Ангел из прошлого

При этом у Тамилы был такой вид, будто она работает здесь первый и последний день.

Сима и для нее оказалась такой же «прокаженной», как и для всех, хотя почти ничего не сказала. Впрочем, как обычно.

Только вот потом Сима сама захотела, чтобы Тамила куда-то исчезла. Чтобы она уволилась и больше никогда не поднималась в ее подсобку. Но увы. Новую уборщицу, кажется, ничего не смутило. Ее вообще сложно было смутить. Она ходила на работу каждый день, как часы, не опаздывая ни на минуту. Бывало, приходила раньше и уходила позже, гораздо позже положенного. А потом начала появляться по воскресеньям – в нерабочие дни.

Все бы ничего, да вот только Сима рядом с ней начала чувствовать себя крайне странно. Как будто целые пласты ее жизни куда-то исчезали, стирались и пропадали навсегда. Она не хотела верить, что у нее снова начались провалы в памяти, как в детстве, когда она почти все забыла, что связано с папой, но потом постепенно вспомнила. Недавно она случайно услышала разговор воспитательницы и директрисы. Сима хотела незаметно проскользнуть и выйти из детдома, как обычно она это делала, но приглушенные голоса заставили ее притормозить.

Каково же было ее удивление, когда она услышала свое имя! Эти двое обсуждали ее и еще кого-то, как Сима поняла из разговора – Тамилу.  «Обещала ее забрать месяц назад, и что? – звучал недовольный голос, по-видимому, воспитательницы. – Надо было сразу отдать все документы и девчонку отправить с ней, пока не передумала». «Погорячилась, видимо, с обещаниями, – это был степенный прохладный голос директрисы. – Такие дети никому не нужны». «А вы слышали, как она объяснила причину? «Девочка передумала», – ехидно повторила чьи-то слова воспитательница. – Как будто ее спрашивали, когда переводили к нам! А здесь – такая уж щепетильность». «Тамилу мы заставить не можем, если она передумала, – ответила директриса. – А с девочкой – разберемся. Здесь она надолго не задержится, это я вам гарантирую».

Сима тогда вжалась в стену и почти не дышала. И не от страха, что ее заметят, а от мысли, что Тамила ей ничего не обещала. Она не говорила, что хочет ее забрать к себе. Симу никто не хотел брать, да она и сама не ни к кому не хотела: ведь у нее был живой отец.

Но если бы Тамила сказала что-то подобное, Сима бы запомнила.

На самом деле Тамила вряд ли бы на это пошла. Но зачем тогда она врала за спиной? Чем больше Сима проводила с ней времени, – не по своей воле, конечно – тем хуже она себя чувствовала. Тамила частенько «вспоминала» моменты, которые Сима не помнила, и ей стало казаться, что уборщица это делает нарочно. Только вот зачем? А ее сиреневый браслет на руке будто бы сводил с ума, вызывая странные мысли, ассоциации и чувства. Сима старалась на него не смотреть, но не всегда получалось.

А еще Тамила почему-то решила, что Сима – ее собственность, такая же, как швабры, тряпки и ведра. Ведь она жила в подсобке, а не в нормальной общей комнате с другими детьми. А значит, можно безнаказанно издеваться – никто не придет, не вступится и не накажет. И это уж точно было не о том, что она хотела опекать сироту.

– Бред все это, – заявила Тамила без обиняков, когда Сима робко пыталась ей рассказать, почему она не может согласиться на разные льготы для сирот. Ведь там нужно было подписывать бумаги – то есть, подписываться под тем, что у нее никого нет. А как же нет, когда есть папа! Он живой, просто они пока еще не встретились.

– Ты что, хочешь заболеть или сойти с ума? – чуть ли не каждый день корила ее уборщица, хотя Сима давно ничего не рассказывала ей о себе и вообще старалась сталкиваться с ней как можно реже, насколько это возможно. – Надо жить в реальности. Тогда будет хоть какой-то шанс выжить. Понимаешь?

