Наполеон и его женщины

И тогда он решил воспользоваться этой победой, – возможно, последней, которую он мог бы одержать в Египте, – для того, чтобы отправиться во Францию, свергнуть Директорию и навести в стране порядок.

Не сказав никому ни слова, он начал готовиться к отъезду и, когда все было приготовлено, позвал Полину:

– Я знаю, что ты – славная женщина. Послушай. Я возвращаюсь во Францию, откуда приходят ужасные вести. Наши войска разбиты в Германии, в Италии, повсюду. Австрийцы и русские грозят вторгнуться в нашу страну. В Вандее снова неспокойно. В стране царят анархия и голод. Директория, состоящая из никчемных людишек и проходимцев, ведет Францию к гибели. Я должен ехать.

Полина зарыдала:

– Возьми меня с собой!

– Не могу. Не исключено, что я могу попасть в плен к англичанам. Ты должна оберегать мою славу. Представь, какой поднимется шум, если меня схватят с женщиной?

Красотка плакала, умоляя его. Но Бонапарт был непреклонен. На следующий день, поручив Клеберу заботу о молодой женщине, он с несколькими друзьями тайно поднялся на борт «Мюирона»…

У оставшейся одной Полины теплилась единственная надежда на то, что в одну из последних страстных ночей, проведенных с любовником, «в ней осталось оплодотворяющее семя Бонапарта». Но увы! Неделя проходила за неделей, а желанных признаков все не было…

– Он будет сердиться на меня, – говорила она.

И она сожалела только об этом. Но бедняжка конечно же не могла себе представить, что именно бесплодие помешает ей стать императрицей…

Те, кто создал из Наполеона легенду, утверждают, что Бонапарт во время своего плавания неотрывно глядел «на маленькое ярко блестевшее солнце, которое светило денно и нощно и к которому он, казалось, направлял свой корабль».

– Нам нечего бояться, – якобы говорил он. – Поскольку это светило, появившееся на западе, – «моя путеводная звезда».

Если верить им, то Бонапарт после ужина обычно выходил на палубу для того, чтобы задумчиво созерцать этот знак судьбы

.

На самом же деле все было совсем не так.

Быть может, Бонапарт и верил в астрологию, но он имел другую склонность, представляющую очень большой интерес для его биографов: он играл в карты…

Такое времяпровождение кому-то может показаться пустым занятием. Но представляется любопытным, когда прочтешь «Мемуары» Бурьена. Тот сообщает нам, что генерал никогда не упускал случая «помочь удаче, прибегая к запрещенным приемам», которые другие осуждают

.

Таким образом, легенду следует изменить и несколько подкорректировать. И вместо образа молодого человека, избранного судьбой и плывшего во Францию, неотрывно глядя на свою звезду, следует нарисовать образ честолюбивого офицера, рвущегося к власти и передергивающего карты…

Действительность отнюдь не менее примечательна, чем выдумка, но, согласитесь, символ, который она создает, выглядит несколько иначе.

2 октября, чудом прорвавшись через английскую блокаду, Бонапарт высадился в порту Аяччо.

Охваченный безумной радостью, он отправился обнять своих кузенов, вдохнуть аромат цветов, поболтать с пастушками, вспомнить о своем детстве. Но у него не хватило времени на то, чтобы возобновить связи со своими симпатичными подружками, с которыми познакомился пять лет тому назад. Он очень об этом сожалел, поскольку, несмотря на то что у него была Полина, чье великолепное тело он еще не успел забыть, Жозефина, которую продолжал мучительно любить, он с удовольствием бы остудил с какой-нибудь прекрасной жительницей Аяччо «тот пыл, который накопился в его естестве после убытия из Каира». Измотанный многодневной качкой, он глядел на девушек горящим взором и иногда замолкал на полуслове, провожая жадным взглядом «покачивающийся зад проходившей мимо девицы…».

В течение шести дней у дверей его дома собиралась огромная толпа, поскольку, как сообщает нам Бурьен, «его слава значительно увеличила число его родственников».

