В поисках счастья

– Книга так и называется – Апокалипсис.

– Конец света, что ли?

– Апокалипсис с древнегреческого переводится как откровение. Дано было свыше благословение любимому ученику Христа – Иоанну Богослову – заглянуть в тайну тайн. И позволено написать.

Ночью Лёнька проснулся от тишины – поезд стоял на станции, прервав на время убаюкивающий ритм колёс. Перевернулся с боку на бок, потом ещё и ещё, не находя места от ворочающихся в голове мыслей. Священник вышел в Спасске-Дальнем, оставив студента-физика с бессонницей до утра. «Найду и прочитаю этот Апокалипсис».

Найти оказалось проще, чем думал. Сколько ни читал, ничего подобного, рассказанного попутчиком, не нашёл. Но прочитанным захотелось поделиться: во-первых, интересно, во-вторых, всё понять – одной головы мало. Пооткровенничал с соседом по комнате… На следующей неделе вызвал Иван Николаевич, как следствие – заседание бюро, исключение из комсомола. Итог – приказ об отчислении: «За аморальное поведение, недостойное молодого строителя коммунизма».

И это в конце четвёртого курса! Куда теперь идти? Никуда. За ним сами пришли. Серый тонкий листок, потупив «бегающие» глазки, вручил паренёк с продажной улыбкой (пятьдесят повесток разнесёшь – отсрочку получишь). Верующий ты, не верующий, а священный долг Родине отдать обязан. И загремел Леонид Александрович Нестеров в армию под самые фанфары – ввод Советских войск в Афганистан. Злой тогда был на всех! Но отчаянно на своего товарища по комнате – Андрея Лунёва: как же так? Кров, пищу делили, четыре года бок-о-бок прожили, семь сессий сдали, а человек гнилым оказался! Со злости добровольцем записался – в первый год ещё спрашивали, это уж потом – приказом гнали.

Что и как там было, никогда никому не рассказывал. Только мать, по возвращении его, тихо плакала в подушку, прислушиваясь к ночным вскрикам сына.

– Сынок, я не спрашиваю, что там было. Не рассказываешь, значит, так надо. Счастье, что живым вернулся. За это Её благодарить надо. Я ведь каждый день в церковь ходила, на коленях вымаливала Деву Марию: Ты – мать, и я – мать! Пойми, помоги! Ты знаешь, как больно сына потерять, не допусти, верни моего Лёнечку здоровым и невредимым. Один он у меня. Как видишь – помогла. Сходил бы ты в церковь, сынок, глядишь, полегчает. Сил нет смотреть, как по ночам изводишь себя… и меня.

С того дня и началось его погружение в веру. Долог был путь Лёньки Нестерова к отцу Иннокентию. Долог, но верен. И сейчас, вспоминая иногда ту зимнюю поездку, с особой благодарностью думал о безвестном священнослужителе, который в запретные годы не боялся, пусть по-своему, несуразно и неказисто, но искренне, нести слово Божие.

Вера отца Иннокентия была крепка и непоколебима, беда была лишь в том, что принимал он всё близко к сердцу, переживал за паству, за приход, за происходящее вокруг. Такова натура – не мог равнодушным быть. А сердце – не мотор, ему иногда и отдых нужен.

12

В палату отец Иннокентий не вошёл – вкатился. Сказать, что он был толст – ничего не сказать. Невысокий, на крепких ногах, с широкой грудью и прочно посаженной большой головой на короткой, скрываемой окладистой бородой, шее, объём живота имел – воздушный шар! На укоризненные взгляды Владыки отшучивался: так то – вода, человек на восемьдесят процентов из неё состоит. За добродушный, незлобивый нрав любили его в Епархии, смотря сквозь пальцы на некоторые «шалости»: мог за недостойное поведение хулигана из церкви за ухо вывести, но это редко, это когда человек позволял совсем непристойно себя вести. И с паствой общался больше не проповедью, а задавая вопросы, стараясь не слепую веру в прихожанах поддерживать, напротив, поселить сомнение, и уже через него к истинной вере привести, коя для него воплощалась в милосердии, справедливости и любви.

