Прощай, молодость

Далека родимая земля, и наше счастье осталось там. Грозная гроза прогремела, поднялся дикий, тёмный ветер и разметал нас по всему белому свету.

Но унёс с собой каждый странник светлый образ Руси, любви к Отечеству дальнему и благодарную память о прошлом… Светит такой непогасимый образ и у меня…»

В этих книгах искренне-трепетный рассказ певицы о времени и о себе. О деревенском детстве и юности в селе Винникове Курской губернии, где она родилась, в бедной и многодетной (четыре сестры и брат), но счастливой и набожной семье, в избе под соломенной крышей. О православных отце и матери – Василии Авраамовиче и Акулине Фроловне Винниковых (моих прадедах, на могилах которых скульптор Вячеслав Клыков поставил памятный крест. – И. Р.). О её пути сперва в монастырь и церковный клирос, где одарённая девочка всерьёз начала петь, затем неожиданно – в цирк-шапито, затем в киевский балет-варьете, где, испросив благословения у матери, младшая Дёжка-Надюша-Надежда вышла замуж за красавца танцовщика (в прошлом из труппы Нижинского), поляка Эдмонда Плевицкого. С ним она прожила недолго, христианская душа её не вынесла его азартных картёжных игр и иных, непонятных ей греховных увлечений. Однако же он долгие годы (и в эмиграции: Берлине, Париже) всё не оставлял её и старался быть в доброй дружбе. (Порой Надежда Васильевна даже содержала его. Помогала и матери его, и сестре – старой деве, в бедности живших в Варшаве.)

А далее началась её стремительная карьера певицы. Триумф любимицы публики: контракты, приглашения, гастроли. И – конечно же, работа, работа, работа. «В 1911 году я подписала контракт с Д. В. Резниковым и обязалась спеть сорок концертов по всей матушке России. Моё турне началось с Ливадии с половины сентября».

В Москве у Плевицкой было две квартиры. Одну снимала, затем купила собственную. Настасьинский пер., 4, и Дегтярный пер., 15. Обе – в самом центре Москвы, меж Тверской и Дмитровкой (скульптор Клыков незадолго до своей смерти изваял мемориальную доску на стене её дома: певица и Рахманинов у рояля – но доска и по сей день не открыта, стоит в зале Русского центра).

Знаменитый Зимин (директор Оперетты), живший в особняке в Дегтярном, напротив квартиры певицы, что была во втором этаже, писал: «Когда к Плевицкой приезжал Фёдор Шаляпин и они репетировали, пели, играли в четыре руки, под окнами собиралась такая толпа слушателей, что не могли разъехаться экипажи. И приходилось вызывать городовых…» Граммофонные пластинки с её песнями, каждая из которых была откровением и открытием, даже спектаклем, расходились многотысячными тиражами, принося огромные доходы «заводчикам». Её «драматический, ни с кем не сравнимый голос» звучал и в домах бедноты, и в салонах аристократии. И в городе, и в деревне.

«Слава её порой превосходила Шаляпина» (И. Шнейдер). Да, это был настоящий триумф, но одновременно и огромное человеческое испытание. Испытание души вчерашней барышни-крестьянки, вдруг ставшей богатой светской дамой, настоящей звездой русской эстрады, которой поэты и композиторы посвящали стихи, романсы, песни. Стала она теперь и меценатом. Помня свою недавнюю нищету и крепостной статус родителей, не отказывала в помощи никому: «просителям и страдальцам, подлинным и мнимым». За кого-то ручалась, за кого-то ездила хлопотать к начальству. Подавала прошения. И без конца давала благотворительные концерты. Порой могла снять с пальца дорогое кольцо и отдать бедному. Жертвовала на церкви, общества, редакции газет, профсоюзы, просто просителям. «А сколько меня обманывали, обирали, в том числе и прислуга, одному Богу известно. Но я всегда думала: ничего, им, наверно, нужнее. А меня Бог не оставит». Она вела жизнь вечной труженицы, кого-то содержала, кого-то опекала: строила на свои заработки то дом-имение в Винникове, то дом в Курске, то шикарную квартиру в Москве.

