Тонечка и Гриша. Книга о любви

– Сказывают тутошние корейцы, в незапамятные времена жили в этих местах две семьи. И крепко не любили они друг друга. А и какая меж ними обида, никто уже и не упомнит. Да вот родились в этих семьях день в день, час в час девочка и мальчик. Росли, по одним местам ходили, да и встретились раз весной. А как встретились, так и полюбились. Пришла пора жениться да замуж идти. Хотят они сказаться родителям, да родители им уже других подыскали. Решили молодые убежать и начать жизнь свою в чужом месте. Вот опять весна пришла, то и убежали они. А родные – следом вдогонку! Бегут молодые, споткнулась девушка, ногу поранила о камни, идти не может. А родные всё ближе, кричат, грозят! Поняли парень с девушкой, что им не убежать. Подхватил парень любимую на руки, да и шагнул с ней прямо с обрыва сопки.

– Нашей, Синей сопки? – с замиранием сердца спрашивала Тонечка.

– С нашей Синей сопки, – твёрдо отвечала мать Катерина.

– И упали они, разбились? – допытывала Тонечка.

– И упали они на камни, и разбились насмерть. А где их кровь пала на камни, где их тела упокоились, там вдруг поднялись кусты в розовых цветах. Увидели то родные, ужаснулись делам своим страшным и помирились навечно. А те кусты багульником прозвали. Девушку, слышь ко, Ба Гул звали. Потому и цветы на сопках, те-то, наши, весенние, зовутся – багульник.

Так оканчивала мать сказку.

Задумывалась Тонечка.

Каждую дальневосточную весну, с нежного апреля по солнечный май – все сопки вокруг Угольной становились розовыми и сиреневыми. Багульник, как полноводная река, сливался по всем крутым склонам сопок, волнами плескался между стволами деревьев. Одуряющий эфирный запах бушующего багульника витал весной над посёлком. Братья балагурили, смеясь, рассказывали Тонечке,

– Мы огнивом возле куста – щёлк! А куст синим пламенем – как пыхнет! А цветов-то и не опалило!

– И тут, – в этом месте братья делали «страшные глаза», понижали голос,

– как всё вокруг затрещит! Как оползень потечёт! Это Целитель – Змий к нам пополз. Прямо из тайги на нас полз, на пламя багульника! Еле мы от него удрали!

– Врёте вы всё! – обижалась Тонечка. Но братья обещали принести домой цветы и показать ей. Однако сорванные и принесённые с сопок ветви багульника дома огнём не пыхали, и Змий-Целитель во двор не лез.

Очень хотелось Тонечке самой взлететь ввысь, туда, в сопки, где высокое весеннее небо, где пенное царство розово-сиреневых кустов. Где весёлыми облаками вьются-порхают бабочки. Но Тонечку в сопки мать не пускала – мала ещё.

А вот теперь и вовсе со двора ходить не велела. Чтобы чего не вышло с дитятей…

Слободы забурлили…

А Владивосток стал центром Дальневосточной (буферной) республики.

И даже тут, на самом краешке обитаемого мира – Ойкумены, люди, единые ранее в своей общности, стали расползаться на две разные стороны.

За белых и за красных…

Тонечка слышала эти слова, но особо не вникала, о чём это. Только замечала, что все стали суровее и уже не шутили с ней, не баловали её, как раньше. А потом и вообще дома остались только женщины… и те частенько слезу точили украдкой. Уж не до песен.

Вот и братья Беловы стали красными партизанами. Ушли в тайгу, спрятались за топи. Но как уйдёшь ты от жилья?

Где еду взять?

Вот и выходило, что между посёлком и красными партизанами постоянно была крепкая связь.

Наружная жизнь Степана, Тонечкиного отца, теперь старшего проводника КВЖД, текла размеренно и без изменений. Он всё также постоянно уезжал в рейсы.

Но втайне ото всех Катерина дома пекла хлеба для братьев – партизан, а младший её брат – пятнадцатилетний парнишка – ночами таскал хлеба в тайгу. Для него на лесной опушке между двух небольших сопок смастерили полый внутри стог. Тонечка знала, что туда, в тот стог, Катерина носила еду ночами. Мать строго-настрого запретила Тонечке даже и словечко о том выронить, такая беда будет!

Но не обошлось без доноса. Новое слободское начальство заметило, что из трубы дома Катерины всё время идёт дым.

– Почто она день и ночь печь топит? Не зима, чай!

Белоказаки нагрянули к ней с обыском. С криками и угрозами выволокли Катерину из дома, выгнали Тонечку, сестёр её и братьев – во двор. И перед ними, детьми, стали избивать мать их, требуя её признания, что помогает-кормит партизан.

Не помня себя, Тонечка вырвалась из рук держащего её казака, дико завизжав, кинулась на обидчиков матери… Её сильно ударили, она упала без сознания…

Тут набежали все многочисленные родственники и соседи и принялись горячо доказывать, что хлеб Катерина печёт на всю слободу, пока муж в отъездах,

– Жить-то надо! Вот и печёт всем!

Белоказаки угомонились, но не поверили.

Однажды, ранним росистым утром они выследили паренька, залезшего в стог за хлебом, и закололи, затыкали его саблями прямо через стог. И потом несколько дней не разрешали родным труп забрать. Тонечка видела, как мать безмолвно рыдала, уткнувшись в подушку. Стояла Тоня рядом, молчала, не знала, что сказать, как унять такое горе.

А потом она услышала, что мать с подругами зашепталась о странном и страшном: таинственным образом пропал «зверь» хорунжий.

Вскоре по слободе пошёл слух, что,

– Нашли труп его, хорунжего-то! Бочку прибило к берегу Песчанки!

– Уж такой страшенный, весь в кровище!

– Всё, как в сказке про царя Салтана, – так думалось Тонечке. Эту сказку она читала сама, её учил отец, когда был дома. В бочку посадили, «засмолили, покатили и пустили в окиян». С одним добавком – в настоящей жизни вся бочка была пробита-утыкана трёхдюймовыми гвоздями остриями вовнутрь… Но нет, Тонечке жалко хорунжего не было – на её глазах он бил её мать.

Вот оно, на какое дикое время попало детство Тонечки.

А сама Тонечка читала в своей волшебной книжке «Сказки г-на Пушкина…»

«Втихомолку расцветая,

Между тем росла, росла, поднялась —

И расцвела! Белолица, черноброва,

Нраву кроткого такого…»

Так читала Тонечка… И мечталось девочке, что это за ней скачет верный жених на добром коне и ищет её, Тонечку.

– Я тут, на самом краюшке земли, – шептала она, – у самого Великого Океана…

Тем временем, исполнилось ей 8 лет.

Раньше, бывая в городе, Катерина не раз показывала детям их деда на улице, но подходить, ни-ни, не дай Бог. Тонечке запомнился высокий и очень прямо державшийся суровый старик в тёмной одежде. И с очень красивой палкой. Мать объяснила – трость. Ещё Тонечку поражало стёклышко в одном его глазу. Стеклышко было на шнурке. Катерина опять объясняла, что это – монокль.

Зачем монокль, малышка не поняла и дома, играя, всё пыталась приладить круглый плоский камушек себе в глазницу, только он не держался, падал… Но когда, сморщив в напряжении личико, Тонечке удалось-таки однажды удержать камушек, то ей ничего не стало видно.

– Наверное, поэтому дед нас и не замечает, – думалось ей, – Из-за этого его монокля в глазу.

А теперь и поездки в город почти прекратились.