Амалин век

Единственным человеком, которому он доверился, стал его друг Ахат. Ахат был известен всей округе: непобедимый борец, с которым никто не смел связываться. Давид долго сомневался, но все же однажды выложил другу все, что лежало у него на душе.

Ахат, услышав признание, усмехнулся:

– Я ноги переломаю каждому, кто посмеет приблизиться к твоей девушке.

И это было не просто бравада. Все в совхозе знали, что Ахат не бросает слов на ветер. После его слов, те немногие, кто еще пытался ухаживать за Амалией, быстро ретировались. Казалось, невидимая стена возникла вокруг нее, и никто не осмеливался приблизиться.

Амалия, конечно, замечала, что к ней стали относиться иначе. Ее окружал странный вакуум – как будто вокруг нее внезапно стало больше пространства. Но она не догадывалась, чьих это было рук дело. Давид, напротив, с каждым днем становился все увереннее. Ему казалось, что его время вот-вот придет…

Люблю – и точка! Как же просто звучит, правда? Но любовь редко бывает простой. Для одних это чувство – словно полет, нектар, который пьешь глоток за глотком, упиваясь каждой секундой близости. Они парят на крыльях страсти, не выпуская из объятий своего избранника, жадно вглядываясь в черты его лица, впитывая запах его кожи, будто боясь, что этот миг ускользнет.

Для других же любовь – это словно лихорадка, болезненная и тревожная. Они прячутся в тени, избегают встреч, мечутся в лабиринтах собственных мыслей. Вопросы терзают их разум: "А вдруг это не мое? А вдруг я недостоин? Или он, или она меня?" От этих мыслей ломит голову, сердце бьется тяжело и тревожно, а порой даже живот скручивает болью, словно тело не выдерживает накала чувств.

Любовь – не сердцем, а разумом. Пусть нам кажется, что сердце сбивается с ритма, когда мы рядом с любимым человеком, но это лишь обманчивый сигнал. Ведем себя, как полоумные, но выбираем осознанно. Неуверенные тянутся к уверенным, слабые – к сильным, те, кто ищет опоры, – к самостоятельным. Некрасивые жаждут красоты, а порой люди ищут зеркальное отражение самих себя. Это выбор мозга, четкий, как выверенное решение, даже если он прикрыт романтическим туманом.

Любовь, конечно, бьет током по сердцу, будоражит кровь, заставляет думать, что без другого человека солнце светить перестанет. Но это не слепая случайность. Это симфония разума и чувств, где первое скрипка играет чаще, чем мы осознаем.

Любовь между Амалией и Давидом была, но не той, что воспевают в романах или показывают в кино. Их чувства не рождались под звуки серенад или в свете полной луны. Они выросли из заботы, ежедневного труда и простой человеческой поддержки.

Амалия и Давид жили в условиях, где жизнь требовала не слов, а поступков. У нее был свинарник, который не знал ни выходных, ни праздников – постоянные опоросы, кормежка, уход. У Давида – нескончаемая вереница хозяйственных работ: то тракторы ремонтировать, то сеять, то косить, то убирать хлеб. И все же, несмотря на этот нескончаемый круговорот дел, между ними проскальзывало что-то особенное.

Любовь Давида проявлялась не в стихах или цветах, а в действиях. Он делился с Амалией продуктами и деньгами, доставал редкие медикаменты для ее младшего брата. Не раз помогал ей с тяжелой работой, даже если сам был измотан.

Амалия замечала эту заботу, но не сразу осознавала ее истинное значение. Когда работы в поле завершались с закатом, Давид неизменно ждал ее у ворот свинобазы. Он провожал ее до общежития, следя, чтобы с ней ничего не случилось на пустынной, темной дороге.

– Ты что, ухаживаешь за мной? – однажды, улыбнувшись, спросила она.

Давид, словно мальчишка, тут же смутился. В темноте его пылающий румянец остался незамеченным.

– С чего ты взяла? – пробормотал он, стараясь выглядеть равнодушным. – Я же писем тебе не пишу и в кино не зову. Просто не хочу, чтобы тебя по дороге собаки покусали. Видишь, сколько их тут бездомных развелось?

Эта фраза, произнесенная с наигранной беспечностью, осталась в памяти Амалии. В ней она почувствовала нечто большее, чем заботу о безопасности. Это была любовь – тихая, несуетливая, не требующая лишних слов. Она искала свое выражение в каждом поступке, в каждом взгляде. И однажды Амалия это поняла.

Давид, конечно, не был тем идеальным принцем, о котором грезила Амалия в редкие минуты мечтаний. Он был далек от ее идеала – невысокого роста, моложе ее на девять лет, еще совсем юн в глазах зрелой женщины. И все же его забота и настойчивое присутствие не оставались незамеченными.

Амалию тяготило мысль о том, чтобы ранить Давида прямым отказом. Он был ее земляком, человеком, который помог ей пережить самые тяжелые времена. Его доброе сердце и готовность всегда прийти на помощь вызывали у нее уважение, даже если сердце не откликалось взаимностью. Да и мечты о богатыре-принце, который увез бы ее в сказочное будущее, становились все более призрачными.

Давид, напротив, не оставлял попыток завоевать ее сердце. Он не давил на нее, не предъявлял требований, но и не отступал. Его тихое, ненавязчивое присутствие стало для Амалии привычным, как солнечный луч, пробивающийся сквозь утренний туман.

