Дневник из преисподней

Небеса перестали казаться мне недосягаемыми, а ощущение того, что я умею летать, стало просто невыносимым, ибо я точно знала, что летать не могу. А еще я слышала переговоры орлов между собой, но не все, а лишь отрывки чьих-то фраз и разрозненные, а зачастую и бессвязные мысли.

Я воспринимала эти перемены со смешанным чувством обреченности, но не в смысле смирения и покорности, а в смысле неизбежности и закономерности этих перемен. Я становилась сильнее, потому что мое сердце теряло способность ощущать чью-то боль и реагировать на нее чувством сострадания. Сердце покрывалось броней, но причиной этому была не боль, а внутренние перемены, и мой инстинкт самосохранения лишь радовался изменяющимся чувствам и эмоциям. Моя душа вдруг перестала болеть и неожиданно я обрела нечто, что можно назвать и свободой. Если очень захотеть…

Это было странное ощущение, и я называю его странным сейчас, но тогда оно не было таковым для меня. Скорее всего, тогда оно было совершенно закономерным, ибо я ощутила иные грани жизни, когда человек освобождается от оков чувства долга и ответственности, или чувства сострадания.

Эти оковы порой так велики, что мы и подумать не можем о том, чтобы все бросить и исчезнуть из собственной жизни без следа. Даже промелькнувшая шалая мысль об этом гонится нами прочь, потому что каждое действие имеет свои последствия и возникает вполне закономерный вопрос: «А что же дальше?».

Но именно такой мысли не возникало у меня, хотя краешком своего здравомыслия я понимала, как тускнеет и гаснет моя прошлая жизнь, и как легко я ухожу от того, что еще совсем недавно казалось мне важным. Последствия перемен, происходивших со мною, не волновали и не беспокоили меня. И в то же время я совершенно четко понимала, что способна легко и без усилий принять все последствия происходивших перемен, какими бы тяжелыми или непредсказуемыми они ни были.

В какой-то степени я могу объяснить эти чувства. С милордом было легко, потому что он не взывал к моей человечности, вернее, к тем ее сторонам, что каким-то непостижимым образом видели во мне Алекс и Дэниэль. Я всегда сомневалась в своих лучших качествах, о которых твердили они, а милорд никогда не говорил мне о них. Он упоминал о другой стороне моей личности, и я понимала, что он прав и тьма существует. Ему не надо было убеждать меня в этом, ибо я всегда это знала и знала, как легко можно приблизиться к пропасти и как недалеко она расположена – достаточно лишь протянуть руку. Бездна была так близка, а небеса всегда были далеки…

Казалось, искусство боя и безжалостность моего незримого спутника будили во мне воина, которого я никогда не знала. Не того воина, что жил во мне в виде сильной личности, способной противостоять чужой воле, а воина, готового драться за собственную жизнь, уничтожая чужие жизни, обрекая их на гибель от смертоносной стали. И вопросов о том, как далеко способна проникнуть холодная сталь у меня совершенно не возникало…

Однажды милорд объявил, что тренировки закончены. По крайней мере, на время. Причин он не называл, и уж тем более этой причиной не могло послужить мое умение драться, ибо до совершенства с точки зрения милорда мне было не просто далеко, а все равно, что добраться до ближайшего солнца или звезды. Я определено не достигла даже самого начального уровня боевого искусства, которым будущие воины милорда овладевали еще в детстве. Да и против любого из его воинов без силы Шэрджи у меня не было ни малейшего шанса, только шанс умереть не в первые три секунды. Но разве это повод для беспокойства?

Не дождавшись от меня вопроса «почему», а милорд определенно его ждал, он вдруг спросил:

– Хочешь отправиться со мною к сэру Гаа Рону?

Сэр Гаа Рон был одним из его военачальников – что-то на уровне генерала в существующих в армии милорда рангах чинов и званий. Он контролировал всю северную часть Элидии, и никто из членов Совета, обучавших меня в замке принца Дэниэля, почти ничего о нем не знал. Всплывшие в памяти слова Мастера, что в жилах Гаа Рона течет не кровь, а ледяная роса, потому что во время войны он не ведал жалости и предпочитал казнить пленных воинов на рассвете, когда трава еще хранила капельки влаги, заставили меня согласно кивнуть в ответ. В конце концов, в моих жилах тоже текла не алая человеческая кровь.