Потом писала: «Кажется, будто только вчера скакала босоногая восьмилетняя Дёжка (так звала меня матушка) на палке верхом, пасла у речки гусей. Радовалась новым лаптям, которые сплёл брат Коля из мелко нарезанных лык, чтобы побаловать сестрёнку. А теперь та самая босая Дёжка едет в собственной барской карете и в парчовых туфельках».

Нежданно-негаданно она оказалась в окружении лучших людей России. Это был буквально цвет общества. К примеру весь МХАТ обожал её, пригласить Плевицкую в гости считали за честь. Актёры – Качалов и Москвин, Савина и Кшесинская. Писатели, поэты – Андреев, Куприн, Бунин, Щепкина-Куперник, Есенин, Клюев, Варшавский, Ремизов. Художники – Коровин, Бенуа, Малявин. Музыканты – Андреев, Чернявский. Последний буквально посвятил ей всё своё творчество, аранжировал её песни. «Трёх гениев от земли, трёх самородков подарил нам русский народ: Горький, Шаляпин, Плевицкая» – эти слова были общим местом в прессе тех лет.

«Сценическим воспитанием моим занимался тогда Станиславский… А М. А. Стахович (градоначальник Москвы), заботясь о моём образовании, постоянно присылал мне полезные для чтения книги, – вспоминала певица. – Я добросовестно и любовно читала. Прочла «Анну Каренину» и «Войну и мир», все художественные произведения Толстого. Но после «Разрушение ада и восстановление его» читать Толстого перестала.

Исчез образ доброго художника, величественный, как вершина снеговой горы. И представился мне злой и желчный старик, который и Бога, и Ангелов, и людей, и чертей – всех ругает, все у него злые. Один он справедлив, один он всем судья… Разлюбила Толстого за его недобрую мудрость, за грешный и злой старческий ум…»

В те годы Надежда Васильевна оказала огромное влияние на ход развития русской музыкальной культуры. Народная песня расцвела наряду с романсом, потеснила цыганщину. У певицы учились многие.

Музыканты заимствовали и репертуар, манеру. Хотя она, как писали критики, была «недостижимо мощна и глубинна, а попросту неподражаема». В их числе были и наши современники (дожившие почти до конца века). Вадим Козин, Клавдия Шульженко с восторгом вспоминали, писали о ней. Отдельно надо сказать о Лидии Руслановой (к слову, не все знают, что это псевдоним народной мордовской певицы Липкиной). Так вот, Русланова, ревниво не позволявшая молодым певицам использовать песни из своего репертуара, сама почти полностью заимствовала репертуар умышленно «забытой» ею и к тому моменту уже погубленной во Франции эмигрантки Плевицкой. Хотя сама тайно (в годы сталинского террора было небезопасно вспоминать эмигрантку, да и сама она с мужем-генералом отсидела в концлагере) прослушивала, «прорабатывала», буквально штудировала записи Плевицкой на дореволюционных пластинках, которые некогда были в каждом доме. Пыталась даже копировать её манеру, её модуляции, интонации. Но уж очень огрубляла, кричала, «выпрямляла» каждую песню. Немыслимо «перекраивать на себя, как одёжку» чужой Божий дар, великую душу, судьбу, талант. Слава Плевицкой в России начала века была огромна. Ей стоя аплодировали переполненные залы театров, консерваторий, собраний.

Она знала толпы поклонников и море цветов. После концертов в экипаж её впрягались восторженные почитатели. Однако ей, православной душе, важно было другое. «С благодарностью вспоминаю я моих добрых друзей, которые не только слушали мои скромные песни, но помогали жить и, можно сказать, воспитывали меня… Лужский и Вишневский, Москвин и Качалов, Стахович, Мамонтов, Ванда Ландовская, Станиславский – все волшебники московские. Помню, как после моей песни Вишневский сказал Станиславскому: «Ты заметил, у Плевицкой расширяются зрачки, когда поёт?» – «Это значит, душа горит. Это и есть талант».

