Белокурый. Грубое сватовство

Босуэлл приближался.

Далее события развивались, как в дурном сне.

В четкой видимости четырехсот ярдов – на расстоянии, недосягаемом для выстрела, но вполне ясном глазу – всадник, находящийся в голове отряда численностью не менее пятисот человек, резко заложил влево и на полном ходу свернул ко бродам у старой часовни Петра Апостола, много выше того места, где были лорды регента. И за ним, восхищая глаз слаженностью действий и грозной мощью единообразия, перестроился, врезаясь в водную преграду вслед за главарем и поднимая тучу сияющих на солнце брызг, весь отряд. В онемении бешенства и неверия смотрел Арчибальд Дуглас, как конница Босуэлла разворачивается, бросается в реку, взбивая в мелкую пыль воды Элмонда – и утекает к армии Гордона Хантли… но подняться в погоню, чтоб достать арбалетами и пистолями последние ряды уходящих клятвопреступников и врубиться в первые ряды лордов королевы, он не успел. Боевой клич, знакомый всем в Средней марке, разнесся по берегу Элмонда ровно, когда первые всадники Дугласов вступили в воду – и стройно взметнулись ввысь острия джеддартов с черно-белыми вымпелами Скоттов Приграничья… Уот Вне-Закона сдержал слово – и зашел в левый фланг, отжав кровных врагов к воде. Сил его не хватило бы, чтоб причинить Дугласам серьезный ущерб, но теперь конным Ангуса, имея едва ли не вонзенными в бок стрелы и пули Скоттов, надо было выбираться из воды на другой берег, где над обрывом уже развивались другие, более грозные штандарты – украшенные гербами Битона и Хантли, власти небесной и земной. Момент был выбран превосходно – как раз когда Дугласы начинали переправу, а Максвелл, шедший в хвосте основных сил, оторвался на милю от головы колонны. Прежде чем Роберт Максвелл совместно с Арраном подойдут к полю боя, от Дугласов и стоящего с ними вместе Патрика Грэма останется сырое место в прибрежных камышах.

Босуэлл не только лишил Ангуса значительной части конницы и ослабил войско регента не менее, чем на тысячу человек, если считать и пехоту – что давало Хантли весьма серьезное преимущество по головам и ставило под удар всю кампанию регента в целом – но и воспрепятствовал Ангусу произвести немедленное возмездие. Уолтер Скотт, предприняв сей маневр, удовлетворился тем, что люди регента остановились на полном ходу в своем марше – и в полном замешательстве, не слыша приказа ошеломленного командующего, не зная, что предпринять.

– Керры где? – заорал тут на брата Ангус, приходя в себя, привставая в седле на стременах, окидывая берег Элмонда горящим взором. Босуэлл и Скотт явились одновременно, но пока один удирал к армии королевы, со вторым, прикрывавшим его отход, можно было успеть посчитаться. – Где, мать их за ногу, эти сукины дети Керры, которые должны были подойти еще пять миль тому назад?! Именно теперь, когда они мне нужны?

– Керры не придут, он купил их… – отвечал Питтедрейк, комкая в руке только что доставленное письмо, не называя имени того, кого они так долго ждали, кто был теперь обречен участи самой худшей. – И, подумать только, этот подонок заплатил Керрам деньгами, взятыми у меня, за моей подписью!

– Надеюсь, ты хотя бы прикончил его гонца?

– Сожалею, это был мой гонец, Арчибальд, – хмуро молвил сэр Джордж. – Те, что были его, приносили иные вести.

– Джордж… – и в том, как Ангус произнес имя брата, был приговор, однако ни слова укора не прозвучало. Во-первых, Ангус сам разрешил Джорджу вступить в сомнительный союз с Босуэллом, во-вторых, пребывал в том предельном бешенстве, что не способно излиться в упреках и поношении. – Пошли к Аррану спросить, поднимать ли его штандарт в бою!

Лицо его было темно от кипящей желчи, уголок рта подергивался, пегая от седины борода топорщилась, словно шерсть на загривке волка. Ангуса душила ярость, которой не было выхода – и она прорвалась в чудовищной брани, в самой лютой хуле, когда спешно прибывший грум регента не велел вступать в бой под страхом обвинения в государственной измене и немедленного суда. Арчибальд Дуглас дал коню шпоры, безжалостно окровавив тому бока – и умчался назад, к стягам Максвелла и регента, самолично объясняться с Арраном и требовать позволения на битву.

Двумя часами позже лекарь регента пустил ему кровь, чтоб избежать очевидной опасности удара.

Переговоры длились весь день до глубокой ночи – тошно, медленно, склочно.

