Да воздастся каждому по делам его. Часть . Ирка

Мама стояла сзади и через моё плечо заглядывала в зеркало. Её большое тело казалось намного красивее, чем моё – худое и затянутое в батник новейшего фасона «между ногами» и дорогие фирменные джинсы. А уж лицо…

Я привычно вздохнула и поправила дурацкую кудрю, вечно торчащую вперед, рыжеватую и всколоченную. Зато у меня глаза!

– Звонят. Давай, иди, открывай. И прилично себя веди, будь человеком.

В темной прихожей не было видно не зги, но я, почему-то побоялась включить свет. Как будто от этой темноты зависело что-то важное, чего я никак не могла ухватить. Возможность сбежать, может. Раствориться в тени раззявленного стенного шкафа, уставленного мамиными заготовками на зиму, ну, или превратиться в моль и спрятаться за банку с компотом… Но я не успела сделать ничего путного, потому что вместе с нерешительно приоткрытой дверью из коридора ворвался яркий пучок света и в нём, с радостной улыбкой до ушей стоял мой солнечный доктор с букетом разноцветных лохматых астр. Свет тоже пах астрами, докторской туалетной водой, нафталином и, почему-то, яблоками. И в эту минуту, чернота в моей душе немного растаяла, стала серее, прозрачнее. Мне вдруг захотелось улыбнуться в ответ. …Ну, а мешок, который он притащил с собой, мама радостно уволокла на балкон. У нас никогда не было столько розовощеких, упругих, звонких яблок, которые раскатились по всему полу и заполнили ароматом всю квартиру. Светлым, веселым, осенним ароматом…

***

– Не, ну ты даешь вообще. Ты же замуж собралась, а? А фамилию не спросила? А вдруг ты Пупуськиной станешь? Или Жопкиной? А как вы заявление подавали? Ты хоть паспорт смотрела? И не жри столько, а то станешь жирной невестой. Платье лопнет.

Мы с мамой сидели на кухне и занимались любимым делом – гоняли чаи. В новой, открывшейся после ремонта булочной, появился прилавок с гордым названием «Восточные сладости», и, конечно, сластена-мама набрала всего понемногу, забив авоську хрустящими коричневыми пакетиками, Плотоядно улыбаясь, она вывалила это богатство на стол, смешав запахи ванили, корицы и своих духов в сладостный ворох, поднимающий настроение и щекочущий в носу.

При словах «жирная невеста», я вздрогнула, но всё-таки быстро запихнула в рот здоровенный кусок косхалвы, быстро по хомячьи прожевала и его, нацелясь ещё и на обалденное печенье-ромбик, густо посыпанное корицей. «Растолстеть не успею за оставшихся пару недель, а потом все равно живот начнет переть, куда денусь. Допрыгалась», – мстительно подумала я, засунув в рот, следом за печеньем, розовато-желтый кусок шербета, – «А то фиг бы я замуж за него пошла, не уговорил бы».

Мама не знала истинной причины моего согласия. Зачем было её расстраивать, пусть думает, что это, наконец, то, чего я ждала всю жизнь. Ну а благородному доктору я, конечно, сообщила причину. Он сначала обалдел, а потом впал в счастливый ступор. Результатом было заявление. В загс.

– Давай книжку записную, сейчас мы всё узнаем.

Я уже знала, что Сашин телефон аккуратно записан в мамин толстенный талмуд, бисерно испещренный телефонами и телефончиками. С привычной скоростью пролистав странички, она набрала номер.

– Здравствуйте. Вас беспокоят с телефонной станции. Мы проверяем номера наших абонентов, сверяем списки. Подскажите, пожалуйста, на чью фамилию зарегистрирован телефон? И, тщательно выписав буковки под цифрами, сунула книжку мне.

– Смотри! Это твоя фамилия будущая. Ничего так. Красивая…

***

Без очков я всё видела, как в тумане. Виски стягивало обручем, потому что парикмахерша-зверюга всадила в мою башку килограмм шпилек и намертво приклеила их лаком к коже. Как сомнамбула я доплелась до стола, по дороге споткнувшись об выступающую паркетину, и загремела бы, но твердая рука моего будущего мужа удержала меня на плаву. Тетка, скороговоркой прочитавшая необходимые слова тыкнула указкой в красивую книжку, но я не увидела строчек. Поэтому, наугад поставила свою подпись где-то посередине. Сойдет и так.

…Мама плакала. Я своими глазами увидела близко-близко её слёзы, когда она наклонилась меня поцеловать. Первый раз увидела, что мама плачет. И… последний.

***

– Мам, ну скажи, неужели тебе не страшно работать с такими детьми? Ну, или хотя бы скажем так – не неприятно?