Сима не хотела понимать. И, конечно же, не сказала, что клеймо безумной на ней уже висит давно. Что ее даже пытались лечить, и не раз, но не помогло. Разве можно вылечить правду? Поэтому она просто молчала. Тогда Тамила, не добившись успеха в чтении морали, принималась обзывать ее селедкой из-за того, что она слишком мало ест и слишком худая – добралась-таки до ее фигуры. А ведь в детдоме давали достаточно еды.

Ни одного дня Тамила не оставляла ее в покое. Она приходила невзначай, смотрела на нее так прямо и пристально, что нельзя было увильнуть и отвернуться – Сима была словно прикованная под этим взглядом. Тамила говорила четко и слишком убедительно, что эти глупые иллюзии приведут к пропасти. Что отец давно бы нашел и забрал Симу, если бы того хотел или вообще был жив. «На дворе двадцать первый век, алё! – кричала она, разойдясь. – Что там сложного – найти человека! Это раз плюнуть, стоит только немного пошевелиться. Просто прими, как данность, что ты одна – одна, понимаешь? Не хочешь, чтобы помогали – начни сама хоть что-то делать для своего будущего…» И дальше все в таком же духе.

При этом Тамила смотрела вовсе не сердито, а обеспокоенно. Иногда в ее взгляде проглядывала неуверенность, хотя голос у нее был громкий. И когда Сима пыталась отвернуться, Тамила тут же поворачивала ее голову к себе, внушительно глядела и говорила чуточку тише, чем обычно: «Смотри на меня! Я тебе что сказала – не отворачивайся и слушай! Тебе этого никто здесь не скажет, потому что им все равно».

Хотя Тамила вроде бы не желала ей зла, Сима все равно не хотела ее слушать. Все слова уборщицы, особенно такие внушительные – то громкие, то тихие, проникали слишком глубоко в душу. Еще немного – они прорастут, и мечта, ее смысл жизни, рассеется, как мираж. Ведь на самом деле намного легче жить в реальности, отдать свою судьбу в руки попечителей, подписать документы, получить практическую профессию, устроиться на работу, зажить не хуже других и…

Но все внутри нее противилось этому. Ведь она – художница, и не может быть кем-то еще. И где-то живет ее отец. И только он любит ее так сильно, как никто другой. И он ее не бросал. Не бросал, и все тут.

Тамила утверждала, что это не так.

Сима пряталась от нее, чтобы та не заставила ее поверить. Ее невзрачная одежда серого цвета, вечно спутанные короткие волосы, пластиковый браслет на руке, порой отрешенный, ушедший в себя взгляд напоминали пепелище. Однажды Тамила чуток приоткрыла тайну: у нее тоже была мечта. Какая – она не сказала. Но это все, что от нее осталось. Поэтому – долой мечты, от них только сплошные разочарования.

Сима прониклась. И тут же испугалась – своих эмоций и того, что захотела узнать Тамилу поближе, может быть даже – поддержать. Но с уборщицей лучше было не связываться – с ее идеями, советами и вопросами, наводящими на странные ненужные мысли. Она не помогала искать отца, а только мешала. Ведь если ей верить, был другой путь: можно довериться кому-то другому, кто полюбит Симу и станет о ней заботиться. Только вот кто? Кому она нужна?

Сима, конечно, не спрашивала. Она знала ответ.

Да и ей самой никто не был нужен. Никто – кроме отца.

Поэтому она стала избегать Тамилу еще более упорно – насколько это возможно.

Друзья и недруги

Сима медленно идет к дверям детдома. Сегодня воскресенье. Это значит, что сегодня можно провести денек без Тамилы.

Это, конечно, не точно, но лучше подумать о чем-то хорошем.

Например, о том, что сегодня не придет тот самый сон, который часто и мучительно повторяется. И Сима не будет снова истошно вопить и изображать привидение. Ведь именно из-за этих ночных истерик ее отселили. Она пугала остальных детей, да и воспитателей тоже.

А еще грозились выгнать. Но это, наверное, понарошку. Ведь не могут же ее выгнать просто так, на улицу.

