Избяной

Даша стояла перед дедом, слушала его нравоучения и изо всех сил сжимала колени, чувствуя близкий позыв.

– Чего зажалась? Обрат приспичило? Так беги, не стой столбом, не то в штаны наложишь прям в избе. Избяному не пондравится.

Даша сорвалась с места и помчалась во двор под радостное улюлюканье Стёпкиных дружков, оседлавших забор. Ей уже всё равно, ей лишь бы добежать… Что там дед говорил про Избяного? Он своих хозяев защищать должен, а по всему выходит, Стёпку любит больше чем её, Дашу.

В дом плелась с опущенной головой, мечтая об одном: прошмыгнуть в свою комнатку и дать волю слезам.

Дед ждал её возле лестницы. Значит, снова будет учить жизни и говорить, что она сама виновата. А ведь и правда, сама. Даша вспомнила, как Стёпка, откусив от яблока, подносил ко рту кулак. Он же не ел, в кулак выплёвывал! – осенило Дашу. – А ей наврал, что в зелёных яблок молодецкая сила. Всех мальчишек за пояс заткнёшь, обещал ей Стёпка и смотрел честными глазами. Она поверила. Послушно жевала горьковатую терпкую мякоть и ждала, когда в ней появится волшебная сила. Потому и сидит сейчас Стёпка на заборе и смеётся над ней, так жестоко обманутой.

Даша уткнулась лбом в дедов живот и разревелась. Андриян гладил её по спине, вытирал жёсткой ладонью слёзы, приговаривал ласково:

– Ничо?го, ничо?го… Всё пройдёт.

– Это тебе ничо?го. А мне чо?го! – упорствовала Даша. – Они знаешь как обзываются? Всякими словами. А Стёпка обиднее всех дразнит.

– Вот беда какая, обзываются… А как дразнят-то?

– Сруня-засеруня, дристуха и срань болотная, – добросовестно перечисляла Даша.

Список дразнилок она дополнила парочкой забористо-матерных глаголов. Дед нарочито прокашлялся и закрыл ей рот ладонью.

– Они-то пускай дразнятся, а ты не повторяй. В другой раз умнее будешь, в рот не потащишь чего не надо. Вот яблочный спас придёт, тады и будешь яблочками лакомиться. Яблок у нас много, белый налив, золотой ранет, антоновские… Ты какие больше любишь?

Даша подумала, выбирая.

– Белый налив. И ранетки.

Дед взял её за подбородок, осторожно поцеловал в покрасневшие от слёз глаза – сначала в один, потом в другой – и продолжил уже другим, будничным голосом:

– Вечор я к тётке Маше схожу, травки спрошу от живота. Медвежью болезнь как рукой снимают травки-те. Попьёшь денёк-другой, и всё пройдёт.

– Так долго? А как я эти два дня бу-уу-ду-у-у? – тянула Даша, прижимаясь лицом к тёплому дедову животу. Дед молчал, гладил её по волосам. От прикосновений мозолистых ладоней обида отдалялась, уходила, таяла речным туманом где-то вдалеке. И то, что казалось непереносимым, можно было перетерпеть и жить дальше.

– Так и будешь молчать и терпеть. – Дед словно читал её мысли. – Что ж ты раньше мне не растолковала про беду свою? Сказать боялась? Ты ж у нас одна, единственная-разъединственная. Нешто нам всё равно, что с тобой деется?

От тётки-Машиных травок понос прошёл, и в нужник Даша бегать перестала. Но с подружками с той поры не играла: завидев Дашу, девчонки со смехом разбегались, изображая испуг:

– Вон Дашка идёт, бежим от неё!

– Даша, иди штанишки смени, у тебя понос по ногам льётся!

Даша задирала платье и со страхом смотрела на свои ноги. Поняв, что подружки её обманывают, уходила с улицы домой, понуро наклонив голову и вперив глаза в землю.

Дразнили её не один год, не испытывая жалости, как это принято у детей. И только Стёпка каялся и просил его простить, но Даша непримиримо мотала головой и уходила в дом. Встречая Стёпку на улице, смотрела сквозь него, словно его не было.

Стёпка не успокаивался, бросал через забор Дашины любимые конфеты «Кара-Кум» В Клятовском сельпо таких не продавали, «Кара-Кум» Стёпкин отец привёз из города по его просьбе. Конфеты лежали на траве, размокали от дождей и превращались в грязные комочки.

Противостояние продолжалось три года. А на четвёртый обезумевший от любви Стёпка вкатил в негубинскую калитку велосипед, подаренный ему отцом на шестнадцатилетие. Он так давно о нём мечтал, а теперь понял, что без Дашки велосипед ему не нужен, кататься с ним она не согласится, а других катать он не хотел. Долговязая и нескладная в свои тринадцать лет, в Стёпкиных глазах Даша была королевой. Может, примет велосипед в знак прощения? Нельзя же злиться столько лет! Он любит её, изводится по ней ночами, а ей всё равно.

Велосипед Дашин отец привёл обратно в кожинский двор. На незаданный вопрос помотал головой: «Не берёт. Сказывает, не надо ей от тебя ничего».

4. Спаси рабу твою…

В свои тринадцать лет Даша не желала взрослеть и оставалась озорной девчонкой, уверенной в своей безнаказанности. Проделок её было не перечесть.