– За что лежишь, сын мой?

– Как это, за что? Это же не тюрьма.

– Все испытания нам за что-то даются, все мы за грехи свои страдаем. Потому и спрашиваю: за что лежишь?

– Интересная постановка вопроса.

– В мире всё интересно. Я, признаться, не понимаю людей, которым жить скучно. Как это так? Тебе Бог жизнь дал, а ты время на ерунду тратишь – прозябание никчёмное, кляузы, споры да раздоры.

– Говорят, в споре рождается истина.

– Простите, но вы когда-нибудь встречали в жизни подтверждение этого постулата? В споре может родиться только свара. И чем яростнее спор, тем крепче драка. Истина рождается в тишине. Истина – это познание. А критерий познания, как известно, опыт.

– Вы говорите, как учёный.

– Учёный, не учёный, а если это факт, зачем спорить. Да и жизнь человеческая коротка, чтоб её тратить на споры. Представьте, я хочу доказать вам… нет. Мне кто-то хочет доказать, что я, извините, дурак. Я с этим соглашусь? Однозначно, нет. Мало найдётся людей, кои считают себя таковыми. Да и те, по секрету скажу вам – самые что ни на есть мудрецы. Значит, я не соглашусь. Но он-то точно уверен, оценивая мои поступки и высказывания, что я, скажем мягче, неумный человек. И что? Начнёт мне это доказывать? Чем тогда будет от меня отличаться? Ничем. Ещё и вопрос, кто из нас дурнее: я-то про него молчу, хотя, может, ещё за большего кретина принимаю. А не начни он спор? Разговорились бы, глядишь, нашли тему, где и я что-нибудь умное высказал. Как говорил Цицерон: если у меня есть яблоко, и у тебя есть яблоко, и мы ими обменяемся, у каждого так и останется по яблоку. Но если у тебя есть мысль, и у меня есть мысль, и мы ими обменяемся, у каждого будет по две мысли! Но, с вашего позволения, добавлю: об-ме-ня-ем-ся! Не спорить начнём, а обогатим друг друга божественной искрой, попавшей в наш мозг – мыслью. Так за что вы лежите?

– А вы за что?

– Вы, батенька, не из иудеев будете?

– Помилуйте, разве я похож на еврея?

– Отчего так оскорбились? Евреи – народ Книги, Богоизбранный. А предположил так, ибо вы ответили в их манере – вопросом на вопрос.

– Нет, в роду не наблюдалось.

– Я, знаете, на исповеди из людей признаний не вытягиваю, а сейчас и подавно – не хотите говорить, не стану допытываться… А я вот из-за сердца. Всё очень близко к нему принимаю.

– Вам похудеть не мешает. Сердцу, при таком весе, тяжело кровь гонять.

– Тут всенепременно соглашусь. Поверите, стараюсь изо всех сил, посты соблюдаю, сладкого почти не употребляю, пешком хожу много, но похудеть не могу. Так ведь и вес мой неспроста образовался. Вот вы задумывались, когда люди в церковь приходят?

– Когда просят что-нибудь.

– А когда просят?

– Когда чего-то не хватает.

– И когда же не хватает?

– Отец Иннокентий, вы со мной, как с первокурсником.

– Эк вы себя высоко цените. Я про себя грешного думаю – ещё и школу не окончил… В церковь люди ходят, в основном, когда им плохо. Когда хорошо, человек о Боге забывает, что поделать, так устроен. А вот когда плохо, когда надо прощение вымолить – тут в храм и побежали. Или когда нагрешил так, что без покаяния жить дальше не может! Не пускают грехи, в болезни преобразованные. А рассказать кому-то надо, носить в себе – сил нет! Вот тогда идут на исповедь. Чего я только за годы служения не наслушался, каких греховодников не повстречал, прости Господи… Но и сам грех имею – не могу избавиться от поведанных людьми страстей, держу их в себе, боясь выпустить, страшусь, что вновь в тех людей вселятся. Оттого и вид имею, словно бочка с квасом, что раньше на улицах стояли. Ношу в себе грехи людские, порой себя же и спрашивая – неужели это мой крест?