Иначе тогда ей придется идти в ночлежку к бомжу Федоту.

Сима передергивает плечами. Вряд ли ее выгонят из-за какого-то сна или из-за того, что она отказалась учиться в техникуме. Это ведь ничего не значит. Главное, чтобы она не шумела и никому не мешала.

Сима вздыхает, открывая тяжелую дверь. Ее место в художественном училище, но там нужно много платить. А попасть туда – самый верный способ быстрее найти папу. Там должны его знать,  он ведь известный художник. Она как-то раз пришла туда и попыталась поговорить с преподавателями, но ее сразу выставили за порог. А все из-за одежды – в полинялой блестящей куртке, в зеленом шарфике не в цвет бордовой растянутой шапке Симу, скорее всего, приняли за побирушку.

Вот и третий этаж, теплая маленькая комнатка-подсобка. В углу стоит фанерная ширма. За ней так хорошо прятаться от всего мира и мечтать, а еще – тихонько говорить с портретами.

Сима с трудом развязывает замерзшими пальцами веревку большой бумажной папки и раскладывает перед собой рисунки.

Здесь есть портреты нескольких детей из детдома, пожилой воспитательницы, конечно же. Федота, а еще – Олега, доброго парня из церкви. Когда они пересекаются, он ей улыбается, а иногда даже спрашивает, как дела. Жаль, сегодня они не увиделись: Сима смогла выбраться на улицу только после обеда, а утром проходила какая-то проверка, в холле сновали то ли рабочие, то ли представители комиссии. А может детдом готовили к ремонту. Но это не столь важно: ей главное не попадаться на глаза воспитателям, а особенно – директрисе, чей голос все утро наполнял коридор монотонными интонациями, когда Сима выходила из комнаты и переклонялась через перила, напряженно вслушиваясь в разговоры внизу.

Сима прислоняется спиной к теплой фанерной ширме и зачем-то представляет лицо Олега – его небольшие глаза оттенка кофе с молоком, каштановые непослушные волосы, которые всегда растрепаны, как будто на них постоянно дуют из фена, его худощавую, даже хрупкую фигуру и исходящую от нее беззащитность. Мысли о нем ее обычно умиротворяют. Может быть, потому, что он не сказал ей ни разу ни одного грубого слова и, кажется, считал ее вполне нормальной. Ведь он зачем-то говорил с ней, и при этом его взгляд был обычным – спокойным и дружелюбным, без капли насмешки. Сима за свою короткую жизнь научилась хорошо считывать взгляды и отношение к себе. Олег был исключением из правил. Точнее – из того большинства людей, с которыми Симе довелось столкнуться.

Он вкратце рассказал ей о себе, и она помнила, что он занимался благотворительностью и помогал бедным – когда жил с родителями, а теперь усердно трудится в театре, чтобы заработать на жизнь. Сима познакомилась с ним еще год назад, когда ее привезли в Золотополь. Каждый раз, когда Олег интересовался ее делами, ей хотелось сказать чуточку больше, чем обычно говорят в ответ на этот банальный вежливый вопрос. Например, о том, что она уже целых шестнадцать лет верит, что у нее есть папа, и что он ее не бросал. Что они расстались по глупой случайности и по этой же случайности никак не могут друг друга найти. Но она так ничего не сказала, классически отвечая, что у нее все в порядке. Настолько в порядке, насколько это может быть у девочки без будущего.

Просто Сима дорожила этими короткими разговорами. А кто знает, как Олег себя поведет, скажи она ему то, над чем обычно смеются и издеваются? Может, посчитает ее странной и перестанет даже спрашивать, как у нее дела?

Но однажды она все-таки решилась разоткровенничаться и в тот же день узнала ужасную новость: у Олега в автокатастрофе погибли родители. Это ее придавило так сильно, что она во все остальные дни, когда он заговаривал с ней, делала вид, что такая же сирота, как и он. После она мысленно просила прощения у папы в надежде, что он ее понимает: Сима не отказывалась от него. Она лишь пыталась поддержать Олега, который остался совсем один.