– Смотри, накажет тебя домовик, – ворчал дед.

– Не накажет! Он меня оберегать должен.

– Это покуль ты себя ведёшь справно. А от тебя одни неприятности. Вчерась молоко разлила и кринку разбила. Сама, говоришь, кринка-та упала? А кто мимо бежал да на стол налетел, с места его своротил? Не ты? А кто ж тогда? Нехорошо, внучка… А скрыню кто запер? Теперь замок ломать придётся. Скажешь, не ты? Запирала-то чем? Гвоздём?

Даша покаянно кивнула.

– Оно и видно. Замочки погнуты да покорябаны. Мать-то увидит, горевать будет. Ключа у тебя нет, и скрыня-та не твоя, материна. Какого дьявола ты туда полезла? Спросила бы у матери разрешения, можа, она и позволила бы. Можа, сама замки отомкнула.

Скрыню – окованный металлом дубовый сундук с ручками по бокам и откидной крышкой в форме домика – Даша открыла, когда в избе никого не было, а мать лежала за занавеской и не видела. Сундук имел три отделения – одно в крышке и два в нижней части. На всех трёх висели замочки. Даша отыскала в сенях гвоздь и решила проблему. Перетряхнув содержимое ящичков и не найдя ничего интересного, с сожалением заперла – все три. Откуда же ей было знать, что после манипуляций с гвоздём замочки перестанут открываться?

Мать ни о чём не узнала: замочки отец поставил новые, ключи от них лежали в Катерининой шкатулке, на месте старых. Даша клятвенно пообещала отцу не прикасаться к скрыне и даже близко не подходить. И продолжала безобразничать. Особенно любила глумиться над домовым. Не поленилась даже принести на лопате коровью лепёху и положить перед дверцей его домика. Ночью выйдет погулять и вляпается. На следующий день лепёха исчезла. Домовилиха заругалась, муженька коровье дерьмо убирать заставила, радовалась Даша.

Избяной отомстил. Дождался-таки своего часа и нашептал на ухо Дашиному отцу, что зятя лучше Степана Кожина ему не найти. Посиделки с дядей Митрием были ничем иным как сговором – дошло наконец до Даши. Вот почему смотрел на неё маслеными глазами Кожин-старший, вот почему так странно улыбался отец.

Даша дождалась, когда все уснут, и тенью выскользнула из дома, Дверь притворила аккуратно, но та вдруг вырвалась из рук и с силой захлопнулась. Даша едва успела отдёрнуть пальцы. Торопливо спустилась с крыльца и, подгоняемая страхом, бежала-летела по тёмной улице. У крайней избы остановилась, прижалась спиной к ветхому штакетнику, унимая бешено бьющееся сердце. Толкнула незапертую калитку. То, что она сейчас делает, стыдно и грешно, но отец не оставил ей другого выхода.

Стукнула в окно:

– Феденька, выгляни!

– Ктой-то там?

– Я это, Даша.

– Дашутка? Что ты в такой час… Случилось что?

Створки окна распахнулись, выпуская чубатого долговязого парня. Спросонок тот моргал и тёр глаза. И никак не мог понять, зачем к нему прибежала среди ночи эта девчонка, которую он давно и безнадёжно любит. Негубин не отдаст ему дочь. Офицеровы – голытьба, вдвоём с матерью пустые щи хлебают, концы с концами еле сводят. Мужских рук в доме нет, Фёдор у матери один. Отец на болото за клюквой ушёл и сгинул, а за другого она не пошла, не хотела для сына отчима. Федька с двенадцати лет за взрослого мужика ворочал, спину надорвал да грыжу нажил. Кому он такой нужен?

Даша уверяла, что – нужен. Что ей никто кроме него не люб. И наплевать, что она старше на целый год, и на отца наплевать.

– Он меня за Степана хочет выдать, они с дядькой Митрием столковались уже, – говорила Даша сквозь слёзы, вцепившись обеими руками в Фёдорову руку, словно боялась, что он уйдёт. – Сва… сватов засылать сговорились. За меня никто не за… не заступится, дед с отцом за… заодно, а мамка с постели не встаёт, болеет, – плакала Даша, захлёбываясь словами и заикаясь. – Феденька, родненький, я с тобой жить хочу, а боле ни с кем.

Не давая ему опомниться, потянула за собой:

– Пойдём на луг, Феденька. Я в избе не хочу: грешно в дому-то, а на лугу никто не увидит, никто не осудит.

Фёдор целовал её в солёные от слёз губы и не верил своему счастью: она пришла к нему сама, она будет его женой, и никто не в силах этому помешать. Подхватил Дашу на руки, пошагал размашисто, радуясь своей драгоценной ноше.

– Отпусти, – Даша выскользнула из его рук, пошла рядом. – Нельзя тебе тяжёлого носить, грыжа у тебя, сам говорил. Прихватит, как обратно пойдёшь? Только ты осторожненько, Федя. Это, говорят, больно, когда в первый раз.

Фёдор послушно кивал, не вполне понимая, о чём она его просит. А внутри поднималось что-то живое и неодолимое, гулко стучало в груди, опускалось вниз, наливалось упругой силой.