Три судьбы. Часть 3. Ведунья

Три судьбы. Часть 3. Ведунья
Ирина Критская

Идет время, проходят годы, но семья особенных людей живет в том же селе – и Ганя – это уже третье поколение удивительных ведуний. Помогать обычным людям – это нелегкое призвание и тяжелая ноша, но женщины этого рода достойно несут ее. Вот только счастье у них трудное…

Ирина Критская

Три судьбы. Часть 3. Ведунья

Глава 1. Семья

– Оставь!!! Оставь, не трогай меня, ненавижу. Прокляну, если прикоснешься, из-за тебя все.

Алла, зашипев, как дикая кошка, взлетела со стула, перевернув кружку с кислым молоком, врезала Димке по руке и, всхлипнув, выскочила за дверь. Марина вздохнула, украдкой глянула на Вадима, покачала головой. Тот потёр седые виски, вжал голову в плечи, как будто это ударили его, смущенно улыбнулся побелевшему Димке.

– Что ж тут сделаешь, сынок. Терпеть надо. Беда такая, она ж не выбирает на кого пасть. На кого Бог пошлёт.

Димка вдруг озверел, тоже вскочил, бросил на стол ложку, промазал, ложка упала на пол, заинтересовав здоровенного чёрного кота.

– Терпеть? Да я уж три года терплю, душу она мне вынула. Убил бы, пап, честное слово. Она меня ненавидит, а я? Я то как? Каждый день орёт, минуты нет спокойной. Жизни лишила! За что?

Марина (она стала совсем кругленькой, уменьшилась, как будто в два раза, настоящий колобок, постарела, но чёрные яркие глаза живости не утратили, по прежнему  с интересом смотрели на мир, как у молодого ежика) положила крохотную, не по возрасту морщинистую ручку на дрожащую руку Димки, погладила.

– Ничего, сынок. Ничего. Обойдётся. Она такую беду пережила, не каждая справится. Дитё потерять – горе такое огромное, вот и разум помутился. Ты лаской с ней побольше, лаской. Глянь, она и оттает, полегчает ей. Тихонечко, не спеша. Всё образуется.

Марина подкатилась на толстых ножках к Вадиму, присела рядом, пригорюнилась. Вадим приобнял жену, смущаясь чмокнул куда-то в край повязанного назад платка, туда, где он прикрывал розовое, совсем девичье ухо, кивнул.

– Правду Марина говорит, терпение и ласка нужны. Время, оно все перетрет. Помаленьку.

Димка слушал молча, он бы, наверное и согласился, но уж больно обида жгла. Он все понимал, после того, как умерла их доченька, всего то полгода от роду, он изо всех сил старался помочь Алле выдержать эту беду, сам еле вытянул, не спал ночами, слушал, как жена дышит, но в Аллу, как будто вселился бес. Врачи в районной больнице разводили руками, сделать ничего не могли, а Алла медленно, но верно сходила с ума. Вернее, с мозгами у неё все было в порядке, даже слишком, самое страшное, чего пугался даже выдержанный Вадим – приступы. Сначала отчаянья, потом неконтролируемого бешенства, после которых она пыталась наложить на себя руки. Димка бросил училище, перевез жену в село, устроился на работу в лесхоз, начал было доводить до ума их дом, который они с отцом уже выкупили, но оставлять жену одну на целый день было немыслимо, и на семейном совете, постановили, что все будут жить вместе. Тем более, что Лушин, а теперь Марины и Вадима дом был огромным, уютным и очень гостеприимным, места хватало всем. В комнате Луши оказалось  тесновато, тогда мужики разобрали стену, соединив две спальни – Машину и Лушину, благо стенка позволяла, когда-то эту перегородку делал Андрей, выделяя уголок маленькой дочурке. А теперь дом снова входил в свои первоначальные стены, становился  патриархальным, уверенным в себе, нерушимым – тем, которым он был когда-то давно, когда его строили на века.

Только вот хозяева были совсем не те. Марина теперь стала полноправной хозяйкой, а дом и не возражал. В её уверенных, пухленьких ручках все в момент приходило в порядок, находило свое место, выстраивалось по ранжиру. Тем более, что хозяин новый был хорошим – крепким, справным, даром, что прожил он здесь совсем недолго. То здесь, то там пылали его огненные, уже не такие, как раньше, подернутые сединой, но все равно заметные за версту, волосы, рокотал низкий, негромкий голос,  и все сразу приходило в порядок, вроде, как само собой.