Станиславский дал мне тогда один хороший совет: «Когда у вас нет настроения петь – не старайтесь насиловать себя. В таком случае лучше смотреть на лицо, которое в публике больше всех вам понравилось. Ему и пойте. Будто в зале, кроме вас и него, нет никого». Я часто пользуюсь этим советом. И всегда вспоминаю образ московского мага в ослепительной седине, который, может быть, больше всего вдохновляет меня… Помню, как они уговаривали меня оставить мысль об опере, куда меня одно время очень влекло…» (Плевицкая тепло и много вспоминает о МХАТе, интересно, есть ли в музее театра её мемуары? Вспоминают ли о ней на лекциях в школе МХАТа? Помнят ли о ней актёры? Или слыхом не слыхивали? А ведь Станиславский и труппа дружили с ней, сердечно встречались и в Европе, когда она была уже в эмиграции…)

А вот что писал о ней знаменитый Александр Бенуа – автор либретто «Петрушки» Стравинского (это лишь отрывок): «Идея этого номера (имеется в виду «Ухарь-купец») пришла мне в голову, когда я услышал популярную песенку Надежды Плевицкой, которая… в те дни приводила в восторг всех – от монарха до последнего его подданного – своей типично русской красотой и яркостью таланта…» Популярнейший критик А. Кугель, постоянно следивший за ростом её дарования, писал: «Она стояла на огромной эстраде, близко от меня… в белом платье, облегавшем стройную фигуру, с начёсанными вокруг всей головы густыми чёрными волосами, блестящими глазами, красивым ртом, широкими скулами и круто вздёрнутыми ноздрями… Она пела… не знаю, может быть, и не пела, а сказывала.

Глаза меняли выражение, движения рта и ноздрей были – что раскрытая книга… Говор Плевицкой – самый чистый, самый звонкий, самый очаровательный русский говор… У неё странный оригинальный жест, какого ни у кого не увидишь: она заламывает пальцы, сцепивши кисти рук, и пальцы эти живут, говорят, страдают, шутят, смеются…»

Великий скульптор Конёнков в Америке, в эмиграции, создал её великолепный поясной портрет (ныне находящийся в Москве, в музее Конёнкова на Тверской), где эти пальцы, как и прежде, «живут, страдают, смеются». Тогда в Америке, приехав к Конёнкову в мастерскую и внимательно осмотрев скульптуру, Рахманинов с восторгом сказал: «Лучше ручку сделать было нельзя».

Да, её любили. Царский двор и простолюдины с окраин, селяне и круг высшей дворянской и военной знати: Шуваловы, Бенкендорфы, Трубецкие, Морозовы. «Однажды на вечере у Половцева в присутствии Великих князей я не удержалась и на исходе вечера чуть прошлась в пляске под песни приглашённых цыган, – писала Плевицкая. – Через несколько дней на одном из вечеров у Великой княгини Марии Павловны князь Ю. И. Трубецкой, покидая по делам дворец до конца моего концерта, взял меня за руку, как маленького ребёнка, подвёл к своей жене княгине Марии Александровне и сказал: «Мэри, я ухожу и оставляю её на твоё попечение. Смотри за ней, чтобы она опять каких-нибудь глупостей не наделала». Глупостью, по его мнению, была моя цыганская пляска. Он справедливо полагал, что народная певица не должна носиться в цыганщине… А стоило мне, бывало, прихворнуть, как друзья спешили ко мне со своими услугами. Квартира наполнялась цветами. Даже и хворать тогда было приятно».

