В огне повенчанные

– Проводи лейтенанта в медсанбат! И подожди его там. А оттуда – в землянку к Степану.

После промозглой сырости землянки сухая августовская ночь пахнула мягким теплом и нежными запахами душистых трав.

В небе тонким ломтем недозрелого арбуза висел месяц. Вокруг него, поблескивая бледно-золотистыми искорками, в просветах между темными кронами деревьев перемигивались звезды. Дорога шла лесом. Связной шагал, легко помахивая палочкой.

В километре от передовой тишина ночного леса показалась Казаринову какой-то затаившейся, ненатуральной. И все-таки дышалось легко, свободно. От встрепенувшейся в траве птахи Казаринов теперь не шарахался в сторону, как все сорок с лишним последних ночей по ту сторону речки, по которой проходила теперь передняя линия фронта.

Чем глубже в лес, тем накатанней была дорога. Кое-где под ногами попадались выбоины. Молодые стройные березки между темными дремучими елями, упирающимися своими разлапистыми ветвями в землю, казались светлыми даже ночью. Кое-где над самой дорогой низко склонялись топкие плети орешника. Несколько раз Казаринов пропускал ветку орешника между пальцами в надежде на ощупь сорвать орех, но, видно, по этой дороге ходили днем, а поэтому вряд ли острый солдатский глаз не разглядел в зеленом лопушистом гнездышке созревший плод.

– Какой адрес вашей части? – спросил Казаринов у связного.

– Почему нашей? Теперь уже и вашей, – ответил связной и дважды повторил адрес полевой почты полка.

– Долго идут письма из дому?

– Смотря где дом. Вот мне, например, из Красноярска письма идут по две недели. А командиру полка из Москвы – всего пять-шесть дней.

– А кто это был в штабе с полковником?

– Начальник штаба, Дроздов, мировой мужик. Только очень рисковый. С утра до вечера в батальонах.

– Ты не обижайся, сержант, что из-за меня тебя ночью гоняют из конца в конец по передовой, – сказал Казаринов, с трудом поспевая за связным.

– Такая у меня служба, – благодушно ответил связной. – Днем высплюсь. Я при артобстреле дрыхну лучше. А когда тихо – мне все дом снится, и почти всегда по-плохому: то мать умерла, то отца убили, то в деревне пожар… А вы полковнику приглянулись, товарищ лейтенант.

– Почему тебе так показалось?

– Уж кого-кого, а полковника-то я знаю, будь спок. С первого дня войны при нем. А командира саперной роты капитана Павлищева недолюбливает…

– Это за что же?

– Трусоват. Правда, два диплома имеет. Не любит ходить, где опасно. А дело свое знает туго. Своих саперов так вымуштровал, что те мину за версту чуют.

– Что ж, это хорошо, – отозвался Казаринов.

– Кто же говорит, что плохо? А вот трусоват… Зато старшина в роте – лучше отца родного. Тоже москвич. Жил на какой-то Собачьей площадке. Есть такая в Москве?

– Есть.

– На этой площадке люди живут?

– Конечно люди.

– А улица под названием Коровий брод в Москве есть? – не унимался связной.

– Есть.

– И какая-то Хавкина Шалаболка тоже есть?

– Хавская Шаболовская, – поправил связного Казаринов.

– Еще хуже… Чуть ли не матерно. Неужели вы в Москве не могли путем назвать свои улицы? Ведь столица же. Разные иностранцы приезжают, да и от своих как-то совестно. Вот у нас в Красноярске…

Что есть хорошего у них в Красноярске, связной сказать не успел. Снаряд, разорвавшийся метрах в пятидесяти справа от дороги, озарив огневым всплеском темень леса, хлестнул воздушной волной Казаринова и связного так, что они упали на землю.

– Ого, здесь тоже стреляют!.. – сказал Казаринов поднимаясь.

– Это он, гад, сон ломает. Боится, чтоб пехота в землянке завтрак не проспала.

Разговор о Москве оборвался сам собой.

– Подходим, лейтенант. Вы только не очень задерживайтесь, а то он, гад, через полчаса начнет такую побудку!.. Лучше ее переждать в землянке, чем в лесу. Я этих шальных снарядов не люблю больше всего. Уж в бою – там не обидно, а так, по-глупому, на дороге, – никакого расчета. Вчера на этой самой дороге нашего почтальона прямым попаданием накрыло. От писем одни клочки остались. А от самого – и не спрашивайте.

– Медсанбат располагается в землянках?

– Здесь у нас все в землянках. Пойдем вначале туда, где делают операции. Вон, видите, – самая большая землянка?

Напрягая зрение, Казаринов с трудом разглядел невысокий длинный бугор, над которым были натянуты на столбах маскировочные сети.

При подходе к землянке их окликнул часовой, стоявший в кустах:

– Стой! Кто идет?!

– «Курок»!

– «Кама», проходи, – прозвучал из темноты ответный пароль, и Казаринов следом за связным прошел мимо часового, лица которого он не разглядел, но по голосу понял, что на посту стоял человек откуда-то с Волги или с Камы – уж больно врастяжку и четко была произнесена буква «о» в слове «проходи».

В тамбуре землянки, куда спустились связной и Казаринов, сразу же ударили в нос запахи карболки, йода и еще каких-то лекарств. Таких землянок Григорий еще не видел: с настоящими дверями из свежих сосновых досок, протесанный бревенчатый пол, бревенчатые стены ошкурены, двускатный потолок из бревен тоже ошкурен.

Справа от двери, у тумбочки, накрытой марлевой салфеткой, сидела девушка в красноармейской форме, с повязкой на рукаве. С потолка, тускло освещая тамбур землянки, свисала лампа «летучая мышь».

– Сюда нельзя, здесь операционная! – отпрянула от тумбочки дежурная.

На припухлых розовых губах девушки трепетала притушенная улыбка. Ей было лет восемнадцать-девятнадцать. Отделившийся локон волнистых русых волос, коснувшись щеки пушистым завитком, еще четче обрисовал ямочку.

– Девушка, я всего на одну минутку, мне только спросить… и передать адрес…

– Я вам не девушка, а боец!.. – сердито сморщив лоб, строго проговорила дежурная. – Что вам нужно?

– Часа три назад к вам доставили раненого бойца Солдаткина, он…

– Кого? – Дежурная открыла журнал, лежавший на тумбочке.

– Солдаткина. Пулевое ранение в спину. Я его командир… Мы сегодня ночью вышли из окружения…

– Его только что прооперировали. Операция прошла нормально.

– Где он сейчас?