Я кивнула милорду, и мне не понадобилось много времени на сборы. Я уже давно жила по принципу: «все свое ношу с собой» и мне кажется сейчас, что я всегда так жила.

Подумать только, но на самом деле после моей смерти не останется ничего из мира материального. Может быть, это не так уж и плохо? Наследники не передерутся из-за счета в банке, а кредиторы не постучатся в двери наследников. Никто мне ничего не должен, и я никому ничего не должна.

Но люди все равно не хотят умирать. Куда проще кричать, что ты еще молод и ничего не успел: не построил дом, не посадил дерево, не вырастил сына. Слишком легко кричать небесам, что умирать рано, ибо осталось слишком много незавершенных дел на земле, но также легко и умереть, потому что в следующее мгновение тебя уже не будет.

Почему же я не кричу? Может быть, потому, что дел на земле уже не осталось. Мне не удалось удержать мир в своих руках, и Алекс умер на моих глазах. Где та грань, перешагнув которую, я не хочу кричать, что люблю жизнь? В какой момент человек, хорошо осознающий, что точка в конце романа станет точкой в его собственной жизни, решает написать книгу? И почему его усилия в этом подчинены одному единственному желанию – завершить работу как можно быстрее? Этот человек торопится закончить свою работу или торопится проститься со своей жизнью?

Я всегда думала, что слишком люблю жизнь. Прежде всего, потому, что уже встречалась со смертью и поняла, что не сделала ничего, чтобы встретить ее спокойно и без сожалений. Я любила жизнь не потому, что боялась умереть. Я любила ее за ощущение самой жизни, ибо чувствовала себя живой каждой клеточкой своей телесной оболочки. Чувственное восприятие жизни ничто не могло заменить, и оно было единственно реальным ощущением моего тела. Что же касается души, то она воспринималась, как нечто эфемерное, возможно, придуманное и потому не имевшее ничего общего с жизнью вообще. Нельзя почувствовать душу телом, как нельзя коснуться ее рукой. Но прикосновение рук к своему телу ощущается легко, и также легко мы относимся к жизни и тому, что живем и дышим.

И пусть я пропустила одну слишком важную и существенную деталь – невозможность существования жизни без души, ибо наше тело не только ее храм, но и ее тюрьма, я никогда не забывала, насколько сильна связь между физическим телом и душой. Гибель хотя бы одного из них убивает саму жизнь, и смерть Алекса стала последним гвоздем, забитым милордом в гроб, где была похоронена моя душа, ибо Алекс и был моей душой. Мое тело перестало ощущать жизнь, потому что внутри него все сгорело, а пустота не способна что-либо чувствовать, кроме боли, и не способна победить эту боль. Разве что выпить чашу с ядом или напиток забвения. Но такого напитка не существует и потому остается лишь яд – кровный брат самой смерти…

Когда я увидела сэра Гаа Рона, меня посетила точно такая же мысль. Если у смерти есть брат, то его зовут Гаа Рон…

Мы добирались до северной заставы недолго. Милорд был молчалив всю дорогу, но не позволял мне отдаляться от него. Наши кони бежали рядом, почти синхронно, и я не придавала этому ни малейшего значения, одновременно понимая, насколько часто милорд оказывает мне мелкие знаки внимания. Он был предупредителен и галантен, как никогда, предлагая руку каждый раз, когда я скатывалась с седла или взбиралась на него. Он устраивал привалы чаще, чем требовалось, и вкладывал в мои руки лучшие куски мяса, хлеба и сыра прежде, чем приступал к обеду сам. Это забавляло меня и тревожило одновременно, и что-то черное ворочалось во мне, заглушая простые добрые эмоции, и знакомое чувство холода беспрепятственно расползалось по телу.

