялась искать заветный дом на Профсоюзной. Они были все одинаковые с той стороны – серые блоки пятиэтажек с промазанными чем-то чёрными стыками. Но вот он, вот подъезд, этаж, конечно, последний, пятый, короткий взгляд на часы – пять минут первого – отлично. «Дз-дз» – приглушённо зазвенело внутри. И вот. И улыбающийся Павлик. И его такие милые светло-карие глаза под вечно падающей на них русой чёлкой. И его объятия. И ласковые руки. И нежная, молочного цвета кожа на груди. И…

13

Это было счастье. Настоящее, полноценное, пронзительное, оно рвалось наружу и было способно заполонить, поглотить всё вокруг. И эту комнату со старой, обшарпанной мебелью шестидесятых годов, с засаленными около двери обоями, с грязным, немытым много лет окном. Счастье не замечало этого. Оно не видело сломанного бачка в туалете, из которого постоянно по тёмно-оранжевой, ржавой колее стекала вода в унитаз. Не замечало раздолбанный пол в спальне, где вместо двух паркетин на входе темнел почерневший от грязи бетон. Оно не обращало ни малейшего внимания на замотанный тряпками кран кухонной мойки. Вода там лилась тонкими кривыми ручейками отовсюду и меньше всего из того места, откуда она должна струиться. Всё это было и не было одновременно. То есть вдруг эти бытовые неурядицы, которые в любой другой ситуации заставили бы Анжелу раздражаться, вдруг они стали ей совершенно безразличны и даже просто незаметными и неважными. Главное – Павлик рядом, вместе с ней, и они счастливы.

Правда, у Павлика есть его работа, неофициальная, неправильная и даже (Анжелу передёргивало от этой мысли) уголовно наказуемая, но работа. Ему звонили и вызывали к определённому месту, обычно к какой-нибудь «Берёзке». Павлик быстро, но сосредоточенно собирался, уделяя внимание каждой мелочи в одежде, тщательно причёсывал свою русые волосы, и уматывал «встречать» очередных немцев, французов, итальянцев или датчан. Затем сбагрить их валюту или купленные шмотки. В общем, он зависал надолго, а Анжелу постоянно преследовал страх. Она боялась, что однажды всё кончится плохо, и он не придёт. И останется сплошная пустота. Чтобы избавиться от дурных мыслей Анжела убиралась в квартире. Это помогало.

Ночевала к родителям. Мать работала, появлялась лишь вечерами, Машку устроили на вторую смену в другой лагерь и, пока Анжела появлялась дома, даже очень поздно, никаких подозрений новая жизнь дочери у матери не вызывала. Вечерами и так Анжелы практически никогда не было дома, поэтому ничего, по большому счёту, не изменилось. Только перехватив дочь перед сном, мать начинала зудеть о её вечерних гулянках, пьянках и прочих непотребствах. Но, кстати, с обретением собственного угла они с Павликом стали гораздо реже посещать «Молодёжное», и желание возникало нечасто, и не ближний путь, ехать на метро с двумя пересадками или на автобусе почти полчаса. А до него ещё дойти надо. В «Черёмушках» свои «молодёжные», но там тусовались другие компании, для них они чужие.

Да и вообще им было так хорошо вдвоём, в их вычищенной до блеска квартирке (Анжела даже окна вымыла, употребив на это дело не одну газету «Правда», да подклеила паркетины). Не доставало лишь одного – ночи, вечером ей нужно идти домой, чтобы вернуться только утром. И становилось всё труднее перетерпеть эти долгие часы. Родительская квартира опостылела Анжеле до невозможности, она быстро стала чужой, всего за несколько дней. В ней даже готовиться к экзаменам уже не получалось. Взгляд останавливался на старых обоях и сразу же улетал далеко, туда в их убогую квартирёшку. Потому она перевезла в неё свои учебники и тщетно пыталась зубрить науки в часы отсутствия Павлика. Получалось не очень, а время шло, близились вступительные, но Анжела не печалилась сильно, когда подавала документы, было лишь полтора человека на место. Как-нибудь да пройдёт, не дура она ведь, что-то знает, что-то спишет. Горы шпор остались со школьных экзаменов.

Наконец, однажды оторвавшись от задачника по физике, она посмотрела на часы – время близилось к семи. А Павлик задерживался, он даже не позвонил. Правда, Анжела понимала, что при его роде деятельности могло просто не найтись времени, чтобы добежать до ближайшего автомата. Она снова взяла ручку и принялась выводить решение. Не получалось, ещё раз, снова не получилось. Плюнула и принялась за алгебру, интегралы и интегрирование. Те тоже не задерживались в голове, как входили, так и выходили. Подошла к окну, за окном – грустная картина, в июле лето испортилось, каждый день лил дождь. Вот и сейчас мелкие капельки монотонно стучали по загаженному птичьим помётом оконному отливу. А Павлик всё не появлялся. Тикал девятый час, совсем скоро придётся двигать домой. «Домой? Разве там мой дом?» Ответ известен, но только ей одной.

Павлик наконец появился, весёлый и довольный, обнял нежно и поцеловал в губы, вытащил из кожаной сумку бутылку шампанского. Снова поцеловал и прижал её к себе. Сердце заколотилось так, что, казалось, вот-вот и выскочит из груди. Всё тело ждало и вот дождалось. Но времени уже не оставалось. И тут Анжела приняла решение: взяла телефон и набрала родителей. К счастью, мать мылась, поэтому ответил отец, и она наплела ему про несуществующую подругу, у которой заночует. «Не ждите, буду только завтра, целую», – выпалила Анжела, давно меж ней и родителями исчезли всякие нежности, но тут это неожиданное «целую» позволило ей быстро повесить трубку. Номер телефона она, естественно, не сообщила. Анжела повернулась к Павлику. Он её подхватил и на руках понёс в комнату. Эта ночь была для них.

Но на следующий день всё равно пришлось объясниться с матерью. Татьяна Сергеевна даже с работы отпросилась и прибежала домой раньше, чтобы застать Анжелу днём, но та заявилась лишь в двенадцатом часу, в надежде, что все уже лягут спать, и она тихонько прошмыгнёт в свою комнату. Не тут-то было! Мать сидела на кухне с пустой чашкой чая, постукивала ложкой о блюдечко, уставившись в рваную дырку в клеёнке, и ждала. Едва уловив металлический скрип ключа в замочной скважине, она поднялась и, не медля ни секунды, метнулась к двери. Весь её вид: строго сведённые брови, горящие в тусклом свете слабой лампочки глаза, тонкая как натянутая стрелой линия губ и даже пальцы рук, сжатые в кулаки, словно она как когда-то собиралась поколотить дочку, всё это подсказывало Анжеле, что юлить и рассказывать придуманную заранее историю бесполезно. Тут либо всё, либо ничего.

– Ну и у какой же ты такой подруги ночевала?