Время от времени к нему приходило какое-нибудь великолепное создание с вызывающе выставленной вперед грудью и красиво очерченными бедрами, с которым он охотно занялся бы воспроизводством населения острова, но всякий раз это была либо кузина, либо молодая тетушка, либо крестница…

С налитым кровью лицом, он вынужден был целовать их в щечку и спрашивать, как поживают родственники.

Выполнение этих семейных обязанностей раздражало его:

– Решительно, на меня обрушилась лавина родственников! – говорил он, пиная ногами мебель.

Вечером 7 октября он снова поднялся на борт «Мюирона», так и не утолив жажды любви. Несколько расстроенный, он искренне позавидовал тем, кому выпало счастье посвятить любви хотя бы немного времени. Впрочем, он и сам в этом, не стесняясь, признался. Вот как Рустан, мамелюк, привезенный им из Египта, рассказывает нам об этом в своем необычном стиле:

«Мы не проходить карантина, как это было принято. Час спустя после прибытия на рейд генерал сошел с корабля, а потом пошел в тот дом, что он родился. Генерал, он меня спрашивать, как я нахожу его родина. Я ему сказал:

– Очень хорошо, это хороший страна.

Он мне сказал:

– Это ничего. Когда мы приедем в Париж, это совсем другое дело!

Там было много красивых женщин, которые имели ко мне большую доброту, поскольку я был чужеземец.

Мы снова сели во фрегат поехать в Тулон, но погода была такой плохой, мы были вынуждены снова вернуться на Корсику, там мы были целый день, а через день уехали в Тулон.

По пути генерал и Бертье начинают смеяться при виде меня, говоря:

– Как! Ты более ловкий, чем мы! Ты уже познал во Франции женщин, а мы, мы еще не имели ни одной»

.

А пока Бонапарт плыл во Францию, в Париже Директория продолжала свои достойные смеха праздники. «Чаровницы», «щеголи», «невероятные» танцевали, организовывали фривольные вечеринки и наживались на редких продуктах питания точно так же, как это будут делать через сто сорок два года их последователи, эти «зазу», которые, напялив на себя слишком широкие пиджаки и слишком узкие брюки, обувшись в мокасины с тройной подошвой и украсив лбы смешной челкой, будут танцевать «свинг» на безумных вечеринках в перерывах между операциями на черном рынке…

Вся эта «золотая молодежь» того времени гротескно подражала очаровательному певцу Гарату, не выговаривавшему букву «р».

А на бульварах, как и на Елисейских Полях, можно было слышать не превзойденные по своей глупости разговоры. Вот пример такого диалога, имевшего место 2 октября 1799 года и донесенного до нас очевидцем:

– Это невероятно, даю вам честное слово! Вы слышали Вааса?

– Ах, доогой дуг, как велик Диекто! Он поизнес пекасную ечь!

– Его любовница?

– Котоая, чет побей? Их ведь у него ти!

– Ланж, азумеется!»

Поскольку, если сии молодые люди не обсуждали, по-детски картавя, дела о купле-продаже сливочного масла или сахара, то это означало, что разговаривали они о фаворитках Барраса. А из этих женщин особое внимание было привлечено в последнее время к мадемуазель Ланж, бывшей комической актрисе легкого поведения, которая не так давно вышла замуж за богатого брюссельского каретника Мишеля-Жана Симмонса и чье великолепное тело продолжало согревать ложе Директора.

Люди обсуждали ее выходки, перечисляли любовников, заключали пари о количестве родинок у нее на теле, уверяли, что она покрасила «природный пушок» в цвета города Парижа, носили ее фасона рубашки, – короче, она была любимицей «золотой молодежи».

В конце сентября она стала вдобавок и героиней одного маленького типично парижского скандала. Она заказала свой портрет у Жироде, талант которого уже начал высоко цениться. Художник принялся за работу и вскоре выставил картину в «Салоне». Естественно, картина имела бешеный успех.

Мадемуазель Ланж тоже пришла «взглянуть на себя» с критиком из «Арлекина Салона». Увидев полотно, она в ужасе воскликнула:

– Художник подправил мой нос. Позор!