– Батюшка, вы носите крест в виде пуза?

Мастер батюшка паузу держать. Не всякий мхатовец с ним сравнится!

– …Возможно, вы правы.

– У меня знакомый, отец Владимир. Знаете?

– Отчего нет. Знаю, конечно.

– Так он худой, как щепка. Почему? Или он не переживает? Значит, не искренна его вера?

– Все мы переживаем. За верующих и заблудших, надеясь, рано или поздно воссияет истина в их душах, но труда для этого положить придётся немало. И отец Владимир переживает. Но… Возьмём бегемота. Большой зверь? Да. А жирафа? Тоже большая, но длинная и стройная, в отличие от бегемота. Оба создания Божии, оба из одного «теста» сделаны, однако приспособляемость к жизни – разная. И у каждого священника служение протекает по-своему. Верно одно – все мы проводники Божьи. Вот и отец Владимир худой, потому что сгорает плотью от грехов, ему поведанных. Изнутри сжигают они его…

Очень интересного собеседника подселил ко мне Нагиба! Не священник – Сократ: красть грешно? Да. А украсть оружие у врагов перед битвой? Надо уточнить – у друзей красть нехорошо, у врагов – можно. А украсть меч у больного друга, чтоб не покончил жизнь самоубийством от сильных болей? Надо уточнить. И так до бесконечности. А прав ли был Сократ? Действительно, зачем лишать человека возможности покончить с болью, если она невыносима?

– Отец Иннокентий, простите, вы не спите?

– Можно просто – батюшка. Не сплю, Николай Сергеевич, бодрствую.

– Тогда ответьте, пожалуйста, на такой вопрос, если сможете: церковь к милосердию призывает. А милосердно ли заставлять смертельно больных людей страдать, не давая возможности с миром уйти из жизни, запрещая эвтаназию?

– Тут и отвечать нечего. Странно, что вы сами не разобрались. Любая болезнь – не наказание, урок. Урок даётся, чтоб его выучили. Выучили и перешли в «следующий класс». Задали вам, положим, задачку по математике. Бились вы, бились – ничего не получается. Бросили, пошли гулять. Назавтра что? Двойку получили. Надо опять решать. Но уже с плохим настроением: злость с упрямством появляются – зачем мне эта математика! Опять не решили. Теперь, помимо двойки, родитель за вас возьмётся, так сказать, наказание последует. Но урок всё одно не выучен. Пока не решите, не поймёте – в следующий класс путь закрыт. И душа так же. Зачем сюда приходит? В школу. Учиться. И должна выучить заданные уроки. И как не позволить ей доучиться, «дострадать», прервав урок? Вмешаться в замысел Божий? Навредить? Так ведь тела наши, по сравнению с душой, лишь «костюмы» сменные. Взяли вы, к примеру, машину в прокат. Вам за ней следить надо, вернуть в полном порядке. Не дай Бог, разобьёте, платить придётся. То же и с телом, кое дадено нам «в прокат», и ухаживать за ним – наша прямая обязанность: в каком состоянии взял, в таком и верни! А если мыслями да делами своими вредим душе – нас на путь правильный разными способами возвращают, чаще через болезнь и страдания.

– Тут я с вами, пожалуй, соглашусь. Но отчего есть люди, которым от их гадостей только лучше становится? Все видят и знают – мерзавец!

– Зачем вы так? Любой человек – создание Божие.

– Да? Как же быть с убийцами, преступниками? Но я сейчас не о них. Вас когда-нибудь предавали? Вижу, предавали. Простили? Даже если скажете «да», не поверю. В глубине души всегда осадок останется. Не могут дети, став взрослыми, в гармонии жить, когда один другого по малолетству унижал и бил. Где здесь равенство – этот сильный, другой – слабый. Как же быть с теорией, что все люди рождаются равными, если один изначально появляется на свет с задатками холопа, а другой – господина? Но это ладно. Я о другом. Почему подлец не только не болеет, но и живёт припеваючи, а кому он сделал подло – переживает, заболевает, терпит лишения и даже может умереть?