Петербургские зимы

Потом с завистью монодраму – переворот в драматическом искусстве – как она тут же рекомендовалась.

Потом «Смеюнчиков».

Потом снова монодраму…

Естественно, что «еще потом», через недели две, я отправил на почту заказной пакет с десятком буро-лиловых стихотворений, без определенного размера, и с сопроводительным письмом на имя редактора К.

Отправив, стал ждать ответа. Некоторый опыт мне подсказывал, что ответ придет не скоро и вряд ли обрадует. Но, против обыкновения, ответ пришел сейчас же. И какой ответ!

На листе шершавой бумаги, тоже лиловато-бурой, стояло:

– Дорогой друг. Присланное – шедевр. Пойдет в ближайшей книге. Приветствую и обнимаю…

Да, это была не «Нива», после двух месяцев «сомнений и надежд» возвращавшая рукописи с неизменной отвратительной припиской: «М.Г. К сожалению…»

* * *

Каникулы кончились – я вернулся в Петербург. К., издатель «Студии», приглашал меня, сейчас же по приезде, к нему зайти. Конечно, мне очень хотелось это сделать. Знакомство с влиятельным издателем передового альманаха, встреча с такими людьми, как Бурлюки или Борисяк, литературная жизнь, новаторство… Казалось, чего бы лучше? К сожалению, здесь было маленькое «но», сильно меня смущавшее…

«Но» – было в следующем. Как я пойду знакомиться со своими «импрессионистами»? Ведь тогда обнаружится мой позор: шестнадцать лет и кадетский мундир с золотым галуном на красном воротнике. Лета еще ничего, лета можно и прибавить… Но мундир…

К. рисовался мне господином вдохновенного вида, длинноволосым, бледным, задумчивым. Вот я написал ему, что приду, он меня ждет. Вот я подымаюсь на шестой этаж, в его поэтическую мансарду, увешанную бурыми картинами и заваленную лиловыми рукописями. Звоню. Он смотрит на меня с недоумением: «Вы, верно, ошиблись, молодой человек, это в третьем этаже, у полковника, сын кадет…»

Но, предположим, – все обойдется. Он же писал, что стихи мои – шедевр, а ведь суть в стихах, а не в возрасте или в мундире. Все равно, выйдем мы, например, на улицу. Он говорит – посмотрите, дорогой друг, солнце сегодня совершенно фиолетовое… А в это время навстречу генерал. И вместо того, чтобы согласиться – да, вы правы, как фиалка, или со вкусом возразить: «Фиолетовое? Я бы сказал, зеленоватое…» – надо вытягиваться во фронт (три строевых шага, поворот на каблуках – ать-два). Он предложит – зайдем в ресторан, поболтать за бутылкой вина. – Извините, мне можно только в кондитерскую. – Да и в кондитерской беги сейчас же к офицеру. – Господин поручик, разрешите сесть…

После долгого раздумья я решил выждать, когда уедет в деревню старший брат, и отправиться к К. в его штатском костюме. Я уже примерял тайком этот костюм: немного мешковат, и брюки плохо подворачивать – но, в общем, прилично. Пока же я отослал К. тетрадь новых стихов, с припиской, что болен и зайду, когда поправлюсь…

…Был понедельник, но я сидел дома, «отдуваясь», как говорилось в корпусе, от какой-то «письменной». Было часа два дня. Я с грустью поглядел в окно – в учебные часы благоразумнее не выходить. Вот идет, например, генерал. – Кадет, почему вы не в корпусе? Ваш билет. – Неприятностей не оберешься.

…Генерал за окном перешел улицу, осмотрелся и завернул за угол – как раз к нашему подъезду. Это был сухонький, строгого вида старичок, военный доктор, в очках и с малиновыми отворотами шинели. Я отошел от окна и сел за неоконченные стихи. Но рифма что-то не подбиралась…

Вдруг брат, тот самый, на костюм которого я рассчитывал, вбежал в мою комнату с взволнованным видом.

– Вот – достукался – пришел доктор из корпуса – проверять, болен ли ты…

С понятным смущением я вошел в гостиную. В гостиной сидел тот самый сухонький генерал, который переходил улицу.

– Зашел познакомиться, – сказал он, протягивая мне обе руки. – Я – К., редактор «Студии Импрессионистов»…

* * *

…Ярко начищенная медная доска. Доктор медицины К., часы приема. А повыше, на красном сукне двери, кнопками приколот клочок оранжевого картона:

КЛУБ РАВНОДЕЙСТВУЮЩИХ. АСОЦ-ХУД-ПОЭТ-ФУТ-КУБ, ИМПРЕССИОНИСТОВ.

