Окончательный диагноз

– Честно говоря, да, – призналась я, бросая пустую ампулу и использованный шприц в алюминиевую миску, стоящую на стуле.

– На самом деле у меня полно родственников, – проговорила старушка. – У Антонины трое детей, а у них уже свои дети, только я их никогда не видела. Да и сама она появлялась всего два раза: после первого инсульта, а потом – после второго. Квартиру нашу со Светланкой «пасет»!

– Почему вы так думаете?

– Да потому, что она и в больницу приходила выяснить, как скоро я на тот свет отправлюсь! – в сердцах воскликнула Галина Васильевна. – А как узнала, что пока не собираюсь туда, так и пропала бесследно – до следующего раза.

– Что, и помочь не предлагала? – спросила я.

– Предлагала, предлагала, – усмехнулась перекошенным от болезни ртом пожилая женщина. – Да только не бесплатно!

– Это как?

– В обмен на дарственную. Антонина предложила мне оформить дарственную либо на нее, либо на кого-нибудь из ее детей, а она тогда будет обо мне заботиться до самой смерти. Только как же я дарственную оформлю, если Светлана здесь живет? Она же молодая, сами понимаете, а Антонина… Не верю я ей, вот что! Мне, конечно, недолго осталось, но, боюсь, как помру, так она Светланку в дом инвалидов запихнет, а сама станет квартирой распоряжаться по своему усмотрению!

– Может, вы слишком плохо о ней думаете? – предположила я, не особо веря в собственные слова: если родная племянница требует плату за помощь, то, наверное, от нее не стоит ждать ничего хорошего.

– Не знаю, что и делать, Агния, – тяжело вздохнула Голубева. – Света в любом случае без меня пропадет. Вот и Антонина бухтит: оформи дарственную, а то «черные риелтеры» за Светку возьмутся! Хорошо, если просто квартиру отберут и выселят за сто первый километр, а то ведь и убить могут…

– Да ну вас, Галина Васильевна! – отмахнулась я. – Что за страсти такие? В конце концов, и вы еще умирать не собираетесь, да и мы есть – всегда поможем!

– Вы – наш ангел-хранитель, дорогая! – чуть ли не со слезами произнесла Голубева, хватая меня за локоть здоровой рукой. Ее пальцы оказались на удивление цепкими и сильными. – Что бы мы вообще без вас делали? Вы ведь позаботитесь о Светланке, когда меня не станет?

– Разумеется, Галина Васильевна, – попыталась успокоить ее я. – А как же? Мы ведь не чужие люди, соседи…

– Подайте мне, пожалуйста, шкатулку, Агния, – попросила старушка, отпуская мою руку.

Я подошла к серванту и, отодвинув пыльное стекло, вытащила резную деревянную шкатулку. Сколько приходила к Голубевым, она, помню, всегда там стояла, и я все гадала, что в ней может находиться, ведь в доме, кажется, не осталось ни одной ценной вещи.

– Откройте! – сказала старушка, глядя на меня слезящимися глазами.

Я повиновалась. На самом дне шкатулки лежало кольцо. Емкость явно слишком велика для одного ювелирного украшения, что заставило меня предположить: похоже, когда-то там действительно было на что посмотреть.

Словно прочитав мои мысли, Голубева сказала:

– Я любила украшения, когда была молодая. Что-то покупала сама, что-то дарил муж… Удивительно, как, оказывается, мало все это стоит, когда продаешь!

Взяв кольцо в руки, я покрутила его в свете тусклой лампы над кроватью больной. Я, конечно, не эксперт в такого рода вещах, но и мне совершенно ясно, что колечко, судя по всему, стоило всех украшений, которые когда-либо хранились в доме Голубевых. Довольно крупный бриллиант окружала мелкая россыпь рубинов, окаймленных более мелкими бриллиантами. Грани переливались в свете лампы, сияние прямо-таки завораживало.

– Какая красота! – воскликнула я, с трудом отводя глаза от украшения.