Стала она и драматической актрисой раннего немого кинематографа. О её съёмках в главных ролях фильмов «Власть тьмы» (по Островскому), «Крик жизни», которые частично проходили в её усадьбе Винниково, интересно пишет режиссёр В. Гардин. «Как трепетны эти жемчужины немого кино! Как непостижимо видеть на фоне курского села живую Надежду Васильевну – статную, улыбчивую, пластичную.

У дома на террасе или в посаженной ею липовой аллее. Видеть её с любовью ухоженное хозяйство, купленную, обустроенную ею усадьбу, просторный дом с террасой, где она всегда принимала столько гостей, где не смолкал рояль, цветочные клумбы, её любимую верховую лошадь и чудесный берёзовый «Мороскин лес».

Собственно, в те дореволюционные годы в прессе о ней писали постоянно. О съёмках, о каждой гастроли и каждой новой песне, о её туалетах, о каждой встрече (и скрыться от надоедливых журналистов она могла только в своей усадьбе под Курском). Порой вокруг её имени разгорались и сплетни, и споры. Особенно среди певиц и музыкальных критиков. Ей и завидовали. Её и третировали. Ею и восторгались.

Вот, например, заголовки газетных статей: «Певица удали и печали», «Шаляпин и Плевицкая», «Концерт на пути из Одессы в Ригу», «Плевицкая и гибель Германии». А её постоянные благотворительные концерты! В пользу семей погибших… в пользу сирот, педагогов и даже Общества деятелей периодической печати… Вот лишь малая часть песен, найденных ею, возрождённых, впервые включённых в репертуар, «кои до неё на сцене никогда не исполнялись».

А нынче кажутся нам извечной принадлежностью русской культуры. Они – самые разные, озорные и могуче-трагические, сердечные и раздольные: «Окрасился месяц багрянцем», «Дубинушка», «Есть на Волге утёс», «Из-за острова на стрежень», «Среди долины ровныя», «По диким степям Забайкалья», «Калинка», «Всю-то я вселенную проехал», «Помню, я ещё молодушкой была», «Ухарь-купец», «Лучинушка», «Славное море, священный Байкал», «Варяг», «Тихо тащится лошадка», «Пряха», «Во пиру ль я была», «Ямщик, не гони лошадей», «Липа вековая»… Кстати, она и сама сочиняла песни. И слова, и музыку. «Золотым кольцом сковали», «Величальная», «Что ты, барин, щуришь глазки», «Русачка», «Русь родная» и др. Часто авторские песни Плевицкой современные исполнительницы, не утруждая себя знанием, именуют со сцены народными. (Так, к слову сказать, случилось в истории нашей культуры, что великую песню военных лет «На позиции девушка провожала бойца» приписывают разным именитым авторам или просто народу. А создала её и впервые исполнила перед бойцами скромная фронтовая санитарка.)

Разглядывая сотни клавиров Плевицкой, её фотографии, читая на пожелтевших страницах газет статьи о «яркой звезде, чьей судьбы хватило бы на пятерых», размышляя о её многотрудной жизни и страшной гибели, я порой смотрю на ореховую шкатулку, доставшуюся мне по наследству.

Конечно, она обветшала, крышка покрылась трещинками, но эта вещь, как и раньше, прекрасна, ибо вместила и сохранила обаяние канувших в Лету времён… Я даже могу представить, как шкатулка эта покупалась Надеждой Васильевной в модном дорогом магазине на Кузнецком.