Однажды, в момент редкого затишья в их бесконечной череде трудов, он заговорил о главном:

– Я буду ждать, когда ты захочешь стать моей женой, – сказал он почти шепотом, как будто боялся напугать ее своими словами.

Амалию это заявление застало врасплох. Ее улыбка чуть дрогнула, но она тут же взяла себя в руки.

– Ты сперва в армии отслужи, – ответила она с легкой дипломатией, словно открывая перед ним дальний горизонт, – а там видно будет.

Ее слова прозвучали как мягкий отказ, но в них была искра надежды. Для Давида это было все, что нужно. Он понял, что его путь к ее сердцу еще не завершен, но и не закрыт. Теперь он знал: у него есть время доказать, что он достоин ее любви.

Геолого-разведывательные работы на территории совхоза осчастливили женитьбой Марию и Эмилию Лейс, но принесли с собой беду. Первые же бурения показали, что в степи неглубоко находятся большие запасы грунтовых вод. Поволжье считалось второй после Украины хлебной житницей СССР. Руководство немецкой республики поставило перед собой очень высокую цель – достичь или даже обогнать по уровню хлебозаготовок Украину. Решение этой задачи виделось в расширении и освоении новых пахотных земель благодаря орошению. Руководство совхоза «Кузнец социализма» тоже получило сверху указание: в кратчайший срок освоить все незадействованные земли.

– Они там что, читать не могут? – открыто возмутилась Нина Петровна. – Ведь геологи предупредили, что эти воды соленые и для земледелия не пригодны.

Никто в управлении совхоза ей тогда не возразил…

Ночная тишина в мужском общежитии разорвалась неожиданным и неуместным появлением Амалии. Давид едва успел распознать ее силуэт в тусклом свете керосиновой лампы, когда она, дрожа, бросилась к нему. Тепло ее объятий и влажность слез, впитывающихся в его рубаху, застали его врасплох.

– Нину Петровну арестовали, – повторила она, задыхаясь от слез.

Слова прозвучали как гром среди ясного неба. Давид молча прижал ее крепче, чувствуя, как ее отчаяние передается и ему. В голове смешались вопросы и гнев: за что? почему?

Амалию трясло. Она, казалось, еще не до конца осознала случившееся.

– Кто… кто это сделал? – хрипло спросил Давид, чуть отстраняясь, чтобы увидеть ее лицо.

– Из кантона, – прерывисто выдохнула Амалия. – Говорят, саботаж… Не выполнила приказ по освоению земель.

Давид почувствовал, как внутри него закипает ярость. Саботаж? Нина Петровна? Эта женщина, которая жила работой и ставила совхоз выше всего? Он знал, как она спорила, отстаивала мнение геологов, но ее аргументы упирались в глухую стену приказов сверху.

– Это ошибка, – твердо сказал он, хотя сам понимал, что слова не изменят реальность.

Амалия подняла на него взгляд, полные слез глаза были словно немой мольбой.

– Давид, что теперь будет с нами? С совхозом?

Он не знал ответа. Но, глядя на нее, почувствовал, что должен что-то предпринять.

– Мы не оставим ее одну, – сказал он, его голос стал твердым, как сталь. – Узнаем, где она. Узнаем, что можно сделать.

Слова звучали уверенно, хотя внутри он понимал, что их возможности против системы минимальны. Но взгляд Амалии, ее доверие к нему, словно дали ему силы. В эту ночь Давид почувствовал, что теперь он не просто сосед или друг. Ему предстояло быть для нее опорой, быть тем, на кого она сможет положиться.

За окном начало светать. Новый день над степью принес с собой тишину, но внутри каждого жителя совхоза «Кузнец социализма» зарождалась тревога.

Рано утром Давид, взвинченный ночными размышлениями, поспешил в мастерскую, где обычно можно было найти заведующего МТС, дядю Антона. Он был одним из немногих взрослых, кому Давид доверял. Парень буквально ворвался в помещение, где механики возились с трактором, и, не дожидаясь ответа на свое приветствие, выпалил:

– Дядя Антон, за что?!

Заведующий поднял голову от деталей, бросил строгий взгляд на Давида и, ни слова не говоря, приложил палец к губам. Его суровый жест был более красноречив, чем любое объяснение. Давид мгновенно замер, ощутив, как холодный страх пронзил его.

Дядя Антон молча выпрямился, сложил инструменты в ящик и, не оборачиваясь, направился к выходу, оставив Давида стоять посреди мастерской. Все вокруг сделали вид, будто ничего не случилось, а звук лязга металла и стука молотков снова заполнил пространство.

Про Нину Петровну никто не хотел говорить. Словно ее имя стало запретным. Люди избегали обсуждений даже в шепоте, боясь, что любой неосторожный звук может дойти до тех, кто мог бы задать лишние вопросы.

В поселке установилась гнетущая тишина. Каждый понимал: случилось что-то серьезное, но никто не смел взглянуть правде в глаза. Давид вышел из мастерской, сжимая кулаки. Его охватило бессилие и гнев. Он знал, что этот страх, который заставлял людей молчать, был хуже любого приказа.

Собрание жителей совхоза было назначено на утро. Люди с тревогой собирались возле конторы управления, многие понимая, что новости будут серьезными. Первый секретарь райкома ВКП(б), строгий мужчина с хмурым взглядом, взошел на импровизированную трибуну. После формального приветствия он объявил:

– В связи с кадровыми перестановками руководство совхозом будет осуществлять новый начальник – директор.