Я сидела, поджав ноги на огромной родительской кровати, и старалась не касаться той вмятины на одеяле, где сидел этот мальчик. Он только что ушел, вмятина была ещё теплой, но дело было не в этом. У него была слишком большая голова, слишком странный, отстраненный взгляд и слишком медленные движения. Он был похож на инопланетянина и, одновременно, на мультяшного персонажа. Но особенно дико было смотреть, как зажав в худой, крошечной ручке карандаш он с треском решает сложные примеры, которые даже я бы с налёта не решила.

– Видишь ли, Ирк… Детей нет противных, не бывает. Бывают дети, которые не укладываются в стандарт, тупой и жестокий. У парнишки мозги, как у взрослого, и душа. А знаешь почему? Потому что он с рождения борется с миром. Он пытается доказать миру, что он человек. А мир его за зверушку уродливую держит. Так кто-то должен ему помочь доказать. Я помогу.

– И что, в класс к себе его возьмешь? Ржать же будут.

– Не будут. Дети – неплохой народ, если правильно им управлять. Хотя , ты права, нет народа более жестокого.

Она уже улыбалась, и взгляд её все время скатывался на моё круглое пузо. Ну, просто не могла она оторваться от него. И мне казалось, что она что-то видит там, сквозь меня. И с тем, кто там – она уже нашла свой волшебный контакт.

Глава 16. Глазюки

Дверь, обшарпанная до пролысин на мутной желтоватой краске, распахнулась, раззявив беззубый рот, и уже, в самом конце размашистой амплитуды, визгливо скрипнула. Я отшатнулась, потому что оттуда вырвался и ударил меня по ноздрям душный, сладковатый запах, причем не вонь, а именно запах, многослойный как пирог с начинкой из боли, страха, надежды и еще чего-то странно-радостного. Всё это разбавлялось мирными ароматами водянистого пюре и чая из веников – такой всегда давали в поездах и в больницах. Я не должна была попасть сюда именно через эту дверь. Всемогущая мама уже всё устроила, меня должны были через пару недель торжественно препроводить, и, прямо через кабинет директора, отправить в блатную палату для особых рожениц. Но та, внутри меня, не хотела ждать. Она тоже, наверное, была такой, как мы с мамой… «Неудобой»…Рыжей…

Да ещё меня угораздило бабахнуться сюда в выходной… Никого из посвященных врачей, конечно, не оказалось в приёмной, и только запись в лохматой толстой книге с моей новой фамилией, определила нашу с Неудобой судьбу. Дверь пропустила меня и захлопнулась, прямо перед носом растерявшегося мужа. Мы с ним остались по разную сторону баррикад.

– Бриться и клизму! И быстро давай, что ты выпучилась на меня? Носит вас по ночам.

Здоровенная тетка в желтоватом, но накрахмаленном халате резко дернула занавеску, болтающуюся на трех полусломанных кольцах. Перед моим изумленным взором оказался унитаз. Пока я размышляла, зачем мне бриться, вроде как щетина на морде не растет пока, тетка тычком молодецкого кулака подвинула меня к кушетке. И тут я поняла значение этого слова. Щеки горели от стыда, но оказалось, что это только начало. Вломив мне здоровенную клизму из сооружения, похожего на подвешенную грелку, милый доктор усадила меня на унитаз. При этом она совершенно не собиралась задергивать занавеску и я, как неудавшаяся актриса в роли английской королевы, восседала перед зрителями и статистами. Моей публикой были санитары и еще какие-то люди в спецовках, звякающие инструментами в протекающей раковине. Честно сказать, им было глубоко наплевать на это зрелище, видно они такое наблюдали не раз. Но мне было не наплевать. От страха и стыда у меня прекратились схватки, но разболелось где-то в районе сердца, и почти лопалась голова…

– Да ладно тебе, что ты, как целка. Наср… и растереть. Мало ли дерьма в жизни. От всего не наплачешься. Забудь!

Я потихоньку открыла глаза, которые зажмурила ещё там, на унитазе. Напротив, на соседней кровати, прямо к потолку возвышался живот, огромный как вселенная. А где-то под ним, далеко внизу разметались по подушке смоляные локоны, густые и блестящие, вроде их намаслили. Смуглая, с горячими, черными глазюками, крошечная девочка лежала, придавленная огромным весом и была похожа на улитку, перевернутую по чьей-то злой фантазии. Тоненькую, вытянутую бессильно ручонку почти насквозь проткнули толстой иглой, сухие яркие губы были искусаны.

Я с ужасом посмотрела ей в глаза. Там плескалась боль и злость, даже ненависть, замешанные на весёлом каком-то отчаянье.

– А почему у тебя игла? Ты болеешь?

– Хрен знает. Чуть не померла дома, говорят тройня там. У меня и мать двойню рожала, а я вишь – тройню. Мать померла родами, я тоже помру. Так и ладно, отмучаюсь. Муж задолбал, хоть сдохну, отдохну.

