Сталинград – от поражений до победы. (Из дневника парторга)

Сержант Шабалин ещё днем ознакомился с местностью, куда было приказано выдвинуть пушки.

Старший лейтенант Кружков, командир батареи, осматривая местность, обратил внимание командиров орудий на высокую железнодорожную насыпь, которую прорезал огромный овраг и, круто поворачивая, потом он тянулся параллельно насыпи.

Кружков прошёлся биноклем по волнистой степи, внимательно осмотрел кочковатое поле, тянувшееся влево до самого Сталинграда, и сказал:

– Через железнодорожную насыпь танки не пойдут, овраг не перепрыгнуть. По шоссе не осмелятся: «ежей», рогаток, надолбов и мин побоятся. А вот то поле, что слева от большака, надо держать под наблюдением. Смотрите, какая там прекрасная для наступления местность. Гряда холмов скрывает от нас танки. А вон седловинка, видите? В неё-то они и ринутся.

Старший лейтенант Кружков ещё раз внимательно осмотрел местность и, словно советуясь с командирами орудий, продолжал:

– Товарищ Шабалин, а что если вашу пушку выдвинуть вон к той посадочке? Позиция там прекрасная. Как бы не выходил танк из седловины – обязательно борт подвернёт. Тут и бери его. Заклиним проход – конец атаке. А ваше орудие, товарищ Карпенко, – обратился он ко второму командиру орудия, – выдвинем на сто метров влево уступом вперёд. Третью пушку ещё левее так же уступом, четвёртую справа от расчёта Шабалина тоже уступом вперёд. Вот и получится своеобразный веер. Куда бы танк не повернулся, выскочив из седловинки, непременно борт к одной из пушек повернёт. Тут только не прозевай. Прозеваешь, тогда…

Командиры орудий прекрасно понимали, что будет тогда. Танки с ходу ворвутся в расположение батареи, подавят гусеницами пушки, прорвут оборону и вернутся в Сталинград с севера.

Шабалин вместе со своим расчётом подготавливал огневую позицию. К рассвету пушку вкатили в капонир и замаскировали. Потом вырыли глубокую щель, часть её превратили в блиндаж, соорудив над ней приличный накат. В ниши блиндажа сложили личное имущество, масла для чистки орудия, запасные части, инструменты.

К восходу солнца всё было готово, Шабалин разрешил расчёту спать. Но никто не сомкнул глаз. Солдаты молча сидели в посадке, не отрывая взора от огромного зарева – это горел Сталинград.

Как только посветлело небо, а за Волгой вспыхнули розовые отблески зари, в воздухе показалась «рама» – фокке-вульф. Он, как коршун, распластав чёрные крылья, прошёлся над лесозащитной полосой, покружился над батареей и, видимо, ничего не заметив подозрительного, полетел к городу. Сержант кивнул в сторону уходящего самолёта:

– Дорожка разведана, жди танки.

– Да, уж, это так, – подтвердил Тюменцев и кивнул Дементьеву, – Прикурнём минут на двадцать, принесём ещё снарядов.

– Можно, – ответил Дементьев и положил голову на лафет пушки.

А восток всё розовел и розовел. Вот уже, брызнув первыми дугами, выкатилось из-за холмов солнце и, не успев осветить приволжскую степь, спряталось в облаке налетевшего из Сталинграда чёрного дыма. В степи стало пасмурно, уныло и на какой-то миг будто приостановилась жизнь, всё кругом притаилось и притихло.

Сержант Шабалин, привалившись спиной к молодому топольку, сладко дремал. Рядом с ним, положив голову на согнутые в локтях руки, с закрытыми глазами лежал Тюменцев. Наверное, в это раннее августовское утро ему хотелось услышать мирные, бередящие душу звуки: рокот комбайна, шелест пшеничных колосьев, потревоженных лёгким ветерком, перешептывание листвой берёзок, теньканье синиц, неистовый крик перепела, скрип коростеля. Но что это – ухо стало улавливать иные звуки. Тюменцев открыл глаза и встретился с неспокойным взглядом Дементьева. Кивнув в сторону холмов, Дементьев сказал:

– Моторы гудят.

– Танковые? – спросил Тюменцев.

– Нет, сепараторные. Слышишь с молочной фермы, парным молоком припахивает.

– Ох, ты, ёрш, – Тюменцев покачал головой.

– Да, уж, какой есть, – ответил Дементьев и замолчал. Вдруг запищал зуммер телефона.

– Пятая слушает, – прикрывая рот ладошкой, ответил Шабалин. – Ясно… Есть… Двадцать и все направляются к седловине? Хорош, постараемся… Что? Встречались. Будьте покойны, не подведём. Что, что? Жильцова? Не хотелось бы отпускать. Мы и так троих потеряли… Товарищ старший лейтенант, я вас прошу… – Но приказ, видимо, был строг и конкретен.

– Эх, и жизнь солдатская, – бросая трубку, сказал Шабалин и отыскал глазами ефрейтора Жильцова, – Петя, слушай, что я тебе скажу. Бери свои монатки и крой в расчёт лейтенанта Карпенко. Его в штаб дивизиона переводят, а тебя командиром орудия назначили.