Свадьбу они с Мариной не играли, стеснялись. Сошлись тихо, как будто скрываясь от людей, стыдно было на старости-то лет. Да и любви не было, какая любовь, так, поддержать друг друга хотели, подставить друг другу плечо, а кто если не они сами? Так и прижились рядышком, вроде так и было, грели друг другу душу, спасали от тоски и одиночества, да и сыновья радовались – легче немолодым людям вдвоём.

А тут  и Колька дом покинул, в город уехал, работу нашёл на стройке, хорошую, оплачиваемую. Да и женился там втихую, даже невесту показать не привёз, а потом и сам пропал, так, писал изредка пару строк для приличия. И вдруг в конце лета целое письмо написал, большое на двух листах. Читала его Марина вслух за вечерним чаем, читала вдумчиво, медленно, благостно, как Псалтырь, смотрела светло, иногда подымая взгляд, даже Алла на время перестала по шучьи скалить зубы, утихла, расслабилась, некоторое подобие улыбки разлилось на вечно сжатом, каменном лице.

Писал Колька, что больше в городе жить не может, что задыхается в тесноте и в духоте, что жена его, девочка деревенская, тоже измучилась, похудела, побледнела, болеть начала, и что они, пожалуй, к медовому спасу приедут, осядут  на земле. И что жить хотят с ними, в общем доме и просят их принять.

– Ну что, мужик! Стройка нам с тобой предстоит немалая. Давно кухню сподобить хотел большую, туда пристроим, к старой груше. А из этой кухни Кольке с женой спальню спроворим, окно расширим, да посильнее, чтоб светло было. Давай, засучай рукава.

Вадим смеялся вроде, но Димка уж знал отца, как облупленного – работа закипит! Его и самого это радовало, приедет Колька с женой, семья ещё окрепнет, а там, глядишь, дитё родят, может Алла и отмякнет помалу. Очунеется…

Так, несмотря на все невзгоды дом крепчал, большой двор врастал в землю крепкими, покрытыми мхом бревнами приземистых скотных сараев и птичников, по веснам надевал плотное белое покрывало цветущих вишен, слив, яблонь и груш, по осени краснел и золотился спелыми плодами, зимами спал в снегу, и только чёткие стежки тропинок, протоптанных быстрыми ногами хозяев, нарушали торжественную белизну.

Июль в этом году цвел  пышно и яростно, жара  часто перемежалась грозами, бешено налетающими с тёплым ветром, и затапливающими дождями улицы так, брести по ним можно было только босыми ногами, да по колено. Даже к дню Казанской иконы святой  Богородицы зелень на лугах и в садах не поблекла, сияла росистыми  изумрудами по утрам, заливала село ароматами по вечерам. До Медового спаса оставалось полторы недели, а пристройка была уж готова, осталось выложить маленькую печурку с плитой, перенести мебель, да побелить комнату молодых, чтоб посвежее. Марина съездила на пасеку, приехала оттуда на телеге, разукрашенной, как на свадьбу здоровый бидон меда. Сволок во двор крепкий парень, сын хозяина пасеки, белокожий, румяный, но немного не в себе, тронутый. Получив пакет пряников и конфет, заулыбался дурковато, стеганул коня и умчался, громыхая на ухабах.

Марина устало присела на лавку, сняла платок, обтерла лицо от пыли, внимательно глянула на Вадима, как-то растерянно стоящего у ворот.

– Случилось что? Что-то ты с лица спал…

– Да, Маринк. Чот люди болтают. Гаптариха тут прибегала. Говорит, её мужик в лесу Власа видал…

Глава 2. Подарок

-Да что-ты, милый. Померещилось деду, он вон, в магазе, чтобы сдачу считать двое очков надевает. А тут… прям разглядел. Быть не может, четыре года, иль больше прошло. Не вернутся они. Забыли нас уже.

Марина поправила Вадиму сбившийся набок воротничок рубашки, как бы мимоходом погладила по плечу.

– Ничего. Живём вроде, а у них свое назначение. Не нам судить, пошли, Вадимушка.