Босуэлл сидел в шатре Хантли, пропыленный, как черт, веселый, зубоскалил и рассказывал последние приграничные сплетни ровно четверть часа, после чего, обтеревшись от пота и переменив сорочку, отбыл в Линтлитгоу с двумястами конных – не сказав кузену, на кой ляд, но с полным доверием и благословением последнего. Вестники шмыгали взад и вперед от лордов регента к лордам королевы, попеременно предлагая условия, поправки, рассеивая и заново возбуждая сомнения и недовольство… Джеймс Гамильтон, граф Арран, понимая, что подошел к той границе, на которой лорды королевы могут поднять в Парламенте вопрос о его смещении, не желал кровопролития, и потому был обманчиво мягок. И торговался, торговался, торговался снова… сошлись на следующем: во избежание того, чтобы королева Мария Стюарт повторила детские злоключения своего отца, вот так же передаваемого с рук на руки тщеславцами, следует приставить к ней четверых лордов-охранителей, выбранных из наиболее достойных. Аргайла и Сазерленда отмели сразу, как горцев, которым есть, чем озаботиться и в своих землях, Пейсли, несмотря на свою кристальную честность, не прошел потому, что был в родстве с регентом, кандидатуру Леннокса регент отказался даже обсуждать.

– Босуэлл! – назвал Хантли.

– Черта с два! – не сдержался лорд Патрик Грэм. – Ни за что!

– Имя более, чем сомнительное… – хмуро согласился Роберт Максвелл. – Известно, Хантли, что вы его всюду тянете, но надо бы ему и совесть иметь…

– Он же из ваших, – невозмутимо предположил Хантли.

– Он с дьяволом, а не с нами, ибо клятвопреступник. И мы не можем избрать в охранники королеве лорда, подписавшего присяжные статьи Генриху Тюдору.

– А кто же не подписал их? – вопросил Джордж Гордон с прежней невозмутимостью. – Вы, Грэм? Или, быть может, вы, Максвелл? – и зашел с козырей. – Или и сам ваш драгоценный регент, Джеймс Гамильтон, согласившийся стать королем северной Шотландии выше Форта – с помощью старого английского дьявола и в обход нашей принцессы?

– Из какой сливной канавы вам этим нанесло? – осклабился Максвелл. – От моего сводного братца? Так Патрик Хепберн соврет задешево, дешевле, чем продается, хотя и покупают-то его незадорого весьма…

– Если говорить о непорочности чести, ни один из вас, здесь присутствующих, лорды – ни один не достоин даже приблизиться к нашей маленькой госпоже, не то, что быть признанным охранителем! – рявкнул Джордж Гордон Хантли. – И только пастырское увещевание его высокопреосвященства кардинала Битона воспрепятствовало мне утопить вас сегодня в Элмонде – и в крови, как того требовала справедливость! Так что умерьте амбиции, лорды, говорите о деле!

К сумеркам все-таки были названы четыре фамилии, возможно, небезупречные, то те хотя бы, на ком лорды смогли сойтись – Грэм, Эрскин, Линдси, Ливингстон, по двое с каждой стороны, от регента и королевы.

Бывшие главные ворота замка Линлитгоу, Шотландия

Шотландия, Линлитгоу, июль 1543

Всего этого Мария де Гиз не знала – ей сообщили только, что войска встретились неподалеку от Кирклистона. Ей оставалось молиться, ждать, надеяться, и когда в стрельчатое окно, обращенное на юг, леди Флеминг увидала огромный, приближающийся ко дворцу отряд, когда в Линлитгоу поднялась паника – потому что комендант Гамильтон Миллберн беспрепятственно допустил прибывших конных внутрь своих колец обороны; когда рейдеры Босуэлла вступили уже во внутренний двор, когда больше всех был удивлен замерший под прицелом аркебузиров и арбалетчиков бедняга Миллберн, не подозревавший, что Белокурый на сегодняшний день уже переменил сторону присяги; когда внезапно распахнулись обе створы дверей большого холла, и музыканты на галерее сбились с такта и умолкли при виде того, как толпа дурно пахнущих, громкоголосых людей совсем не придворного вида влилась в холл, продолжая сокрушать стражу Гамильтона, а за первым рядом своих слуг шагал он, в измятом дорожном плаще, с непокрытой сияющей головой – Мария де Гиз ощутила, как сердце пропустило удар.

– Вы?!

Ах, этот вечный женский вопрос, само смятение, не знающее, чем иначе выразить себя… Она засмеялась, в глазах – или показалось – блеснули слезы, поспешно, если не ласково протянула своему рыцарю руку для поцелуя.

