Топографический кретин

И этих было много. Очень много.

– Ну просто парад победы, – грустно сказал Кит и оглянулся. Бежать было некуда: фаланга обступила со всех сторон.

– Щас будет вам парад, – пообещал кто-то из когорты.

На этом переговоры прекратились, орало уступило мечу. Защищавшимся объясняться членораздельно мешали ладони, которыми надо было прикрываться сначала от кулачных, а потом и от ботиночных ударов. А нападавшие не хотели сбивать дыхание никчёмными диалогами.

Били долго, точно, больно, но не без понятия: когда у злобно рычащего Медведя из рассечённой брови пошла кровь, расступились. Помогли подняться Фрэну, на каждой руке и каждой ноге которого перед этим сидело по агрессору – чтоб не дёргался под каким-то толстяком, который прыгал задницей у него на животе и при этом отдавал распоряжения остальным. Встал и сам жиртрест, деловито стряхнул траву со своего школьного костюма, осмотрел поле битвы и сказал:

– Ну вот, теперь будете знать, троечники вонючие.

– Чё знать-то? – уточнил Мело.

– Почему троечники? – обиделся отличник Гельман.

– Потому что ваша козлячья школа – номер три, вот почему! – издевательски, как дебилу, объяснил толстый.

– Это васа уродская ськола, мозет, номер три, – просвистел Шуцык. Его риторическое искусство, похоже, пострадало от недостатка минимум одного переднего зуба. – А нас свинюсьник – номер один. Понял ты, цьмосьник?

– И мы не троечники! – припечатал Кит.

Толстый, дёрнувшись было на «чмошника», замер, смутившись.

– Так вы, что ли, не с этой… не с третьей школы?

– Сам ты с третьей. А мы с первой, тебе русским языком бакланят.

Толстый оглянулся на своих; они тоже стояли как пришибленные.

– Ребя, вы это… Извините, короче… Мы тут трёшников караулили… Быканули, в общем… Фигово получилось…

И легион быстро, как и появился, вмаршировал обратно в рощу.

– Ни фига себе йаскладотька, – Шуцык потрогал десну. – Быканули они, а огъебли мы. Не за хъен собасий…

– Ладно, я их запомнил, козлов крестьянских, – Медведь почему-то забыл сказать о себе в третьем лице. – По одному отлавливать будем.

– Да на фиг они нужны, – махнул рукой Кит. – Моральная-то победа за нами! Видал, какие у них хари были по оконцовке?

25 января

Полураспад

Ангел, стань человеком!

Подыми меня, ангел, с колен.

Тебе трепет сердечный неведом,

Поцелуй меня в губы скорей.

Андрей Вознесенский

Я проснулся гораздо раньше ее. Или, может, она опять только делала вид, что спит? Не знаю, я теперь не умею ее понимать: она этого не хочет.

Она и тогда не хотела. Убегала от меня на шейпинг – пилатеса ещё не придумали, – и я сидел на набережной в заглушенной из-за бензинового кризиса машине, пускал в прохладное окно струйки сигаретного дыма, и с ними играл морской вечерний воздух, и, играючи, растворял их в себе, менял их голубой цвет на серый, а потом из серых делал прозрачными, и я наблюдал небесное цветоделение и ждал, когда появятся в сумерках две тонкие зябкие фигуры – ее и ее подруги Юли.

И я предложу подбросить их до дома. И они, может быть, согласятся – если достаточно продрогнут. И тогда, почти теряя сознание от восторга и ожидания, я открою дверцы и отодвину сиденье рядом с собой назад – чтобы ее коленки не стукались о приборную пластмассу.

Когда нормальный человек (я, например) в сидячем положении сводит колени вместе, их чашечки смотрят друг на друга. А у нее, наоборот, в разные стороны, будто малыши-двойняшки, которые вообще-то жить друг без друга не могут, но вот сейчас поругались – не по-настоящему, конечно, а просто чтобы друг от друга отдохнуть.

Я называл ее коленки неправильными, а она смеялась и говорила, что она вообще вся неправильная, потому что из другого измерения.