В доме было прохладно и тихо, только шуршал квач по заново оштукатуренной стене новой комнаты. Белила Алла, это было одно из немногих дел, которое не вызывало у неё всплеск бешенства, уж больно ей нравилось водить промоченным в подсиненных белилах мочалом по стене, а потом стоять, глядя, как серое пространство белеет, становится нарядным, свежим, чистым. Тогда у неё просветлялось лицо, уходила застывшая боль, становились мягкими губы, особенно когда она считала, что её никто не видит. Такое же преображение с невесткой Марина как-то видела и на лугу, когда она приходила проверить, как там Алла пасет коз. Это было ещё одно её любимое дело, она часами бродила с козами вокруг села и, несмотря, на жару, слепней, колючки и резкий степной ветер, она не торопилась домой, ходила до темна. Именно там, в лугах в Аллу вселялась девчонка, та,  которую и встретил когда-то Димка – весёлая, лёгкая шебутная, и которая так страшно и почти безвозвратно умерла в ней. Она носилась по лугу, что-то напевала, собирала охапками цветы, а потом бросала их на дороге, собирала снова, плела венки. Но только замечала чей-то взгляд, разом возвращалась в себя нынешнюю, становилась той Аллой, которую знали все. А Алла очень изменилась за эти годы. Худая настолько, что острые ключицы выпирали из-под любой одежды кривыми палками, а в дыру впалого живота можно было засунуть два кулака, она стригла волосы так коротко, как только могла местная парикмахерша Валька и красила остатки хной, смешанной с басмой в цвет баклажана. Ходила в свободных Димкиных штанах и рубахе-размахайке летом, напяливая на это или длинный, по колено вязаный свитер, или простеганную куртку с огромным капюшоном, или Лушину шубу, которую ей отдала Марина, в зависимости от сезона. В сухой и костлявой, как куриная лапа руке была всегда зажата тлеющая сигарета, и едкий дым, смешиваясь с ароматом резких, всегда одинаковых духов, которые привозил ей Димка из города, шлейфом тянулся за этой странной женщиной, делая её узнаваемой за версту.

–Вот и умница. Как побелила, аж все сияет. Лучше тебя никто белить не может, это я тебе точно говорю. Мастерица.

Алла выслушала Марину, по слегка дернувшимся вверх  углам застывших губ видно было, что ей приятно, закурила новую сигарету, щелчком выбив её из смятой пачки, хрипло буркнула

–Ладно. Проехали. Наговоришь тут. Святая Марина – миротворица. На обед кликни, я на дворе.

…

Утро сегодня было дождливым, настоящим осенним, за все лето такой погоды не видали. Одна радость, что по Гаптарихиным приметам это ненадолго, к Спасу развиднеется, а то прям беда. Марина встала пораньше, хоть и пять дней ещё в запасе, а работы полно, больно уж хотелось встретить сына да невестку во всеоружии. Да ещё и маковиков напечь решила, хоть и неправильно это, рановато, да пусть, детки ныне не особо веруют. Вот и надо было прошлогодний мак достать, проверить, промыть, да снова высушить, чтоб потом не возиться. Дождь лил, как их ведра, барабанил по крыше, но на чердаке было тепло и сухо, хоть ложись на толстый слой опилок, хоть спи – не замёрзнешь. Марина так и сделала – растянулась на старом одеяле, полежала чуток, но долго не выдержала, встала, полезла под скат – там у неё в низких сундучках да коробах запасы хранились.  Выбрала мешок с маком, хотела было уж спускаться, но глянула мельком в чердачное окно. Окно выходило прямиком на улицу, видно было вокруг все до самой реки, да и за рекой лес просматривался. И там, у самой реки, к мосточку, что соединял село и заречные леса, шёл по тропке человек. Да не просто шёл, бежал почти, подскальзывался на чёрных колдобинах, чуть не падал, сгорбился весь, сжался, защищаясь от резких порывов ветра, и длинные  волосы развевались над слегка сутулыми плечами.

У Марины мороз по коже – до мурашек колючих на спине, а ведь не наврал муж Гаптарихи. Влас! В деревню пришёл Влас, похоже пришёл один, крался по улицам одиноким волком, на глаза не показывался. А вот Маши, похоже, нет. Иначе бы не выдержало её сердечко бы, Марина это точно знала, забежала бы повидаться, глянула бы хоть одним глазком. Не пришла… Господи, не случилось бы чего нехорошего с бедовой её головушкой.