– Оно досталось мне от матери, – сказала Галина Владимировна, беря кольцо в руку и медленно вертя в узловатых пальцах. – Это кольцо в нашей семье передавалось из поколения в поколение с начала девятнадцатого века. Представьте себе, дорогая, мой предок был крепостным актером. Барин любил его и вместе с вольной одарил этим кольцом. Оно стало своего рода талисманом. Мой прадед был врачом еще до революции, довольно известным в те годы. Он эмигрировал в Штаты, как только почувствовал, что затевается что-то страшное, забрав с собой одну из дочерей. Вторая, замужняя женщина, моя бабка, уезжать отказалась. Прадед оставил ей это кольцо, веря, что тогда с ней ничего плохого не случится. Так и вышло: революция пощадила бабушку, как и Гражданская война, и блокада… Даже в самые тяжелые времена ни у кого из нас не возникало даже мысли о том, чтобы продать его или обменять на продукты – разве можно продать оберег? После моей смерти у Светланки останется только это кольцо, и оно, надеюсь, обеспечит ей безбедное существование на некоторое время!

– Думаю, Галина Васильевна, что торопиться вам не стоит! Даст бог, проживете еще достаточно долго!

– Эх, дорогая, да разве это жизнь? – горько вздохнула Голубева, и спорить с ней у меня просто не хватило лицемерия.

– В любом случае, – добавила она, – похоронить меня есть на что: я скопила почти сто тысяч с пенсии, и Светлана знает, где они лежат. Теперь надо придумать, как избавиться от Антонины, а то она все ходит и ходит кругами, как тигр в клетке, в ожидании моей смерти…

В этот момент в комнату вошла Света, неся на дешевом пластиковом подносе три разномастные чашки и блюдечко с дешевым джемом.

– Чай готов! – радостно заявила она и широко улыбнулась, как улыбаются маленькие дети, которым еще неведомо мировое зло, а потому они открыты и бесхитростны.

* * *

Подходя к больнице, я вспомнила о вчерашнем падении и замедлила шаг, стараясь двигаться с осторожностью. К счастью, сегодня дорожка не только к служебному, но и к главному входу больницы оказалась посыпана мелким гравием – экая роскошь по нашим-то временам!

Это оказалось не единственным изменением. Исчезла табличка с двери ординаторской. Эта табличка, предмет особой гордости Гоши, гласила: «Уважаемые пациенты! Помните: врачи конфеты не пьют и цветами не закусывают!»

А потом я увидела Люду. Боже мой, она явно провела всю ночь в салоне красоты и не ложилась, чтобы не испортить свой шикарный вид! Сколько я ее помню, Люда всегда носила «конский хвост», теперь же свежеобесцвеченные волосы ее были взбиты в высокую прическу, настоящее произведение парикмахерского искусства. На самом видном месте в этой копне красовалась невероятных размеров заколка, чьи псевдо-алмазные грани отражали лучи ламп дневного света. Она вышагивала на десятисантиметровых каблуках, а короткий халатик нежно-салатного цвета едва прикрывал аппетитную попку, и крепкие стройные ножки в таком «камуфляже» никак не могли остаться незамеченными. Люда одарила меня высокомерным взглядом и сквозь зубы пробормотала нечто, что, наверное, в данных обстоятельствах можно принять за приветствие.

Однако Люда стала не единственной, чьей перемене в облике мне пришлось в тот день удивиться. Физиотерапевт Аня тоже по какой-то непонятной для меня причине опять оказалась в ординаторской.

– Что-то ты зачастила, – заметила я, окидывая взглядом броский макияж, сетчатые колготки и красные туфли-лодочки. Обычно ее в нашем отделении днем с огнем не сыщешь, а тут – такая неожиданность – два дня подряд! – Ты покрасилась?

– Нет, что ты, – возразила она, нервно улыбнувшись. – Это мой натуральный цвет.

Черта с два! Да за такой «натуральный» цвет в парикмахерской небось содрали тысячи три, не меньше. То, что происходило перед моими глазами, меня удивило, хотя о причине догадаться нетрудно: дело, несомненно, в новом заве! И тут я подумала, что сама пришла, как обычно, никак не подготовившись к встрече.

Не могу сказать, что у меня вообще не возникала такая мысль. Утром я вскочила пораньше, приняла душ с ароматным гелем и принялась за обработку лица – маска, косметика… В общем, когда проснулся мой сынуля и, глянув на меня изумленными глазами, спросил: «У вас на работе праздник?» – я тут же кинулась обратно в ванную и смыла с себя все, что успела «нарисовать». В самом деле, если разница между вчерашним и сегодняшним днем столь заметна, то мне вовсе не хочется выглядеть глупо в глазах коллег. А тем более – в его глазах.