– Конечно, я, госпожа… и неужели здесь не ждали меня?! Не ждали – с победой?

С обычным озорным огоньком в синих глазах, опускаясь на одно колено вместо церемонного поклона, с той преувеличенной почтительностью, что превосходно сочеталась в Босуэлле с тонкой иронией – одним легким жестом, улучив момент, он вдруг развернул руку Марии тыльной стороной от себя, поцеловал в ладонь.

Никто не заметил этой вольности, кроме них двоих, королева поспешно освободила свою кисть из его руки в перчатке, сочетание ощущений – мягкой замши, колючей щетинки, горячих губ отчего-то вызвало в ней странное волнение, которого она бы не хотела в себе… теперь, да и после – тоже.

Не он освободил ее, но он принес вид и весть освобождения на своем черном плаще в пятнах красноватой пыли, на драконьем хвосте рейдера, и слишком сильна в сердце каждой женщины тяга быть освобожденной от невзгод жизни принцессой, тем более, когда ты – принцесса и есть.

– Господь да благословит вас, Босуэлл, как вам удалось?!

– Еще раз замаранной честью, моя королева, но какое то имеет значение? – он засмеялся. – Не мне одному, а всем вашим лордам удалось это – ко благу Шотландии, хотя и моих хлопот толика тут имеется… велите дамам паковать сундуки, Ваше величество – вы возвращаетесь в Стерлинг!

Поклонился и отбыл, как уходит приливная волна Северного моря, столь же неумолимо и бурно, оставив королеву залечивать невидимую рану на ладони, которую оставил его горячий рот.

Когда три тысячи людей Леннокса с помпой сопровождали королеву-мать и младеницу Стюарт в Стерлинг, Босуэлла с ними не было, он устраивал свои дела в Приграничье, но в мыслях Мари де Гиз его присутствие было более ощутимым, чем в самой реальности вокруг нее. И Босуэлл попал под засаду, стоившую ему полутора десятка раненных и пятерых убитых – на обратном пути к столицам, неподалеку от Пибблса.

Теперь всякий день его жизни будет – опережение приближающегося возмездия.

Новый дворец Стерлинга, Стерлинг, Шотландия

Шотландия, Стерлинг, Стерлингский замок, август 1543

Стерлинг – город его юности, хлопот, проказ, разочарований, первых интрижек, первых опасностей. Он любил эту скалу, и этот город под нею, и узкий Стерлингский мост, закрывающий дорогу в Нагорье, и простой дом на окраине, который они некогда делили с Брихином, и даже трущобы, и дымящиеся куражом простолюдинов кабаки – в память некой давно канувшей в Лету хозяйки таверны, что была с ним близка и любезна. Босуэлл дожил до того рубежа, когда добрую треть ощущений от жизни начали составлять послевкусия и воспоминания, однако думал сейчас не о былом, но о самом что ни на есть грядущем. Вот она, передышка от нескольких месяцев беспокойного заключения бондов, шантажа, подкупа и повторного выкупа союзников, от безденежья, бесконечных дней в седле, мокрого плаща или, напротив, пыли дорог, забивавшей глотку. Отчего бы не признаться себе, что он немного устал – ровно настолько, чтоб заняться делами сердечными? Именно теперь, на волне триумфа, обожания в женском царстве близ Марии де Гиз? Теперь, когда изношенность его костюма нисколько не важна в соперничестве с разодетым Ленноксом? Теперь, когда нежелание складывать мадригалы вполне возместил проявленными на пользу даме изворотливостью и дерзостью? Стерлинг – величественная скала, прекраснейший дворец, стараниями покойного Финнарта не уступающий в изяществе лучшим французским образцам, станет для него новым, иным полем битвы. Ибо труды Венеры всегда следуют за трудами Марса.