Милорд позволил моим гвардейцам находиться рядом с нами, и они были ближе к нам, чем собственные воины милорда. Он демонстрировал им свое доверие и дал понять, что моя безопасность важна для него ничуть не меньше, чем собственная.

Следует признать, что мои гвардейцы легко нашли общий язык с воинами милорда и давно уже не держались особняком. Мне даже показалось, что их отношения с ними больше напоминали отношения приятелей, чем противников, временно находящихся в состоянии перемирия. И это было хорошо.

Мы добрались до места назначения без каких-либо происшествий и задержек. Застава напомнила мне огромный пионерский лагерь своими однотипными зданиями, большими палатками, дорожками, посыпанными речным песком, зеленым парком и мелким озером, расположенным в самом его центре. Только стены вокруг лагеря были из белого камня и по всему периметру стояли каменные башни.

Все увиденное впечатляло, ибо северная застава была, по крайней мере, раза в два больше, чем наша застава на границе с Ночными землями – самая крупная из всех наших застав. Я вдруг поймала себя на мысли, что думаю о северной заставе, как о вражеском укрепленном объекте, который следовало внимательно изучить.

Милорд направил своего коня к одному из домов, явно построенному еще до войны, когда люди предпочитали украшать строения резными узорами и фигурами диких зверей из Ночных земель. Нас встречала целая делегация, и мне не нужно было знать сэра Гаа Рона в лицо, чтобы понять, что высокий черноволосый человек с холодными глазами и есть правая рука милорда.

Я увидела его точно таким, каким увидела однажды Алекса – за спиной сэра Гаа Рона стелился серый туман, скрывавший черное, почти антрацитовое облако, поглощавшее дневной свет. От него веяло холодом, но не морозным воздухом зимы и не осенним пронзительным ветром, а холодом земли. Так холодно было в подполе старого дома моей бабушки, и до боли знакомый запах земли забрался в мои ноздри.

Вместе с тем, было похоже, что никто, кроме меня, не подозревал об истинной сущности этого человека. Да и был ли он им? В сумрачном мире черных лесов и озер, где еще совсем недавно я хотела остаться навсегда, водились самые разные существа, но у всех у них было нечто общее – холод и смерть за спиной.

Милорд и сэр Гаа Рон обнялись и глаза последнего остановились на мне. Что-то неуловимое в доли секунды промелькнуло на его лице, и еле заметно дрогнули веки в каком-то удивлении или замешательстве, словно он тоже что-то увидел у меня за спиной. Спустя мгновение черное облако исчезло, и сэр Гаа Рон больше не смотрел на меня.

– Надеюсь, ты пригласишь нас к себе? – Милорд искренне улыбнулся своему генералу, освободившись наконец-то от его объятий.

– Как только ты познакомишь меня со своей спутницей! – Сэр Гаа Рон улыбнулся мне одними губами, но глаза оставались холодными и синими, словно небо над головою.

– Миледи Лиина, мой друг. И не вздумай ухаживать за ней, мы недавно отпраздновали нашу помолвку! – Говоря это, милорд был абсолютно серьезен, но глаза его улыбались мне чуть иронично.

– Вот как? Тогда позвольте принести вам свои искренние поздравления, принцесса Лиина, и заверить вас в своей преданности вам и вашему будущему мужу.

Я слегка поклонилась и тоже улыбнулась ему одними губами.

– Я принимаю ваши поздравления, но вашу преданность принять не могу, поскольку не давала клятву верности милорду и не думаю, что в будущем меня ожидает замужество.

Вот так-то! Все точки были расставлены сразу и, хотя милорд лишь рассмеялся после моих слов, а сэр Гаа Рон сделал вид, что не заметил их явной враждебности, он все же напрягся и неожиданно для меня выпустил в мою сторону черный протуберанец.

