Не повтори моей судьбы

Рем за неделю уже все понял, но никак не мог убедить в этом Николу, который, казалось, навечно поселился в мастерской, игнорируя каждодневные звонки своей жены Маргариты, которая в последний раз предупредила, что «сама за ним приедет». Если угроза не шуточная, то Маргариту следует ждать сегодня, ближе к полудню. Присутствовать при нежной встрече супругов Битюгову не хотелось, а Холмы так манили его измученное недельным пьянством тело, что через час с небольшим, он уже был в электричке, среди многочисленных дачников, ринувшихся на родные шесть соток за остатками урожая.

Холмы встретили звенящей тишиной и радующей глаз «в багрец и золото» одетой рощей. Перпендикулярно роще тянулся небольшой ряд старых деревенских домиков с садами и огородами, с привязанными к загородкам козами и телятами. Здесь доживали свой век пенсионеры, которые не соблазнились тесными углами у детей и внуков, проживающих в Москве. Помогая друг другу, они засаживали участки картошкой, заготавливали сено для скотины, держали кур и уток. Не испорченная цивилизацией земля давала дополнительный доход в виде грибов и ягод, орехов и березовых веников. Главным сбытчиком природных богатств в Холмах считался Кузьмич, который двадцать лет назад по настоянию врачей купил в Холмах домик и поселился там с больной женой Раисой Тимофеевной. Благодатная природа продлила жизнь Раисы на целых четырнадцать лет, хотя специалисты-онкологи сходились во мнении, что больше года, пусть полутора, женщина не проживет. Прожила, да еще как! Не было более азартной собирательницы, чем Раиса. Таскала полные корзинки грибов тогда, когда другие едва находили на жареху. Семья сына, которому и досталась трехкомнатная квартира в Москве, объедалась ягодными заготовками бабушки Раи, а сам сын парился в бане вениками, связанными руками матери.

Другие пенсионерки или женщины предпенсионного возраста чуть занемогут, сразу в постель, детей вызывают, горстями таблетки глотают, а Раиса Тимофеевна даже в самые тяжелые дни с утра просила мужа:

–Петя, помоги.

Петр Кузьмич без разговоров помогал жене снарядиться по-походному и сопровождал её то в рощу за грибами или орехами, то на дальние холмы за крупной земляникой. Бывало, они долго сидели с удочками у Холодного озера, налавливали бидончик рыбной мелочи и одаривали ею встречных котов.

Похоронив жену, Петр Кузьмич не вернулся в Москву. У него было маленькое хозяйство, приличная пенсия бывшего метростроевца и огромное желание прожить остаток жизни в согласии с природой и самим собой. В большом городе это невозможно.

С Ремом Битюговым Кузьмич был знаком уже лет десять, любил, когда тот приезжал к нему, делился последними столичными новостями и своими думами по поводу будущего страны и человечества в целом.

–Здорово!

–Здорово!

И больше ни слова, пока не протопилась банька, стоящая на самом берегу Холодного, пока не исхлестались два березовых веника об Рема, и не потеплела ледяная вода в озере от огненно-красного и не по-городскому крепкого тела гостя.

–Жениться тебе надо,—в который раз заводил на одну и ту же тему разговор Кузьмич.

–Уже было,—дул на кружку с травяным чаем Рем.

–Тогда заведи домработницу, чтобы следила за твоей берлогой да варила тебе борщи.

–Домработнице платить надо, а у меня, сам знаешь, сегодня густо, а завтра пусто. Да и…

–Что?

–Старуху мне жалко будет загружать, а женщина помоложе обязательно залезет в мою постель,—усмехнулся Рем.

–Так уж и обязательно?—подначивал Кузьмич.—У нас что же морально устойчивые женщины перевелись? Не поверю.

–Думаю, что не перевелись, да только мне не попадется такая.

–Вот! Дело-то в тебе самом!

Посидели, помолчали, налили еще по кружке чаю, утерли лица полотенцами.

–Хорош чаек,—похвалил Рем.

–Угу.

Как всегда в такие моменты расслабленности и покоя приходят в голову лучшие мысли.

–А ты дай объявление,—предложил Кузьмич,—что, мол, сдаю угол, но на определенных условиях. А условия будут такие: живи бесплатно, но выполняй домашнюю работу.