У девчонки вдруг перекосилось лицо, страшно, уродливо. Черные глаза выкатились и наполнились слезами. Тело её выгнулось дугой, она засучила ногами, но не произнесла ни звука. Я вдруг поняла, чтО мне так знакомо в ней. Цвет кожи, разрез глаз, пурпурный оттенок губ. Вернее даже не это – от неё исходил ветер свободы. Через грязь и боль я чувствовала этот ничем не замутненный степной аромат – степи, костра, звезд и солнца, замешанный на полыни. Я вскочила.

– Не гоношись. Отпустило.

Она что-то сказала резко и гортанно, и я вспомнила эту мелодию родных степей, которую ничто не смогло вытравить из памяти – ни звуки города, ни удобство и радости городской жизни. Я в первый раз почувствовала, поняла эти слова, которые слышала от бабы Ани и не предавала им значения – «Кровь зовёт»…

Тот жуткий скандал, который я, в общем, неконфликтная маменькина дочка, учинила на сестринском посту, на удивление возымел действие. Откуда ни возьмись, чертиком из табакерки, появился круглый, как шар и черный, как жук волосатый доктор. Вокруг цыганочки засуетились, с треском притащили каталку, необъятный живот опутали проводами. Что-то кололи, чем-то прыскали. Через полчаса кровать опустела, а ещё через час, бабка-санитарка проворчала мне почти на ухо:

– Ну что, скандалистка? Опросталась подружка твоя тройней. Ребятки все, смугленькие, хорошие. Саму в ренемацию повезли, но живая будет, я сразу отходящих-то вижу. Эта вытянет, порода такая. Хорошо, ты разоралась, а то она так и померла бы тут. Ты тоже из них, чтоль. Не похожа вроде.

– Нет, бабусь. Я не из них. А жаль…

***

Огромные, круглые синие глаза смотрели мне прямо в лицо, не мигая. «Почему синие-то?» – подумала я, физически ощущая, как тяжелые мысли-глыбы ворочаются в моей воспаленной голове и давят гладкими краями на мозг, превращая его в лепёшку. Болело все, казалось, каждую косточку размолотили и вставили обратно. Смутно вспомнились – худая врачиха с тонкими и цепкими пальцами, которая совала в меня руку, чуть не по локоть, и орала при этом звонко и задорно: " Тужься, корова. Тужься. Не спать!», фельдшерица, или кто там она была, с жесткими прямыми волосами, у которых точка роста была где-то у бровей, и лба поэтому совершенно не имелось, сшивающая меня тупой иглой так, что искры летели из глаз, горячие, как из костра. И леденящий холод в коридоре, такой, что замораживал все внутренности, жуткий настолько, что стучали зубы и вдоль позвоночника разливались морозные ручейки. Кто придумал, что надо часа полтора пролежать на каталке после родов, едва накрытой тоненькой простынкой? Что бы его на том свете простынкой накрыли, сволочь!

Мысли потихоньку концентрировались, становились живее, боль стала растворяться, принося облегчение измученным мышцам, и картинка прояснилась. Я лежала в крохотной палате, в которой еле помещалась кровать, тумбочка, пеленальный столик и плетеная корзинка на ножках. И из корзинки торчали синие глазюки. Теперь я уже разглядела что глазки прикреплялись к красной, крошечной мордочке и там, кроме них еще был ротик-вишенка и носик-пуговка. Пуговка недовольно морщилась, ротик кривился, но молчал.

Я вскочила, откинув одеяло, но тут открылась дверь и в комнату вплыла огромная белая глыба. У глыбы был многослойный живот, короткие трехэтажные ноги и крохотная голова в белой пилотке.

– Сидеть! Не вставать, пока не скажут!

Тетка рявкнула, но получилось у неё не зло, а как-то добродушно, ласково. Так ругала меня баба Пелагея за тонкие колготки и сапоги на шпильках среди зимы.

– Сиську давай. Пора.

Она вытащила глазастое создание из корзинки и ловким движением сунула его к моей груди. Создание вздохнуло и присосалось…

***

Щурясь от яркого солнышка, я нежилась на освещенном крылечке роддома, наслаждаясь спокойствием, впав почти в нирвану после недели бессонных ночей и суматошных дней, проведенных с дочкой на руках. «Экспериментаторы, етить их», – эта фраза худющей стриженной блондинки, обитательницы соседней клетушки-палаты, безуспешно пытающейся запихнуть огромного, толстощекого, запеленатого в виде гусеницы бутуза на весы, стоящие на уровне ее груди, точно отражала сущность нашего продвинутого роддома «Мать-дитя». Тут мы все черпнули полным ушатом, особенно «первородящие». Пролежав в одной палате с вопящими младенцами, ничего не умеющие, ни накормить, не спеленать, мы выползали оттуда на трясущихся ногах. Но зато сразу опытные. Мамки.

– Господи! Боже милостливый! Матерь святая! Личико-то! С апельсинчик! И время неправильно написали. Не могла она в двенадцать десять родиться! В двенадцать она родилась. Мы все – в двенадцать!