Никто не заметил черную тень, но внутри меня все внезапно заледенело, и прежде, чем я поняла, что происходит, точно такой же черный шлейф вырвался из моей груди навстречу тьме. Они столкнулись в воздухе и затем рассыпались на миллионы агатовых капелек, тут же растворившихся в воздухе. Гаа Рон удовлетворенно кивнул и сделал шаг мне навстречу. Картинно поклонился, а затем тихо произнес, глядя мне прямо в глаза, наклонившись слишком близко, чтобы не быть услышанным остальными:

– Вы можете выбрать, но только одиночество. Выбирать мужа вы не вольны. Что же касается клятвы, вы не дали ее никому, так что у милорда всегда есть шансы быть первым…

После своих слов он развернулся и проговорил:

– Мой дом – это ваш дом, милорд!

Я устала с дороги, но отдохнуть мне не дали. Милорд ясно выразился, что у него, как и у меня, еще есть дела. Так что, принятие ванны не заняло у меня больше пятнадцати минут – ровно столько, сколько понадобилось и милорду.

Прежде, чем он спустился в гостиную, я уже была там и смотрела, как сэр Гаа Рон дает последние указания относительно размещения сопровождавших нас воинов, а также планируемого ужина милорда.

Последующие несколько часов я следовала за милордом и сэром Гаа Роном, стараясь быть невидимой и неслышимой, почти превратившись в их тень. Они обошли часть лагеря, задержавшись ненадолго возле одной из сторожевых башен, требовавшей капитального ремонта.

По пути мы наткнулись на плотника, чинившего какую-то дверь, и парочку помощников повара, драивших посуду возле родника. Достаточно было беглого взгляда милорда, чтобы КПД плотника резко возросло, а процессу очищения посуды придали ускорение, сравнимое разве что со скоростью полета тела от хорошего толчка по самым уязвимым точкам. Милорда не просто боялись, ему хотели угодить и его любили. Я поняла это при обходе милордом здания казармы и учебного корпуса. Воины приветствовали его с искренней радостью, и милорд отвечал им тем же. И я увидела перед собою не просто человека или правителя целой страны, но и лидера, способного удержать свою власть, победить любого врага и завоевать целый мир, если нужно.

Милорд был воином и понимал, что, значит быть им, а в моей голове вертелась лишь одна фраза: «если завтра война, если завтра в поход…». И надо признать, что сэр Гаа Рон и его воины были готовы выступить в поход в любой момент.

Именно тогда я поняла, что война неизбежна, несмотря ни на что. Рано или поздно, но милорд переступит через договор со своим братом и продолжит свою битву независимо от моего выбора, вернее, не считаясь с моим выбором. Мое присутствие рядом с ним – всего лишь отсрочка неизбежного, но кто знал, что рядом с ним я проведу столько лет?

Глава одиннадцатая

ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ: «Ирония моей судьбы – друзей не в силах я спасти… Но не отвечу на вопрос: зачем спасаю я врагов?».

Сегодня резко похолодало даже для поздней осени. По небу полетели страшные, похожие на сотни драконов, облака. И я подумала во время утренней прогулки: «Если во мне живет дракон, то почему он не хочет вырваться на свободу и присоединиться к своим приятелям в сумрачном и пасмурном небе?».

Кто бы ни прятался в моем теле, он чувствует себя таким же усталым, как и я, и явно не желает выползать наружу. Он как будто затаился и растворился в безмерной усталости моей души. И я снова и снова ловлю себя на мысли, что человеческие эмоции – эта наша награда и наше наказание. Жизнь без эмоций и чувств невозможна, потому что именно они делают нас живыми. Но иногда, благодаря чувствам, наша жизнь становится невыносимой, а мысли о смерти кажутся такими правильными, что иного конца даже представить себе нельзя. Я не могу справиться с чувствами, даже заглушить боль не могу. И у меня слишком мало времени.

Теперь я знаю, почему испытание болью во всех случаях порождает желание мести. Только на нее еще остаются силы, и находится достаточно ярости или гнева, чтобы двигаться дальше. Появляется цель и человек будто рождается заново, даже обретает смысл в жизни – страшный по сути, но определенный и достижимый. В человеке возникает ощущение вновь зарождающейся жизни, словно боль наделяет его новой душой или оставляет частичку старой, искра которой порождает пламя.

Мне бы сейчас эту крохотную частичку своей души. Обрести хотя бы капельку жизни, даже если она не породит ничего, кроме ненависти…