Как, выбирая, она провела тёплой ладонью красивой руки по крышке, как осмотрела розово-стёганое нутро. Потом, вероятно, шкатулка стояла в её спальне, на туалетном столике, в квартире на Тверской (в Дегтярном переулке или Настасьинском). И зеркальце, что внутри, не раз отражало белокожее, породистое лицо хозяйки – то приветливое, то озабоченное, то озорное, а то задумчивое. И уж, конечно, шкатулка эта, храня ароматы прошлого, сберегла память о звуках её волшебного голоса. Сберегла под ключиком дорогие сердцу заветные мелочи, любимые строки писем. Может, сберегла бы и золотую медаль, и царскую награду – орден Святой Анны с двадцатью бриллиантами – за участие в боях на фронтах Первой мировой войны, но украли всё в революцию. Исчезли письма и фотографии любимых людей: Шаляпина, матери, Государя и Царевен, погибшего жениха – поручика Шангина и его рождённого вскоре (внебрачного) сына, выращенного уже в СССР её сестрой Машей, Марией Васильевной Винниковой, когда Плевицкая «ненадолго» (думали, на год, на два) отбыла в эмиграцию… О каждой вещи из этой шкатулки можно было бы написать отдельно, да и сам путь этой шкатулки через многие руки и почти через столетие ко мне – загадочная и драматическая история, достойная отдельного рассказа.

III

«Я – артистка и пою для всех. Я – вне политики. Меня не убьют», – не раз говорила Надежда Васильевна и в России, и в эмиграции.

Но ей, как и многим другим, пришлось быть втянутой в бурный водоворот тех лет, и трагедии личные слились с трагедией Родины.

Она прошла сквозь кровь и огонь, тиф и расстрелы Первой мировой и Гражданской войн. Сквозь пожар революции 1917 года. Сестрой милосердия трудилась на фронтах: в госпиталях, окопах, палатках. Старалась песней своей отвести от солдат дыхание смерти. После гибели жениха, поручика Шангина, работала в походных госпиталях санитаркой, сиделкой: «Среди крови и стонов песни мои часто были нужнее бинтов и лекарств… Чем больше скорбь, тем ближе Бог».

«После боя под Сталупененом ночь была сырая, холодная. Ночевать пришлось в разбитом доме без окон, где вповалку спал кто-то. Пронизывал ветер. В углу оплывала свеча. Горячий чай в никелевой кружке показался мне драгоценным напитком, а солома на полу – чудесным пуховиком…

Утром солнце осветило наше убогое жилище, и мы увидели, что спали среди мертвецов… Около дома, в сарае, в придорожной канаве, в поле – всюду лежали павшие воины. В синих мундирах – враги, в серых шинелях – наши. Страшный сон наяву!.. Передо мной лежал русский солдат в опрятной, хорошей шинели. Спокойно лежал, будто лёг отдохнуть. Только череп его, снесённый снарядом, как шапка, был отброшен к плечу и, точно чаша, наполнен кровью. Чаша страдания, чаша жертвы великой. «Пейте от нея вси, сия есть кровь Моя яже за вы и за многия изливаемая». Тот Бессмертный, Кто сказал это, наверно, ходил между павших и плакал. Из походного ранца солдата виднеется край полотенца, на нём вышито крестиком «Ваня»… Ах, Ваня, Ваня, кто вышивал эти ласковые слова?.. Что нынешней ночью снилось тем, кто так любовно, заботливо собирал тебя в поход?.. Холодное солнце дрожит в чаше, наполненной твоей кровью. Я одна над тобой».

После революции, в Гражданскую, она пела и белым, и красным, словно хотела, как две руки, свести их, примирить братьев, вдруг ставших врагами друг другу. Об этом, о двух своих встречах с певицей Плевицкой вспоминает Иван Бунин в «Окаянных днях» (Одесса, 1919 год).

Безуспешно неоднократно прорывалась она сквозь фронт под Киев к сестре Маше, растившей кучу детей, среди которых был и Женечка. Пыталась попасть и в родное Винниково. «Как слабый луч сквозь морок адов – так голос мой под гром снарядов». Впоследствии в Париже Зинаида Гиппиус, также уехавшая из охваченной смертным пожаром России, напишет: «Тем зверьём, что зовутся «товарищи», обескровлена наша земля». А вот строка из письма сестры царицы – святой преподобномученицы Великой княгини Елизаветы Фёдоровны: «Вся наша земля истерзана и раскромсана на куски собственным народом». (В 1918 году в Алапаевске большевики сбросят её живой вместе с близкими в шахту.) История Гражданской войны полна крови, личных трагедий и драм, порою уже забытых, подёрнутых пеплом времени…