Марина так расстроилась, что села прямо на маленькую  скамейку  у чердачного окошка, вытерла навернувшиеся слезы, глянула ещё раз вниз. Странная картина заставила её откинуть шпингалет, высунуть голову из окна подальше, чтобы рассмотреть что творится внизу, у самой калитки. И с изумлением, переходящим в настоящий страх, увидела – одетая в длинный по пят плащ Алла аккуратно берет с лавочки большой туес, и из под тонкой брезентовой ткани,  защищающей свёрток от дождя, торчит край белого кружева.

Как Марина слетела вниз, она даже не помнила, наверное кубарем, чудом не уронив, так и оставшийся в руках мешок с маком и не рассыпав его по всей кухне. Столкнувшись с невесткой у входа, она отскочила в сторону, потому что лицо Аллы вдруг стало похожим на волчью морду, во всяком случае, бешено оскаленные зубы щёлкнули, грозясь перервать горло.

–Не трожь!!! Убери руки!!! Это мой ребёнок, тронешь, убью.

Алла держала крошечный свёрток, тесно прижав к груди, но уголок кружевного конверта откинулся, и на Марину удивлённо глянули круглые, небесно голубые глазки в обрамлении пушистых, светлых ресниц.

Глава 3. Уход Власа

Алла фурией унеслась к себе, грохнула дверью, оттуда послышался плач ребенка. Марина вскинулась было, хотела бежать за невесткой, но Вадим, все это время обалдело сидевший на лавке, вдруг прижал палец к губам (тише, не лезь), встал и пошел за снохой, аккуратно, крадучись, как большой хищник. Марина с ужасом наблюдала, как она закрывает за собой дверь, ожидая привычного визга, грохота, дикой истерики, но ничего не произошло, за дверью стояла тишина. Такое бывало, Вадим был единственным в их семье, кого Алла еще слушала, на чьи слова и уговоры реагировала более – менее адекватно. Минут десять, наверное прошло, а может больше, уже пришел и Димка, совершенно ничего не понимающий, уселся рядом, спросил, что случилось. На рассказ Марины даже не нашел что сказать, так сидел, замерев, как соляной столп.

Наконец, дверь потихоньку открылась, вышел Вадим. Он был все так же ошарашен, растерян, но смотрел немного уверенней, но самое главное – он нес на вытянутых перед собой руках туес, ступал аккуратно, стараясь не колыхнуть лишний раз свою ношу. Алла шла за ним и…на ее лице больше не было зла… Наоборот, нежная мягкость, такая, которая так красит молодых матерей, сгладила острые, резкие черты, как будто проявили неудачный, вроде, негатив, а фото вдруг получилось прекрасное. Даже обычной сигареты не было в руке, она несла вышитую атласом шапочку – нежные ромашки на белом шелке.

Марина не дыша дождалась, когда Вадим подойдет к столу, потихоньку подошла тоже, заглянула в туес. Крошечное личико, такое белое, с таким нежным, фарфоровым румянцем казалось кукольным, длинные реснички тихо лежали на пухлых щечках, отбрасывая тень. Золотистые колечки младенческих волос выглядывали из-под наспех и неумело повязанной ситцевой косынки, рот – ягодка алел – настоящая земляничка. Девочка спала, ей было около трех месяцев, и она была похожа на ангела. Марина осторожно вытащила дите из туеса, та посопела, сморщилась было, но плакать передумала. Из кое-как замотанных пеленок выпал конверт.

– Да. Там все документы, свидетельство о рождении, выписка из роддома. Я не хотел приходить, но…не смог…

Все разом обернулись, как по команде – в дверях стоял Влас. Если бы не волевой, колдовской взгляд, да длинные спутанные волосы до плеч, его трудно было бы узнать, так он изменился. Как будто не было мощного красивого тела, богатырского разворота плеч – в дверях стоял худой, изможденный старик с глубокими бороздами морщин у рта, жилистыми руками и впалым серым ртом.

– Не смотрите так – за все надо платить, и я выплачу эту цену. Жизнь таких, как я или длится вечно или обрывается разом. Все зависит от выбора пути. Я выбрал этот. Такой выбрала и Акулина. Маша же выбрала иной.

Димка, который просто впился глазами в лицо Власа, вскочил, хотел то ли что-то сказать, то ли броситься, но Влас выставил ладонь вперед, как когда-то Маша, и Димка остановился, врезавшись всем телом в невидимое препятствие.

– Маша родила ребенка против воли, много раз хотела его убрать из своего тела, но я не давал. Она билась со мной, как тигрица. Но я сильнее.