И, устроившись поуютнее, они попросят у меня зажигалку и тоже закурят – ах, как я этого не поощрял! – длинные и тонкие, под стать им самим, заграничные сигареты, и, если совсем уж окажутся в настроении, позволят заскочить по пути на Первую Речку, в бар Дома журналиста, в котором в то время делали сногсшибающий коктейль из фальшивого бифитера и не виданной мною ни до того, ни после лактозно-углекислотной смеси южнокорейского производства под названием Milky Soda.

И потом я развезу их по домам и, неловко, как подросток, прощаясь у ее подъезда, вспомню сценку из старого фильма.

– Зайдешь на чашку кофе?

– А я не пью кофе.

– А у меня его и нет.

И я улыбнусь, потому что на кофе меня опять не пригласили, и отправлюсь домой. Счастливый и влюбленный.

Я вообще был мальчиком влюбчивым. Где эта влюбчивость теперь? Как бы она мне помогла!

Стыдная болезнь

Угол атаки

Чувихами, чувырлами, чушками и другими обидными словами Фрэн девочек не называл. Не из принципа даже и не только потому, что воспитанные юноши так не говорят, – нет, не только. Просто он их любил.

Ему было приятно на них смотреть, задевать ненароком их волосы, слышать их смех, ловить взгляды, пусть и не всегда ему адресованные. Девочки тоже любили Фрэна – может, им были по душе его обходительные, как из книжки, манеры? И ещё его умение артистично и к месту рассказывать анекдоты, особенно неприличные.

Может, конечно, он это сам себе навоображал, но ему было приятно такое воображение.

А больше всего им нравилось то, что они нравятся ему. Для них это очень важно – чувствовать, что нравишься: Яша понял это давным-давно, ещё в детском саду. И ещё он понял – правда, не в детском саду, а позже, но какая разница, – что девочки любят не только крупных и сильных мальчиков, но и небольших и слабых, главное – чтоб голова на месте была, а в голове чтоб был рот, который говорит правильные вещи в правильное время.

Читать он научился в три года. Ну, сначала, конечно, не совсем читать, но хотя бы складывать буквы в слоги. Мама рассказывала гостям, какой пыткой оборачивались для неё прогулки по городу. Яша не пропускал ни одной вывески, ни одной афиши, ни одного плаката про социалистическое соревнование, ни одной доски почёта с именами передовиков. Кто-то же написал все эти буквы – значит, рассчитывал на то, что кто-то другой соединит их в слоги, а из слогов слепит слова, ведь так? Так. Ну и почему этим кем-то другим не должен быть Яша?

К четырём он вовсю штудировал родительскую библиотеку, и тогда мама с папой переставили Куприна и Мопассана на верхние полки. А в детском саду взрослых книжек вообще не было никаких, поэтому когда Настасья Никитична хотела сходить на часок к сантехнику дяде Славе, она просила нянечку Нюсю присмотреть за детьми и вручала Яше книжку. Не нормальное что-нибудь – про пиратов или, там, про индейцев, – а всякую младенческую муру вроде «Курочки Рябы».

Нюся усаживала Яшу на стул перед группой, и он сразу начинал себя чувствовать так, как должен чувствовать себя не очень пока ещё заслуженный артист перед очень уже заполненным залом.

И – совершенно как в настоящем театре – зрители во время его выступления сморкались в рукав, шелестели фантиками и устраивали иногда короткие шумные потасовки из-за печенюшек. Тогда Яша сразу умолкал и обижался, выставив вперёд нижнюю губу, но ненадолго, потому что публика сама начинала просить продолжения и стыдить бузотёров, и они успокаивались, обычно просто раскусив печеньку пополам пристыженными лицами.

Он читал громко и с выражением, очень переживал за героев: ёжился, когда страшно, шмыгал носом, когда грустно, и хохотал, когда радостно, – и вместе с ним замирали в ужасе, тёрли кулачками глаза или весело смеялись все остальные, мальчики и девочки, но девочки всё-таки немножко больше. Ах как они на него смотрели!