«Еще увидишь, как Патрик умеет быть любезен» – эти слова покойного мужа Мари де Гиз с горечью вспоминала теперь чем дальше, тем чаще. Если тогда, пять лет назад, прибывший ко двору Хранитель Марки служил ей, как верный вассал супруга, усердно, но без блеска, то теперь граф – без единой должности, без лишней кроны в кошеле, до сей поры формально находящийся под обвинением в измене – являл себя в полном обаянии, щедро и не смущаясь. Пропадая по ее поручениям и своим делам в Мидлотиане, разрываясь между Эдинбургом, Стерлингом и Приграничьем, этот ловкий черт часто появлялся при дворе маленькой королевы Стюарт: всегда торопливо, всегда небрежно, только с седла, дайте мне четверть часа, моя госпожа, и я буду счастлив говорить с вами в более пристойном виде… а, переодевшись, грянувшись оземь, превратясь вновь в короля холмов, входил в стайку ее перешептывающихся придворных дам, словно хозяин – в свой заповедный сад, и оказывал внимание каждой, и с каждой был очарователен, и вот именно что любезен… и этот теплый свет, излучаемый им, свет волос, ярких глаз, быстрой улыбки, трепещущей в уголке губ, мягкой грации сильного тела, в котором каждое движение переливалось из мышцы в мышцу, из плоти в плоть, как то бывает у крупных животных, у породистых жеребцов – этот свет согревал дни того ветреного лета в Стерлинге. Леди Ситон, маленькая Мари Пьерс, чье сердце он завоевал вторично своим вовремя совершившимся отступничеством, говорила прямо: «Вас недостает нам для радости, кузен, не пренебрегайте же нами!» Но леди Ситон была из немногих, кто любил его бескорыстно, а кое-кто имел на бывшего лэрда Лиддесдейла виды, отличные от целомудренных. С недоумением Мария вдруг поняла, что атмосфера в Стерлингском дворце накаляется сама собой с одним только появлением Белокурого.

Деревянная резная фигура, Стерлинг, Шотландия

Ее придворные дамы уже чуть не выпрыгивали из платьев, вешаясь на шею Босуэллу, их мужья ходили мрачнее тучи, но, несмотря на обилие предложений, со времени приезда в Стерлинг Белокурый не был замечен ни в одной любовной интрижке, хотя ранее такое целомудрие ему свойственно не было… она прекрасно помнила, как подшучивал, с оттенком зависти, Джеймс над бедовым кузеном во времена до изгнания. Патрик не был особенно верным мужем, стало быть, он для чего-то берег себя. Или для кого-то? Для кого… и от простой догадки жар в крови королевы снова вскипал и болезненно тек по венам. Но хуже всего были разговоры. Она и бранила самых резвых кокеток, и наказывала лишением драгоценностей и запретом на модные платья, но все равно, словно отравленный туман северных болот, ее окружала интимная, сугубо дамская болтовня о постельных подвигах Белокурого. Фрейлины закатывали глаза, хихикали, розовели, когда Босуэлл проходил вблизи, не обращая на них ни малейшего внимания. Теперь, когда он так красочно явил себя приверженцем госпожи, когда спас не только свою госпожу, но отчасти – каждую из них, графа хотела каждая. То, что они замолкали в присутствии королевы, дела не меняло – и даже обрывков шепота было более чем достаточно. Хепберна воспевали в каком-то лихорадочном возбуждении и приписывали одну, две, три, четыре связи одновременно, по несколько женщин в одной постели, мать и дочь, сестер-близнецов, мужчин и мальчиков, не коснулись только животных. Обсуждали размер, форму, особенности исполнения. Рассказывали, что он в Венеции был личным другом и любовником Аретино… ну да, того самого. На словах установили за верное: покойный король изгнал Босуэлла не за измену, а исключительно от ревности к Синклеру де Питкерну, которого-де Белокурый посмел соблазнить. Вот тут уж королева-мать расхохоталась в голос – она-то доподлинно знала, за что был изгнан Белокурый, за какую именно ревность. Но удивительней всего ей было собственное сильное раздражение при виде того, как нахалка Анабелла Гордон бесстыдно пытается прижаться к Босуэллу, своему партнеру по вольте.

Они были красивой парой, статный светловолосый граф и невысокая, прелестно сложенная, живая брюнетка леди Гордон, отзывчивостью которой и до графа пользовалось изрядное число мужчин. Танцевали оба очень изящно и с той сдержанной силой, которая безусловно обличает скрытую телесную страсть друг к другу. Юбки леди Гордон, парящей в сильных руках Хепберна, кружились так высоко, что при желании можно было рассмотреть вышивку на ее подвязках…

– Осторожней, ваша светлость, вы вытряхнете меня из платья, забавляя Ее величество.

– Вы – маленькая злючка, дорогая леди, – отвечал Босуэлл, подбрасывая партнершу в очередном па. – Я танцую с вами, а не с королевой.

– Тогда извольте смотреть мне в глаза, граф, когда обнимаете, иначе я чувствую себя заместительницей… ах, как я люблю этот ваш взгляд, Патрик!

– Какой именно?

– Когда вы смотрите на то, чего вам никогда не получить.

Босуэлл расхохотался, едва не сбив линию танца:

– Ах, Белла, Белла, мы так давно знакомы, и вы все еще верите, что я могу чего-то не получить, если в самом деле хочу?