отрубленными руками.
Твой желудок упругий, пустой и жесткий;
зубы вязнут в нем, будто в смоле.
В детстве жевали битум
В гулком московском дворе,
раскаленном как домна.
У меня не было дома.
Тебя батя бил.
Пил.
Говорил: тупая псина, недоносок, дебил.
Пух залетал за ворот, ты чесал мне за у?хом, трепал бока,
я смеялся до колик, умолял, чтобы ты перестал.
В том дворе было столько любви,
что я предварительно умер.
Твое сердце ничем не лучше желудка —
пустое и жесткое.
Может, чуть более влажное.
Однажды в Самаре подра?лись из-за бродячей суки:
вдоль реки пробегала собачья свадьба,
и нам обоим захотелось участвовать.
Невеста была рыжая и облезлая,
с боками нежными,
с ржавой железной лентой
на шейных проплешинах —
карело-финская лайка.
Женихи сплелись в кровожадный клубок
не на жизнь, а на смерть,
катались по детской площадке,
парализовали движение,
бросались на женщин, лаяли,
разорвали дворничихе тулуп.
Невеста дала метису овчарки.
Тебе дали пятнадцать суток.
Меня усыпили в муниципальной ветеринарке
по рекомендации муниципального ветеринара,
потому что чиновники врут —
никто никого не возвращает обратно
в прежнюю среду обитания.
Твои легкие вкусные – мягкие и податливые,
нежные, как бока той суки.
Зарываюсь в них ртом, будто в брюхо забытой матери,
что кормила меня молоком.
Интересно, сколько нас было в помете?
И сколько живет до сих пор?
Когда я впервые почувствовал твои руки
на морде,
я понял, что бог существует. Вот о?н.
В каждом своем воплощении я к нему шел
и находил на седьмые сутки
твое лицо,