–Ну, тогда точно нарвусь на потенциальную невесту,—отверг Рем, но сама идея объявления ему понравилась.—Я вот что думаю…

Не успела пройти неделя, как в мастерскую Рема Битюгова постучалась Шурочка Панова, студентка-первокурсница. Сказать, что она ему сразу понравилась, нельзя: смущающаяся и краснеющая по любому поводу провинциалка, немодно одетая и по-деревенски окающая, вечно путающая «кто звонил, и что велел передать», имеющая диаметрально противоположное хозяйскому мнение, где и что должно лежать. Две недели прошли в упреках со стороны Ремы и слезах со стороны Шурочки, но потом, как-то незаметно все пришло в норму, и Битюгов хвалил себя за то, что не отправил девушку восвояси в первые же дни. Новая жиличка оказалась смышленой, работящей, а главное, что подкупило Битюгова, это её благоговейное отношение к тому, что он делал. Шурочка могла часами стоять рядом, наблюдая, как из почерневшего нутра старой иконы под руками Рема проступает неземной лик Богородицы или Спасителя, как старая доска на четырех ногах, уродливо выкрашенная прежними хозяевами, превращается в китайский шахматный столик, сделанный в семнадцатом веке.

–Занимательно?—порой спрашивал Рем замершую Шурочку.

Девушка быстро-быстро кивала головой, а потом, не смея дохнуть, приближалась к реставрируемой вещи, глазами ощупывая характерные трещинки, пятнышки, разводы. При этом тонкие её пальчики подрагивали, словно она пыталась повторить чудодейственные движения рук мастера.

Часто Рем думал, что из девчонки вышел бы неплохой реставратор, но такой судьбы он ей не желал. Судьба Шурочки, считал Битюгов,—судьба обычной женщины: замужество, дети. Работа же с антиквариатом полностью порабощает человека, не оставляет ему ни сил, ни времени на личную жизнь, такую, какую хотела для него его бывшая супруга.

Они с женой прожили чуть больше десяти лет, а потом она ушла, упрекнув напоследок, что все эти годы он был женат «на своем старье», которое не терпит соперничества ни с женским смехом, ни детским криком. Сейчас его бывшая жена замужем, у неё двое детей, пушистая собачонка и муж, который по первому намеку красавицы Ольги Павловны летит за билетами в театр или пригласительным на престижную тусовку.

Реставрация, антиквариат, считал Рем,—дело сугубо мужское и удел одиночек. Если девочке интересно наблюдать за его работой, он не против, но агитировать её за вступление в ряды таких как он, не станет.

Мастер посмотрел в сторону Шурочки, которая в этот момент наводила порядок в дальнем углу мастерской. Прежний хозяин, еще до Рема, для чего-то решил отгородить часть помещения кирпичной стеной. Но то ли надобность отпала, то ли кирпича не хватила, но перегородка осталась не законченной и представляла собой своеобразную кирпичную лестницу, упирающуюся в потолок. Если измерить стену по низу, то выходило почти четыре метра, а по верху—не больше двух с половиной. Как бы там ни было, но незаконченная стена отгораживала приличный угол, где и устроилась Шурочка. Ступеньки незаконченной кладки она использовала оригинально: каждую застелила куском плотного картона и уставила книгами. Вот такой книжный стеллаж получился у неё!

Рем одобрил фантазию девушки и больше не вникал в те изменения, на которые время от времени шла Шурочка. Более того, он часто удивлялся, когда студенточка могла ни из чего смастерить держатель для картинных рам, предложить свой вариант рационального использования пространства шкафа для реактивов и мелких предметов. Большие скрепки, магниты, клейкая лента и даже ячейки из-под яиц—все шло в дело. Мастерская стала выглядеть более цивилизовано, а тщательно вымытые огромные окна создавали почти праздничное настроение.

Но и Рем не оставался в долгу перед своей жиличкой. Он не только предоставил, как обещал в объявлении, «угол», но и ненавязчиво следил, чтобы девочка не голодала, имея в своем распоряжении стипендию и редкие почтовые переводы от матери. Он приучил Шурочку обедать и ужинать с ним, сердился на её уловки отговориться нечаянным обедом «у подруги» или «в кафе».