Сима хмурится, откладывая рисунок Олега в сторону. Выходит, когда она встретится с папой, ей  придется признаться Олегу во всем. Нехорошо получается, что она его обманывает. Но пока выхода другого нет. Чтобы больше об этом не думать, она поднимает с пола еще один портрет. На нем изображен парень лет двадцати. Его зовут Назарий – Сима видела его пару раз на улице и случайно услышала его имя. Задумчивый взгляд его карих глаз завораживает, а светлые волосы напоминают мед, смешанный с маслом. Жаль, что простым карандашом невозможно передать всю красоту этих оттенков, но Сима хорошо помнит их и видит, как наяву.

Назарий не выглядит, как сирота, значит, у него все в порядке. И по нему больно не ударит слово «отец». Значит, ему можно сказать все, как есть.

Что Сима регулярно и делает.

Правда, при этом их разговор «слушает» портрет Олега, но ее это не смущает.

– Привет, – шепчет она, глядя в нарисованные, почти как живые, глаза, которые смотрят на нее с легкой усмешкой и глубоко скрытой печалью в самой глубине. – Вообще я вчера тоже хотела с тобой поговорить, но не смогла. Ты же не обиделся? Просто Тамила тут была слишком долго… Ты знаешь, она не любит, когда я с тобой говорю. Сказала, что отберет у меня  тебя и всех остальных, чтобы я не сходила с ума. А я не хочу тебя потерять, ведь ты – мой друг… то есть, – Сима с трудом сглатывает из-за комка в горле, – я бы хотела с тобой дружить. Ну, так же, как с Олегом – с тобой настоящим. Но я, наверное, никогда не осмелюсь к тебе подойти и что-то сказать… Тебе не понравится моя уродская шапка.

– Ну конечно, – немного помолчав, говорит она. – Ты давно уже считаешь себя моим другом. Но это все – в моей голове. Я понимаю, я не сумасшедшая. А еще мне кажется, что ты знаешь какую-то тайну. Что-то очень важное. Знаешь и молчишь. Может, ты поможешь мне найти папу? Если я попрошу…

Сима кладет голову на колени, обхватывая себя руками. Мысли медленно уплывают. За ширмой – маленький мир, отрезанный от большого, слишком взрослого и реального. Здесь хорошо. Лучше, чем там.

– Поможешь, да? – шепчет она сквозь сон. – Ну, я просто сниму ту шапку, чтобы тебя не пугать. Но курточка… ой, я даже не знаю, что с ней делать. Я ее постирала, и теперь на ней жуткие разводы…

Резко хлопает дверь. Сквозняк охватывает Симу холодом, и снова все замирает.

Сима вздрагивает от еще одного хлопка, который потише и раздается где-то внизу. Кажется, она заснула, сидя на полу. Наверное, первый хлопок ей приснился. За окном уже сумеречно. Портреты хаотично разбросаны по полу. Сима прислушивается. Нет никого. Но лучше собрать портреты, а то кто знает, вдруг завтра раньше своей смены нагрянет Тамила, а Сима не успеет к ее приходу спрятать свои сокровища.

Она быстро складывает рисунки в папку, завязывает ее и прячет под матрас.

Кажется, пришло спуститься на ужин. Есть совсем не хочется, но надо. Чтобы прибавилось сил и ума, как говорят воспитатели. Или чтобы не быть похожей на селедку, как говорит Тамила.

Сима выходит в полутемный коридор. Здесь так неуютно: тусклая желтая лампочка дает слабый мрачноватый свет, и его хватает только на то, чтобы не упасть со ступенек. Если спуститься чуть ниже, там будет светлее. Неприятно ходить по этой лестнице. Нужно лишь ее преодолеть, войти в столовую и сесть в одиночестве за самый дальний столик, подальше от всех. Если она так не сделает, ее все равно пересадят и скажут парочку ласковых. Так что лучше сразу поступить, как надо, и не нарываться на неприятности.