Квартира большая, солидная. Приемная с тяжелой мебелью – чехлы, люстры, канделябры, бронзовый медведь с блюдом пыльных визитных карточек.

На столе – старая «Нива», на стенах – пожелтевшие группы: «Военно-медицинская академия 1879 г.», «Ярославль 1891 г.». Все как полагается.

Но вперемежку с номерами «Нивы» и проспектом Ессентуков – «Помада» Крученыха, обклеенная золотой бумагой, как елочная хлопушка, альманах «Засахаре кры» и обличительный увраж «Тайные пороки академиков». И на стенах, вперемежку с группами, – картины.

Картины, мало подходящие для докторской приемной: малиновые, бурые, зеленые, лиловые. Там серый конус на оранжевом фоне, здесь желтый куб на бледно-синем, между ними что-то пестрое, всех цветов, и по пестроте – надпись «Астрахан… сельд…».

Это все работы самого К. Подарки друзей и единомышленников по «асоц-худ-фут-кубу» – украшают кабинет.

В кабинете, у большого письменного стола, в мягком свете лампы – две фигуры. Дымя душистой папироской, заложив руки в карманы мягкой серой тужурки, поблескивая золотыми очками, – доктор беседует с пациентом.

Сразу видно, что сидящий напротив – пациент. И вряд ли не душевнобольной.

У него вид желтый и истощенный, взгляд дикий, волосы всклокочены. Говорит он заикаясь, дергаясь при каждом слове, голова трясется на худой, длинной шее. Он берет папиросу и не сразу может закурить – так дрожат руки. Закурил и сейчас же бросает, хватает новую папиросу, чтобы опять бросить…

Иногда он что-то порывисто шепчет. Доктор, поблескивая очками, кивает седой головой и делает карандашом какие-то пометки. Отмечает ход болезни. Пишет рецепт.

Но прислушайтесь к их разговору.

– Отлично, – говорит доктор. – Форма бытия треугольник. Следовательно, душа треугольна.

– Ддддаа, – дергается «пациент». – Тттрреугольна иии пппррямоугольна.

– Хорошо, – кивает доктор. – Значит, запишем: «Душа – мысль – треугольник. Смерть – чрево – круг…»

– Ннет, – волнуется «пациент». – Ннет… Пишите: ччрево – ддрево.

– Но, дорогой мой, вы увлекаетесь. Почему же древо? Ведь наша задача формулировать как можно точнее…

– Ддрево, – настаивает «пациент». – Ддрево. – Голова его начинает трястись сильнее. – Ддрево-ччрево…

– Ну, хорошо, хорошо – не волнуйтесь, милый. Древо так древо. Идем дальше. Жизнь. Смерть. Что потом? Искусство?..

– Искусство – укус-то! – просияв, вставляет «пациент».

Доктор тоже сияет.

– Находчиво. Поразительно. Глубоко. Укус-то. Браво-браво… Но – это не формула. Давайте искать формулу. Что вы скажете о слове «сосуд»?

Это основополагатель русского футуризма К. и «гениальнейший поэт мира» «Велимир» Хлебников составляют тезисы философского обоснования нового направления. Но каждую минуту картина может измениться: с Хлебниковым сделается страшный припадок падучей, и его собеседнику придется вспомнить о другом искусстве – врача.

* * *

Эта солидная квартира, эти группы по стенам, эти генеральские погоны, золотые очки, неторопливые манеры седеющего профессора – все это призрачное.

Несколько лет назад в этой квартире жил действительный статский советник К. Принимал пациентов, ездил на лекции, писал научные статьи – делал все, что полагается делать, жил, как полагается жить. В свободное время он немного занимался живописью, бывал на выставках. Но свободного времени было мало: начатые картины по месяцам валялись неоконченными. Вон там, в темном проходе, еще висит одна: «натюморт» – кувшин, два яблока, рыба. Старательно, аккуратно выписано. Действительный статский советник К. подражал фламандцам.

Но в один холодный январский день К. уехал, как обычно, в госпиталь или в Академию, и больше не вернулся. В его шинели и очках, с его лицом и походкой, открыв дверь его французским ключом, в эту квартиру вошел другой человек…

Между десятью утра и семью вечера доктор медицины, действительный статский советник К. где-то в закоулках засыпанного снегом Петербурга потерял свою прежнюю душу.

Вот рассказ его самого: