Средневековье: забытая история Запада. Том 3. Итоги эпохи

Получить степень и преподавать могли как дворяне, так и люди незнатного происхождения, в том числе крестьяне. Робер де Сорбон, основатель знаменитой Сорбонны, был бедняком, «вышедшим в люди» благодаря своему таланту и благочестию. Главным спонсором этого предприятия стал его друг, король Франции Людовик Святой.

Разумеется, учеба в университете обходилась дорого, в том числе и потому, что студенты долгие годы должны были жить за свой счет в городе. Чтобы помочь одаренным и трудолюбивым молодым людям, некоторые благотворители основывали или субсидировали особые дома, где могли бесплатно жить и питаться те, кого мы сегодня назвали бы стипендиатами. Это были первые студенческие общежития. Их назвали колледжами. Чтобы помочь студентам власти освободили их от налогов. А еще даровали множество льгот. Плюс иммунитет от королевского суда (!).Член студенческой корпорации имел право искать справедливости в суде Университета. По любому вопросу. Даже если речь шла об имущественном споре где-то за тридевять земель. А для правонарушителей некоторые университеты, например, Гейдельбергский, даже обзаводились своей тюрьмой. Правда, студентов каждый день все равно водили на лекции. Хоть и под конвоем.

*** *** ***

Базовое университетское образование, а именно изучение свободных искусств, начиналось в 15—16, а иногда даже в 12—13 лет. Учеба длилась 6 лет, и завершали ее где-то в возрасте 18—22 года. Первые два года тратились на получение звания бакалавра, а остальные – магистра искусств. После чего начиналось изучение избранной специальности, скажем, медицины или права. Первые статуты медицинского факультета предписывали 6 лет учебы для обретения степени лиценциата или доктора медицины. Наконец, богословие требовало большего времени: примерно 15—16 лет обучения и, как минимум, возраста 35 лет для получения звания доктора теологии. Простой слушатель на протяжении первых шести лет должен был проходить одну ступень за другой; в частности, в течении 4 лет изъяснять Библию и еще 2 года Сентенции Петра Ломбардского. Итого, непрерывное обучение могло длиться до 20 лет, что, учитывая невысокую продолжительность жизни, составляло добрую ее половину.

Зато начинать учебу можно было почти без возрастных ограничений, ей, как любви, в то время были «все возрасты покорны». В аудиториях бок о бок скрипели перьями и рубились в словесных баталиях и убеленные сединами солидные люди и совсем юные ученики. Например, будущий выдающийся философ и правовед Гуго Гроций стал студентом в 11 лет, а основатель ордена иезуитов Игнасио Лойола – в 35. Некоторые Университеты стали принимать к себе даже женщин. В Болонье, например, с XII века. Причем одна из первых студенток – Доротея Букка – после выпуска осталась на кафедре, а позже руководила медицинским факультетом в течение 40 лет! А в середине XIII века в крестовом походе Людовика Святого сопровождало три врача. Из них одна – женщина. Видимо, она обладала университетскими званиями, поскольку в документах именуется магистром.

У каждого университета был свой подход к обучению. Так в Париже, изучался почти весь Аристотель, тогда как в Болонье его «давали» только в отрывках, зато уделялось большее внимание риторике, в том числе Цицерону, а также математике и астрономии, включая Эвклида и Птолемея. Для изучавших право основным учебником был Декрет Грациана. В Болонье к нему прибавляли Декреталии Григория IX и ряд других текстов. В области гражданского права комментировали Кодекс Юстиниана. В Болонье к нему добавляли свод ломбардских законов. Медицинский факультет опирался на тексты Гиппократа и Галена. Позже к ним были прибавлены великие арабские достижения: произведения Авиценны, Аверроэса и других авторов.

*** *** ***

Современные университетские аудитории почти не изменились со времен средневековья: амфитеатром, ступенчатыми рядами расположены скамьи, внизу – массивная дубовая кафедра, за которой стоит читающий лекцию профессор. В таких аудиториях собирались студенты самого разного возраста и национальностей. Испанцы, немцы, французы, англичане слушали и писали грифелем на навощенных дощечках, общаясь на одном языке, языке науки, – латыни.

Ординарные (обязательные) лекции обычно читались с рассвета и до 9 часов утра, а экстраординарные (дополнительные) – в послеобеденные часы, с 6 до 10 часов вечера. Лекция выглядела как чтение профессором книги (слово «лекция» означает «чтение»). Иногда он пояснял непонятные места. Учёность преподавателя проявлялась в его умении разъяснить прочитанное, связать его с содержанием других книг, раскрыть смысл терминов и научных понятий.

В учебной жизни средневекового университета большое место занимали диспуты. На них студент должен был аргументированно отстаивать свою точку зрения. Магистр начинал диспут. Предлагая подтвердить или оспорить выдвинутые им тезисы, он заставлял студентов мысленно сверять их с мнениями «отцов церкви», постановлениями церковных соборов и папскими посланиями. Каждому тезису противопоставлялся контртезис оппонента. Необходимо было посредством взаимосвязанных вопросов подвести противную сторону к такому вынужденному признанию, которое либо противоречило его собственным утверждениям, либо расходилось с незыблемыми церковными истинами, что было равносильно обвинению в ереси. Горячие по накалу, споры нередко перерастали в рукопашные схватки и аудитории превращались в настоящие ристалища.

Особенным накалом отмечались диспуты, называемые по-латыни quodlibet. Это слово не имеет прямого аналога в русском языке, и перевести его можно примерно как «говорите, что вам заблагорассудится». Такие диспуты проводились дважды в год – на Рождество и на пасху. Отец Глорье описал их следующим образом:

Представление начиналось от трех до шести утра (!), поскольку диспут мог продлиться очень долго (иногда он превращался в конференцию и шел нон-стоп целую неделю). Для него были характерны причудливость, импровизация, неопределенность. Инициатива здесь принадлежала не самому мэтру, а его ассистентам. При обычном диспуте мэтр заранее объявлял о занимающих его предметах, он размышлял над ними и готовился к их обсуждению, а во время quodlibet кто угодно мог поднять какую угодно проблему.

Это представляло немалую опасность для лектора. Вопросы или возражения сыпались со всех сторон: враждебные, курьезные, мудреные, какие угодно. Отвечающего могли спрашивать искренне, чтобы узнать его мнение; но могли попытаться запутать в противоречиях, могли принудить высказаться по рискованным темам, о коих он предпочел бы молчать. Иной раз его расспрашивал любопытствующий чужестранец или беспокойный ум; часто – ревнивый соперник или коллега-конкурент, пытающийся поставить испытуемого в затруднительное положение. Иногда темы были интересными и ясными, иной раз вопросы были двусмысленными, и мэтру было непросто в точности уловить их истинный смысл. Одни слушатели чистосердечно ограничивались чисто интеллектуальной сферой; другие пытались вытянуть из него задние мысли о политике или желали его очернить… Тому, кто решался вести такой диспут, следовало обладать незаурядным умом и почти универсальной компетентностью.

Вопросы подчас обсуждались не только сложные, но и имевшие большое практическое значение. Например, на пасху 1265 года на факультете богословия Парижского университета участники quodlibet обсуждали такой вопрос: «имел ли король право в своем последнем ордонансе требовать от своих подданных обещания не пользоваться больше эстерлинами (английской монетой) в своих сделках?». Развернувшаяся дискуссия привела к глубокому разбору вопроса о праве государя в финансовой сфере.

И все же, несмотря на всю серьезность подобной формы обучения, по статистике, самой любимой темой диспутов была вечно актуальная и живая, – «О верности проституток клирикам», – яркое свидетельство свободы нравов, веселья и жизнелюбия беспокойного студенческого племени. Во все века. И, конечно, эпицентром школярской жизни в любом университете был близлежащий трактир. Здесь студиозусы пили, ели, спали, дрались, писали свои ученические произведения и даже диссертации; здесь они проводили большую часть дня. Это был если не рай, то страна Кокань точно: тепло, свежая еда, вино, пиво и прочие напитки. А потом можно и поиграть: в карты, кости, в шары (что-то вроде боулинга), бильярд и даже пострелять из лука. Для «продолжения банкета» в любом, даже самом маленьком и невзрачном трактире было место для танцев и драк. Ну и официантки, конечно, обожали студентов. А с оплатой понятливый хозяин заведения всегда был готов подождать или же принять в качестве ее какую-нибудь вещь. Так что здесь пили, веселились, жили и работали не только студенты, но и сами преподаватели. И это был настоящий Универсум.

А вот как проходил финал пребывания в стенах альма матер, – выпускной экзамен. Незадолго до этого события руководство нации, к которой принадлежал выпускник, представляло его ректору. Кандидат клятвенно заверял последнего, что исполнил все, что требуется уставами, и не пытался подкупить своих экзаменаторов. В предшествующую экзамену неделю один из мэтров представлял его архидиакону, ручаясь за его способность выдержать проверку. Утром в день экзамена кандидат, прослушав мессу св. Духа, представал перед коллегией докторов, от которых получал два отрывка для комментирования. Он удалялся к себе, готовил комментарий и вечером, в торжественной обстановке под сводами собора зачитывал его высочайшему жюри. Его, все еще лишь студента слушали не только знаменитые профессора, но и сам архидиакон, который, однако, не имел права вмешиваться. Вслед за комментарием он отвечал на вопросы, после чего доктора уходили голосовать. Вскоре архидиакон сообщал о результате.

Сдав экзамен, кандидат становился лиценциатом, но еще не получал докторского звания и права на преподавание: для этого требовалось пройти публичный экзамен. С помпой он отправлялся в собор, где произносил речь и зачитывал подготовленные тезисы, после чего защищал их от нападавших студентов. Так впервые он пробовал себя в роли мэтра. По окончании диспута архидиакон торжественно вручал ему лицензию, дающую право преподавать и соответствующие знаки отличия: раскрытую книгу, золотое кольцо, судейскую шапочку или берет. А в испанских университетах новоиспеченный доктор опоясывался мечом, как на церемонии посвящения в рыцари. Во многих странах студенты и учёные были освобождены от уплаты налогов и воинской повинности. Это формально уравнивало их с аристократией и поднимало науку и знание на высоту, недостижимую в наше время, хотя обычно утверждается прямо противоположное.

Экзамены сопровождались подарками, увеселениями и банкетами. «Проставлялся», конечно, виновник торжества. То был праздник посвящения в члены закрытой, элитной корпорации. Его отмечали по-разному (балы в Италии, бой быков в Испании), но везде он был триумфом невиданного доселе единого племени интеллектуалов, нового сословия – интеллигенции. Предрассветные сумерки христианского мира озарились первыми лучами восходящей зари современной науки.

Практиковались также ритуалы, не имевшие официального статуса. Они проводились не в конце, а в начале учебы, – своего рода инициация, посвящение в студенты новичка, именовавшегося птенцом и молокососом. Обряд представлял собой церемонию «чистилища», для очищения от деревенской неотесанности и первобытной дикости. Все смеялись над звериным запахом, блуждающим взглядом неофита и прочими «атрибутами деревенщины», активно пинали и даже обламывали рога, заранее привязанные к голове. Исповедав, то есть получив признание во всех возможных грехах, юношу мыли, после чего начинался банкет. Благодаря этой торжественной церемонии будущий интеллектуал покидал свое первобытное состояние, свойственное крестьянству, деревенщине (по крайней мере, как они изображаются в сатирической литературе эпохи). От животности он переходил к человечности, от сельского мира к городскому. Отныне он вырван из деревни, дикого мира земли, из тьмы варварства делал шаг навстречу чистому свету цивилизации.

Начиная с XIII – XIV века именно Университеты становятся «родильным домом» для невиданного в мировой истории явления, – науки. Отрабатываются основные принципы, методы, появляется эксперимент и т. д. Великая мудрость встречалась по всей Евразии: в Индии, Китае, Японии, мусульманском мире и т. д. Но ничего подобного европейской науке, без которой невозможно представить современный мир, так нигде и не возникло. И ничего подобного европейским университетам. Между тем, ученый в общественной иерархии возносится на невиданную высоту. Более того, его, доктора (наук) уравнивают в правах с рыцарем. Маршал Бусико в своем «Житии» говорит о двух столпах: рыцарстве и учености. Иногда такое приравнивание происходит в самом буквальном смысле: в 1533 году покровитель Леонардо да Винчи король Франциск I возводит ученых в рыцарское звание.

Такое почитание не случайно. Решения, которые принимались в университетских стенах, подчас влияли на судьбы не только стран и народов, но и всей человеческой цивилизации. Одним из них была, например, постепенная «декриминализация» ссудного процента и ростовщичества. Как только «добро» от высшей экспертной инстанции было получено, на рынке ценных бумаг начался подлинный бум. Азарт, охвативший общество, был столь велик, что свои облигации эмитировал даже «христианнейший» король Франции. А долгие дискуссии юристов и теологов о таких, казалось бы абстрактных понятиях как «канонический процент» и некоторых других, во второй половине XIV – начале XV вв. дали «зеленый свет» формированию банковской системы, ставшей основой современного капитализма.

Подобно тому как в конце античности появились монастыри, ставшие самым ранним провозвестником восхода новой, пока еще неведомой цивилизации средневековья, так и средневековье в конце эпохи порождает университеты, ставшие, в конечном счете, не только одним из его могильщиков, но и оказавших большое влияние на становление совершенно иной, технологической цивилизации.

Христианская мысль и рождение новой рациональности

Они сражались за христианский мир, и эта битва по накалу и значимости не уступала кровавым схваткам с сарацинами где-то на окраинах Ойкумены. Они доказали интеллектуальную и духовную состоятельность Европы в заочных дискуссиях с выдающимися мыслителями мусульманского Востока. Они предотвратили опасность культурной ассимиляции со стороны исламской цивилизации, как это нередко бывает, когда высокая культура поглощает более примитивную.

В награду от потомков они получили глухое непонимание, ненависть и забвение. Сначала поношение и уничтожение со стороны «Просветителей», как мракобесов, лжецов и гонителей свободной мысли, а затем на века погружение в беспамятство.

Веками схоластов в лучшем случае полагали идиотами, подсчитывающих ангелов, танцующих на острие иглы. Даже у Гегеля в фундаментальной «Истории философии» им отведено всего несколько страничек. Но в начале XX века ситуация удивительным образом изменилась. Ученые почти случайно сдунули пыль с заплесневелых фолиантов и неожиданно для себя открыли поразительный мир, предвосхитивший современность и даже ставший ее началом, подлинным истоком. Мир Дунса Скотта, Оккама, Ансельма Кентерберийского, Фомы Аквинского и других давно забытых гениев был извлечен из тиши библиотек и заиграл всеми красками. В нем нашли утонченную протоматематическую логику, теорию языка, семиотику и многое, многое другое. Удивительным образом еще в 70-х гг. XIII века философы Сорбонны, например, Сигер Брабантский без всякой оглядки на религиозные доктрины заявляли, что высшее счастье человека состоит в созерцании истины естественным разумом. Что рациональность требует от нас признание вечности мира, а не сотворения его. Ну и, конечно, сама суть схоластики – умение обосновать свою позицию, создать непротиворечивую систему доказательств, – была и остается актуальной во все времена. Нередко современные исследователи именно здесь, в Сорбонне 70-х гг. XIII века, видят зарождение философии Нового времени.

Многие слова, которые мы сейчас используем в обиходе, были изобретены в те годы схоластами для ведения дискуссий. Например, понятие реальности, которое ввел Дунс Скотт, пытаясь разделить ее и иллюзорный мир. Схоласты разделили реальность и наше восприятие ее, и поставили вопрос о том, как «настроить» наши инструменты познания, чтобы они давали минимальное искажение?

Современные ученые занимались тем же самым весь ХХ век. Они пытались поймать ускользающую реальность. Но безуспешно. Так что в квантовой механике возобладал принцип «Заткнись и считай». Т.е. даже и не пробуй объяснять что-то, просто считай по формуле. Увы, нынешние исследователи, вооруженные передовыми достижениями науки и техники, так и не смогли превзойти средневековых мыслителей.

Великие идеи схоластов, спустя века, изменяли мир. Мы все еще слишком слабы и неопытны, чтобы рассмотреть в великих потрясениях нового времени эти неприметные истоки. Но все же вот лишь некоторые из них. Оккам отвергает метафизическую сущность идей, оставляя им лишь роль абстракций ума, и заявляет о приоритете воли перед разумом. Он говорит: «если Бог прикажет нам ненавидеть себя, мы должны поступить так, вопреки нашему разуму». Также воля Бога важнее его разума. Именно эта идея – торжества разума и навязывание идей посредством воли – стала одной из ключевых во время Просвещения. Хотя папа римский еще в XIV веке понял всю опасность рассуждений Оккама, и тому пришлось бежать под покровительство императора Людвига Баварского.

Далее Оккам, к примеру, говорит, что жесткая причинность существует лишь в логике и математике, а сам мир – гипотетичен и вероятностен. Сегодня мы эти утверждения можем рассматривать как прозрения эпохи квантовой механики. Британский гений предвосхитил реалии ХХ века. Да и вывод, который он делает из этой «гипотетичности», поистине революционный: мы не можем вывести мир из абстракций, логически (в силу его гипотетичности), значит, необходимы эмпирические исследования.

Или другой пример. Вот вышеупомянутая «троица» – Скотт, Оккам, Фома – рассуждают о контингентности. Это понятие можно перевести как не-необходимость (или необязательность). Т.е. нечто может быть, а может и не быть. Его появление и существование не обязательно. Иными словами, вовсе не все на свете заранее предопределено волей Божией. Сама эта воля во многих своих проявлениях рациональна, а значит, познаваема и, более того, должна быть познана. После длинной цепочки рассуждений следует вывод, что мир основан на свободной воле Творца, а каждый человек – свободный творец в своей узкой сфере. Это во-первых, а во-вторых, рассуждения приводят к тому, что мир – значительно «больше», чем понятия, он не выводим из них. Часть мира мы можем познать при помощи понятий и логики, а часть – нет, для этого требуется опыт, т.е. изучение природы. Согласно самим принципам философии Оккама и Дунса Скотта, чтобы доподлинно знать, надо не только рассуждать, но и исследовать.

О том же еще в «Божественной комедии» Беатриче говорит Данте:

Тебе бы опыт сделать не мешало;

Ведь он для вас – источник всех наук.

И далее она начинает описывать эксперимент, который необходимо поставить!

Данте, Дунс Скотт, Оккам… Пожалуй, последний, кого в этом ряду мы упомянем, был Фрэнсис Бэкон. Хотя он немного хронологически выбивается из рассматриваемого периода, но совсем чуть-чуть. В нем, как ни в ком другом, сошлось средневековье и Новое время. В своем произведении «Новая Атлантида» он требует не много, не мало, а «преобразования мира». Чудовищная ересь, немыслимая в прежние века. Однако, основной силой преобразований полагается… магия и астрология. Для осуществления своего плана Бэкон требует создания техники, – революционная мысль. Но техника мыслится как набор магических инструментов, позволяющих проникнуть вглубь материи. Иными словами, магическими практиками воздействовать на материю, чтобы в корне изменить ее. Создать с помощью науки «естественное чудо» и трансформировать весь мир. Грандиозный план.

Итак, разные философы, разными путями приходят к одному: все более настойчивому требованию изучения природы. В трудах Фомы Аквинского фраза: «Все наше познание начинается с чувственного опыта» повторяется 1500 раз (!). Как следствие эти «абстрактных» высказываний – идеи, подробные описания множества технических изобретений далекого будущего, подобно тем, которые не всегда с достаточным на то основанием приписываются Леонардо да Винчи, мы находим у схоластов Оксфорда и других университетов.

Вот так, казалось бы отвлеченные рассуждения постепенно приводят к необходимости метода и эксперимента. Возникает понятие гипотетического знания и гипотезы как примерной конструкции реальности, в основе которой – непостижимая божественная природа. Так и только так рождается новая логика, философия, рождается современная наука. Только благодаря схоластам и европейским Университетам, и больше никому, нигде и никогда, несмотря на всю великую мудрость Востока. Так в дискуссиях в маленьких подслеповатых учебных аудиториях, благодаря напряженным размышлениям в тихих кельях, освещенных лишь тусклым пламенем свечи, продумывались важнейшие понятия и принципы современного общества и государства, основы новой цивилизации.

Глава 3. Готические соборы

Собор в Шартре

Готический собор – это молитва в камне. Одно из самых прекрасных творений рук человеческих. Рвущееся в небо здание неземной красоты утверждает идею бесплотного единения с Богом, хотя скульптуры в соборе могут быть исключительно земными. Его главная задача – дать возможность каждому человеку увидеть собственными глазами воплощение Бога, всю библейскую историю. Увидеть, чтобы уверовать. Ведь собор – это еще и Библия для неграмотных. Здесь можно найти царей, святых, ангелов, грешников, «четырех мудрейших иудеев», «четырех доблестнейших язычников», «четырех благочестивейших христиан», – всю историю человечества от грехопадения до Страшного суда.