–Посмотри мне в глаза,—требовал Битюгов, отлично знающий, что до стипендии еще неделя, а новые колготки съели последние рубли девушки.—Ты не умеешь лгать. Твое лицо выдает тебя. Если хочешь научиться скрывать свои чувства, научись владеть им. Но даже те, кто умеет это делать, поверь, не может скрыть голодного блеска в глазах. Пойдем ужинать, а я расскажу тебе…

Шурочка тайком вытирала слезы и послушно шла к столу. Она давала себе слово есть чуть-чуть, но Рем был замечательным рассказчиком, и уже через несколько минут завороженная голосом мастера Шурочка уплетала суп и макароны по-флотски, хрупала печеньем, запивая его сладким чаем. Битюгов говорил и говорил, а сам в душе сожалел, что нет у него детей. А ведь по возрасту, Шурочка могла бы быть его дочерью. Э-э-э-х!

Учась в институте, Шурочка Панова больше знаний о современном и классическом искусстве, о разных течениях и творческих школах получала именно от Битюгова и тех людей, которые собирались в его мастерской. Здесь бывали художники, скульпторы, музейные работники, барыги, занимающиеся перепродажей старинных вещей, коллекционеры, священники и просто богатые люди, зашедшие к Рему в поисках раритетов. Бывали здесь и непризнанные молодые гении и ребята-краснодеревщики, был даже один таможенник, который считался признанным авторитетом в оценке старинных предметов.

Учеба Шурочке давалась легко, поэтому свободное время она проводила в московских музеях, на выставках, куда проходила всеми правдами и неправдами, часами бродила по Арбату, учась отличать подделки от проблеска таланта. Часто в путешествиях по Москве её сопровождала Лиля Комарова, одногрупница, москвичка, девушка веселая и общительная. Шурочка копировала манеры Лили, старалась говорить, как она, копила деньги, чтобы купить такой же шарфик или сумочку. Их дружба была взаимно полезной: Шурочка была Лилиной палочкой-выручалочкой на экзаменах и зачетах, контрольных и коллоквиумах, а Лиля для подружки-провинциалки стала образцом для подражания. Через два года только очень проницательный человек мог определить, кто из подруг родился и вырос в столице, а кто приехал сюда совсем недавно. Да и дело было не во внешности или манере разговора, а в том, что осталась в Шурочке неподдельная искренность, наивность и готовность удивляться, чего давно уже не встретишь у замотанных вечной спешкой и огромными расстояниями москвичей.

–Шурочка!—кричит Лиля, стоя в самом конце длинного институтского коридора.—Иди сюда!

Шурочке некогда, она набрала книг в библиотеке, альбомов и тащиться с такой тяжестью снова в аудиторию, не хочется. Но обидеть подругу не может.

–Уф,—выдыхает девушка, опуская битком набитую сумку на скамейку.—Что у тебя?

У Лили заплаканные глаза и покрасневший носик.

–Вот,—протягивает она папку с курсовой работой.—Опять не приняла.

–А ты исправила, как она велела в прошлый раз?—спрашивает Шурочка.

Лиля нервно дергает плечом, прикусывает нижнюю губу ровными белыми зубками.

–Да ей хоть как исправь, все равно недовольна.

«Ей»—это Алле Борисовне Перегинец, преподавателю античной культуры, которая требует от студентов точности в изложении фактов, тщательной проработки деталей и достаточно широкого кругозора. Ни того, ни другого, ни третьего в курсовой работе Лили Алла Борисовна не нашла. Для Комаровой несдача вовремя курсовой грозила большими неприятностями, а переделать работу в соответствии с требованиями преподавателя—непосильная задача. Поэтому вся её надежда на Шурочку.

Шурочка это понимает, но браться за работу подруги—это значит бессонные ночи минимум на неделю. А у Шурочки были свои планы.

Лиля шмыгает опухшим носом, вытирает носовым платком безнадежно испорченный макияж и горестно вздыхает. Сердце Шурочки не выдерживает. Она берет папку, взваливает на плечо сумку с книгами и успокаивает подругу:

–Ладно, сделаю.