Мне рассказывали, например, как однажды отрядом корниловцев под командованием молодого полковника (впоследствии генерала) Николая Владимировича Скоблина в бою под Фатежем была отбита у красных и спасена от расстрела группа военных, заключённых в скотном сарае. «Среди них офицер Левицкий и куда-то направлявшаяся «певица-буржуйка» Плевицкая». Одного только этого эпизода из жизни Надежды Васильевны было бы достаточно для отдельного драматического сюжета. А сколько их было, таких эпизодов!..

Надежда Васильевна прошла с белой армией её крестный, героический путь до Чёрного моря. «Не лебедей это в небе стая: / Белогвардейская рать святая / Белым видением тает, тает… / Старого мира – последний сон: / Молодость – Доблесть – Вандея-Дон» (М. Цветаева).

Затем была ветреная, холодная зима в Галлиполи, на берегу Дарданелл, на каменистых, голых холмах полуострова, где голодала, замерзала в палатках, но не погибла, а «до единого человека выжила» вывезенная Врангелем из Крыма и Новороссийска на кораблях многотысячная русская армия. Там, в Галлиполи, состоялось тайное, неафишируемое бракосочетание Надежды Васильевны с генерал-майором Николаем Владимировичем Скоблиным, человеком бесстрашным и благородным, с которым она прожила до конца жизни. Внешне он был человеком невидным, невысоким и скромным. Но всегда подтянутым, стройным. На их армейской свадьбе посажённым отцом был генерал Кутепов (впоследствии, как и Скоблин, погубленный большевиками). «Наша матушка» – любовно называли певицу солдаты. Она и правда много делала для спасения армии. На заработанные ею деньги закупались мешки продовольствия: мука, сахар.

Она одна, имея право на выезд, без конца отправлялась с концертами в соседнюю Болгарию, в Европу. «Подвиг есть и в сраженье, / Подвиг есть и в борьбе. / Высший подвиг – / В терпенье, и любви, и мольбе» (А. Хомяков).

Впоследствии русская эмиграция осела в Белграде, Праге, Берлине, Париже. Устраивались на чужбине кто как мог. Вчерашние гвардейские офицеры становились официантами, слесарями, таксистами. После непродолжительной жизни в Берлине у Эйтингонов Плевицкая с мужем переезжают в Париж. Скопив денег (продав даже драгоценности), Плевицкая в рассрочку покупает небольшой дом под Парижем, в местечке Озуар-ла-Феррьер.

Ностальгия по России мучила её постоянно. Потому участок вокруг дома она усадила белоствольными берёзами и елями, напоминавшими ей родные деревенские дали, село Винниково, «Мороскин лес». Разбила она и цветочные клумбы, точно такие, как некогда в своей усадьбе. Её муж, в отличие от некоторых других генералов – руководителей Российского общевойскового союза (РОВС), в эмиграции заработков почти не имел. В семье она зарабатывала одна. Порой душило безденежье. Надо было одеваться, выступать в концертах, оплачивать и содержать дом, аккомпаниатора, а главное – «держать Коленьку на плаву, чтоб занимался своей политикой». К этому времени большинство русских офицеров и их семей, всё распродав, разорились. Бесправные, униженные французскими властями, они работали даже носильщиками на вокзалах. Годы эмиграции были, пожалуй, самыми тяжкими в жизни певицы. Ещё в двадцатые годы она дважды через знакомых музыкантов посылала прошения в СССР о возможности ей вернуться на Родину. Но Дзержинский, уполномоченный по этим вопросам, упорно (резолюции писал с издёвкой) отказывал.