Мало кто не бывает охвачен его великолепием, грандиозностью и дерзновением замысла в попытке дотянуться до Божественного. Каменный океан, в невероятной легкости, брызгами пены взметнулся ввысь, и из него вышла Божественная Афродита. Счастье созерцания этих Творений омрачает лишь мысль о том, что мы их уже почти не понимаем. Для человека, живущего одновременно в двух измерениях, земном и трансцендентном, собор был порталом для перехода в другой мир. И в этом его важнейшая роль и сакральный смысл. Но этот зашифрованный смысл, оставленный великими предками, вряд ли когда-нибудь будет нам полностью доступен.

Однако, собор – это еще и, в переводе, дом. Дом епископа. Где он учит прихожан Истине. А слово «готика» впервые появляется во времена Возрождения, у ученика Микеланджело Вазари. Он – родоначальник современного искусствоведения, и в одном из своих произведений, после рассуждений об античной архитектуре, сетует на варваров, которые «все смели», а взамен понастроили чего-то в «манере готика» (манерой в то время называли «стиль»). Позже, это слово, равно как и восприятие стиля, сетование на его «отсталость» и «варварство» очень понравились французским просветителям, и с их легкой руки дожило без особых изменений до сего дня. Так что слово «готический» происходит от названия племени – «готы». Просветителям казалось, что тем самым они унижают соборы, эти прекрасные творения рук человеческих, ставя перед ними синоним слова «варвар».

Но готические храмы были еще и святилищем Традиции, Знания, Искусства, где они хранились, подобно книгам в библиотеке. Это и усыпальницы сильных мира сего, которые ощущали себя в безопасности рядом с возносящейся к небесам молитвой, ибо, как известно, чем ближе к могиле совершается служба, тем больше она содействует спасению души.

Мертвые владыки, некогда царствовавшие над миром. А рядом калеки, инвалиды, «дно» общества. Живые, но обездоленные, они приходили вымолить у Бога избавление от страданий. Многие так и жили в соборе вплоть до выздоровления или смерти. Прямо у входа они могли получить консультации доктора. Это тем более удобно, что, скажем, у центрального портала Нотр Дам де Пари регулярно проходили собрания Медицинского факультета. Мертвые короли и живые нищие рядом алкали спасения, взывая к Богу.

А вокруг храма маленькими и кривыми переулками теснился город. В отличие от современных Лондона, Шартра или Парижа, он был грязен, зловонен и прост до примитивности, но над всем этим неприглядным бытом в небесной чистоте парило Творение. Творение пусть еще не Божественное, но уже и не совсем человеческое, – Собор. На нем сплоченные ряды земных и небесных жителей – пророков, патриархов, ангелов и святых – пели осанну Матери и Сыну. Он возвышался над греховностью города, был его гордостью, защитой и прибежищем.

Средневековый собор был поистине всенароден. Весь город участвовал в грандиозной стройке, стремясь украсить его «со всей внутренней чистотой, со всем внешним величием». Часто, подъезжая к городу, можно было лицезреть длинную вереницу людей, каждый из которых нес большой камень для будущего храма Божьего. Время от времени процессия останавливалась для публичной исповеди, а после покаяния ее участники яростно бичевали друг друга.

Стены Творения были свидетелями будничных богослужений и великолепных праздничных литургических церемоний, торжественных процессий и всенародных празднеств, религиозных театрализованных спектаклей. В нем проводились цеховые собрания ремесленников и городских коммун. Он был предметом гордости горожан; свидетельство тому – гордый профиль со шпилем, вознесшемся к небесам, выгравированный, наверное, на каждой второй печати, которыми купцы или ремесленники скрепляли свои контракты.

Просторные нефы Собора были открыты всем, без различия положения и состояния. А под высоко парящими сводами могло собраться все население средневекового города.

И величественный собор, и маленькие скромные приходские церкви, стягивали к себе нити всего жизненного пути средневекового человека: совершавшиеся в них обряды и таинства определяли каждодневный ритм бытия, именно они заключали в себе молитвы живых и надгробные надписи об усопших.