– Везёт тебе, Петрован, – присаживаясь на корточки перед Жильцовым, сказал Дементьев, – Был наводчиком, заряжающим, подносчиком пришлось попотеть, а сейчас – командиром орудия. Ну что ж, поздравляю! – он по-приятельски шлёпнул Жильцова по спине.

Последние слова Дементьева заглушил нарастающий рёв моторов. Потом он перешёл в грохот, перемежаясь с лязганьем гусениц. Загудела земля, запели провода на телеграфных столбах, тревожно зашумели деревья.

Шабалин не отрываясь смотрел на седловину. Но что это? Её миновал один танк, второй, третий, десятый… Скрываясь за грядой холмов и курганов, танки шли к городу. Рёв моторов постепенно удалялся и скоро совсем заглох.

– Прошли! – не то с сожалением, не то с радостью сказал Шабалин и провёл тыльной стороной ладони по открытому лбу. Но в этот момент раздался истошный рёв моторов, и в седловину внезапно, с головокружительной быстротой ворвался немецкий танк. Тюменцев припал к панораме и стал вращать механизм наводки. Заряжающий принял снаряд, щёлкнул замком. В эту же секунду медлительный, но спорый в работе Тюменцев, доложил:

– Орудие к бою готово!

Но Шабалин команды не давал, медлил, и как только танк стал вырываться из седловины, крикнул:

– Огонь!

Вскоре раздался один взрыв, за ним последовал второй и третий, необычный, всесокрушающий. Это снаряд Тюменцева, прошив бортовую броню, угодил внутрь танка и поднял на воздух находящиеся там снаряды.

Шабалин по-мальчишески широко рассмеялся и шлёпнул по спине побледневшего Тюменцева.

– Молодец, Стёпа! Подбей ещё одну коробочку, и седловинка закупорится. Стёпа! Не зевай, не зевай! – кричал Шабалин, показывая на вновь выползавший из лощины танк.

За нами Сталинград!

Но на этот раз медлил Тюменцев. И только тогда, когда, качнувшись, танк сделал крутой рывок, чтобы обойти подбитую машину, последовал выстрел. Но было уже поздно. Танк проскочил опасное место и, минуя пушку Карпенко, понёсся вглубь обороны.

За первым танком проскочили ещё два. Шабалин поморщился и сквозь зубы шептал:

– Мазилы, на нас надеялись, а мы что наделали. Эх!

За тяжёлым вздохом сержанта последовали один за другим два выстрела, потом ещё два, потом ещё и ещё! Это Тюменцев перешел на беглый огонь.

– Что он делает?! – воскликнул Шабалин и увидел, как в седловине на одной гусенице беспомощно вертится танк, заклинивая проход. Потом опять последовал выстрел, потом ещё, и по танку запрыгало пламя, повалил чёрный дым, расползаясь по вершинам холмов.

– Ага, закупорился проходик, – крикнул Дементьев, – Сейчас по курганчикам придётся пробираться. Тут мы вас пощёлкаем.

Но танки не шли. В глубине обороны пылали прорвавшиеся три танка. Атака захлебнулась. Кругом вдруг стало непривычно тихо. Шабалин посмотрел на своих товарищей и задержался взглядом на Жильцове:

– Ефрейтор Жильцов, а вы почему не выполнили мое приказание? – строго спросил он.

– Товарищ сержант, как же я мог вас оставить в такое время? – растерянно ответил Жильцов.

– Ну ладно, ладно. Разговорчики в сторону. Бери свои монатки и шагом марш!

Глава 7

По воспоминаниям маршала Г. К. Жукова, вечером 27 августа И. В. Сталин в личной беседе сообщил ему, что «Ставка решила передать Сталинградскому фронту 24-ю, 1-ю гвардейскую и 66-ю армии». 1-ю гвардейскую армию планировалось перевезти в район Лозное для нанесение ею вместе с другими частями 2 сентября контрудара по прорвавшейся к Волге группировке противника и дальнейшего соединения с 62-й армией. И под прикрытием 1-й гвардейской армии предполагалось вывести в исходные районы 24-ю и 66-ю армии.

27 августа 1942 года. (Из дневника И. М. Ваганова.)

Сегодня у меня выдался неприятный денёк, я вновь поспорил со своим земляком Сорокиным (с которым я познакомился ещё в июне 1941 года в военном лагере Свердловска).

С Сорокиным близко мы познакомились на второй день войны у проходной в военный лагерь Свердловска. Я шёл с назначением в один из полков парторгом, а майор Сорокин – командиром полка, который формировался в этом же лагере.

Рослый, высокогрудый, с густой щетиной русых волос, с хорошо поставленным командирским голосом, майор Сорокин пленил тогда меня. Сравнивая его со своим командиром полка майором Муриным, я втайне завидовал тем, кто попал в полк Сорокина. Меня подкупал твёрдый характер Сорокина, сила воли, особая строгость и чёткость до педантизма.

Формирование полков шло быстро. Мы формировались не более двух недель. Но и это короткое время вся наша жизнь шла в поле, на стрельбищах и тактических занятиях.