Но теперь, увидев Люду и Аню при полном параде, я начала жалеть о том, что пренебрегла ухищрениями, которыми они воспользовались весьма умело и расчетливо.

Встряхнув головой, я отогнала от себя все мысли, не касающиеся работы, и уселась за свой стол, схватившись за первую попавшуюся историю болезни. Предстояли тяжелые сутки, и я не собиралась с самого начала настраиваться на негатив. Сегодня мне следовало увидеться с двумя пациентами в ортопедии и с тремя – в хирургии позвоночника, потому что потом я появлюсь в больнице только через два дня. Затем – операция в хирургии, три – в ортопедии и дежурство в приемном покое.

Около десяти я заскочила в столовую, чтобы перехватить чего-нибудь поесть до того, как начнут развозить еду пациентам. Я никогда не беру с собой бутерброды из дома, потому что у повара, Надежды Гавриловны, добрейшей души женщины, всегда есть чем нас, врачей, порадовать. В столовой никого не было, и я, пользуясь возможностью, выбрала себе столик за книжным шкафом, откуда меня не могли увидеть из коридора и большей части столовой. Этот книжный шкаф оказался здесь стараниями покойного зава. Пациенты приносили из дома книги – в основном, конечно же, дешевого карманного формата, в бумажных переплетах. Частенько они не хотели забирать их, прочитав, и оставляли в палатах. Нянечки и медсестры относили их в ординаторскую или сестринскую. Когда книг скопилось около полусотни, Ивахин предложил поставить в столовой специальный шкаф, который принесли из подсобки, чтобы все больные могли пользоваться этой импровизированной библиотекой. Никто не следил за возвратом литературы, поэтому любой мог взять понравившуюся книжку и унести с собой. Правда, обычно такого не случалось. Совсем наоборот: люди, прознав про «библиотеку», стали приносить все новые и новые издания даже после того, как выписывались. Похоже, скоро одним шкафом нам уже не отделаться. Я и сама частенько беру отсюда что-нибудь почитать, особенно на дежурстве.

По громкому смеху и стуку каблучков по бетону, стыдливо прикрытому старым линолеумом, я поняла, что в столовую вошли медсестры. Видеть их со своего места я не могла, но и они меня тоже.

– Нет, он пупсик! – раздался голос одной из девушек. Если не ошибаюсь, это Маша Орлова, которая совсем недавно окончила медучилище и, к счастью, еще не вполне освоилась. Я говорю «к счастью», потому что чем дольше младший медицинский персонал работает в больнице, тем больше матереет. Мужчины-врачи еще могут ожидать уважения от этих девчонок, но уж никак не мы, женщины! Я заметила одну закономерность: самые лучшие отношения у меня почему-то складываются с теми медсестрами, которые старше меня. Те, что намного моложе, порой ведут себя не совсем адекватно. Я, помню, однажды заговорила на эту тему с Аней, на что она отмахнулась: «Да брось ты, они завидуют!» – «Чему завидуют?» – удивилась я. «Тому, что ты, красивая и в самом соку баба, стоишь намного выше их по положению. Тебя уважают пациенты и врачи, а о них ноги вытирают. Ну, в крайнем случае спят с ними, пока не приедятся, а потом новых находят: молодого «мяска» из училища в больнице хоть пруд пруди, сама знаешь».

Так вот, Маша являлась одной из немногих медсестричек, к которым я испытывала теплые чувства.

– Он просто прелесть, – продолжала она, – только очень уж строгий, по-моему, – не подступишься!

– Смотря кто подступает, – услышала я тягучий, как расплавленная ириска, голос Люды.

Я точно знала, что будут делать девчонки. Они обычно садились за один из столиков и вытаскивали из пакетов запасы, принесенные из дома. Они не могут позволить себе питаться в кафе, а больничную еду – не желают. А Надежда Михайловна подкармливает только старший медицинский персонал.

– Ну-ка, ну-ка! – заговорщицки прошептал еще один голос – кажется, Оли Федорук. – Ты уже наводила мосты?

– Еще бы! – самодовольно ответила Люда. Зная ее, я не сомневалась, что она уже построила целую дамбу – что там мост!

– Только, девчонки, ловить особо нечего. В смысле, ничего серьезного.

– А я бы с ним – и несерьезно! – мечтательно произнесла Маша.

– Женат, – отрезала Люда. – Жена – то ли актриса, то ли певица.