Октябрьский переворот, словно ножом, рассёк судьбу певицы надвое. И хотя она много работала, репетировала, пела (в Берлине, Белграде, Риге, Варшаве, Софии, Бухаресте) – было тяжело душевно. Было почти немыслимо без родных, близких, друзей, без русского языка, без земли, без корней. Её, человека глубоко верующего, истинно православную христианку, к тому же селянку, Надюшу-Дёжку, нестерпимо и жгуче тянуло домой. Ностальгия буквально сжигала душу. Сколько слёз было выплакано в молитвах, сколько мыслей и слов обращено к Богу. Сколько средств пожертвовано в православную красную Церковь (в Париже). И в этом, в желании вернуться, они с мужем были единодушны, с той только разницей, что он знал: нет, нельзя, и не шёл на это, хотя в СССР в Красной армии остались служить два родных его брата (младший брат Н. В. Скоблина был с ними в Париже).

«Я – актриса. Пою для всех. Меня не убьют», – уверяла Надежда Васильевна и себя, и других. Однако, когда в начале тридцатых ей умышленно сообщили, что все её родные, «включая малолетних детей, умерли в голодовку», она сникла и словно окаменела душой.

К периоду конца двадцатых относится гастрольная поездка Плевицкой в Америку. Там она получила некое отдохновение, «отраду душе» – встретилась после долгой разлуки с композитором Сергеем Рахманиновым, который был ей особенно рад. «Господь определил вам, Надежда Васильевна, просветлять души». Они давали концерты и выступали вместе. Он особенно полюбил и аранжировал три её песни и, посвятив Плевицкой, включил их в собрания своих сочинений (там не мелодии, а только аранжировка мастера). А на фирме звукозаписи «Виктор» даже заказал запись её исполнений на «золотой диск» (воспоминания Т. Сухомлиной-Лещенко).

Эта «историческая» беловолосая старушка, воистину «божий одуванчик» с гитарой, в конце девяностых посетила меня в моей московской квартире, непременно желая в свои девяносто увидеть внучку певицы Плевицкой, той самой, которую она слушала в молодости, в США, в паре с Рахманиновым.

Великий композитор восторженно оценил и принял скульптурный портрет певицы, исполненный скульптором С. Конёнковым (воспоминания С. Конёнкова). Даже скупая на эмоции С. Сатина в «Записках о С. В. Рахманинове» пишет о Плевицкой: «Она всякий раз много и охотно пела Сергею Васильевичу, который ей аккомпанировал. Больше всех её песен ему нравилась «Белолицы вы мои», он находил эту песню такой оригинальной, а исполнение таким хорошим, что написал специально к ней аккомпанемент и попросил компанию «Виктор» сделать пластинку».

В Америке, как и всюду, Надежда Васильевна давала и благотворительные концерты. Но один был особенный – «в пользу советских детей-беспризорников».

Со щемящей болью слушала она сообщения о брошенных в СССР беспризорниках, о голодающих детях. Как же рвалось её сердце! Как сжигало чувство вины!

Немалые деньги, полученные с концертов, были тогда в США переданы ею в посольство СССР – «на нужды несчастным детям». Однако вряд ли эти деньги ушли по назначению.

Вернувшись во Францию, Плевицкая продолжает свои выступления, и русская песня благодаря ей выживает, не умирает. Удивляет Европу своей красотой, а русских окрыляет, продолжает будить высокие чувства. Почти два десятилетия Надежда Васильевна была душой, совестью русской эмиграции. Ею гордились, считали за честь принимать, общаться. Её выступлений ждали на праздниках и собраниях. А её новая, родившаяся там песня вызывала буквально слёзы восторга и сострадания. Она стала, по существу (и навсегда), гимном всей эмиграции, её слушали стоя. «Замело тебя снегом, Россия, / Запуржило седою пургой, / И холодные ветры степные / Панихиду поют над тобой». До начала 30-х (до момента ложного сообщения ей о смерти всех родных от голода) Надежда Васильевна тайно отправляла посылки в СССР, многодетной (действительно чудом выжившей в голод) младшей сестре Маше («хромоножке» – та в детстве упала с печки)…