Фанфарон и Ада (сборник)

Эта традиция поддерживалась семьями каждый год: первого июня, в день Защиты детей, они делали совместную вылазку на природу подальше от Бобриного омута, поближе к реке Полевушке. Растягивали на берегу туристическую палатку, приносили с собой кто что мог: закуску, выпивку, мясо для шашлыков, салаты, фрукты, ну и все такое, разжигали костер, и начиналось пиршество. Четыре семьи: Ада с Кириллом (Захар давно был не в счет), Марьяна (естественно, без Алиар-Хана Муртаева, который растворился-исчез из поселка), «мадам Нинон» с Валентином Семеновичем и Верочка с Романом Абдурахмановым (они хоть и развелись, и даже Верочка успела продать квартиру, все-таки пришли на эту прощальную для них трапезу вместе). Ну и, естественно, дети-пацаны тоже были с родителями: отдельно устраивали себе костер, пекли до углистой черноты картошку, запивали ее ароматным топленым молоком, расставляли в округе удочки и жерлицы.

А ведь наступило уже лето, первый день лета! После зимы, а затем и после затяжной дождливой весны пришла наконец благодать, солнце пробивалось сквозь орешник и густую черемуху мягкими теплыми лучами; наверху, где-то в кронах молодого дубняка поцвиркивали то ли синицы, вернувшиеся (после зимних будней в городах и поселках) в свои заповедные лесные края, то ли даже чечетки, которые в последние годы совсем перестали прощаться с уральскими просторами и, облюбовав какую-нибудь особенно раскидистую березу, шныряли там среди веток, ища вкусные почки; но почки еще только-только начинали набухать, не пришло еще время побаловаться чечёткам любимым их лакомством.

Под шашлычки, под вино разгораются постепенно откровенные разговоры, а то и горячие споры. О том, как мы живем, что с нами происходит или, например, о том, как мы относимся к природе, которая нас кормит, а мы разве отвечаем нашей кормилице сыновней благодарностью? Вот, к примеру, взять хоть наш Бобриный омут, который как образовался-то? А так, что когда-то облюбовали один из двух рукавов Полевушки бобры, год, два, три, много лет – строили здесь свою запруду. Валили сосны, осины, березы, даже дубы, тащили валежник, кустарник, затыкали дыры и пробоины, но Полевушка вновь и вновь побеждала. Река быстрая, глубокая, полноводная, а главное – строптивая (говорят, еще в прошлом веке местные крестьяне-промысловики пытались изменить ее русло, заставить объединить рукава в одну стремнину, – не получилось у них), а бобры вновь, десятки лет возводили новую плотину, без своего царственного омута не было для них бобриного продолжения рода, и вновь плотину сносило бурным потоком, но бобриная смекалка, упорство и даже какое-то безумие (с человеческой точки зрения) в конце концов одержали победу; возвели они свой омут-водоем, а Полевушка с тех пор текла только одним руслом-рукавом.

Но годы шли, долгие годы, и что в конце концов случилось? А случилось вот что: омут стал заиливаться. Чем больше он заиливался, тем больше задыхалось рыбы долгими уральскими зимами под крепким льдом; весной, когда сходил ледяной панцирь, дохлая рыба кишьмя кишела, накрывая весь омут тлением и гнилью, далеко вокруг отравляя прибрежный воздух; бобры не выдерживали, начинали покидать обжитые места и уходить вверх по течению реки, искать новые изгибы Полевушки для строительства другой какой-нибудь плотины… Организовывали даже рейды: рыбаки, школьники, волонтеры приходили зимами к омуту, долбили лед ломами, сверлили коловоротами, били пешнями, а затем черпаками выуживали ледяную крошку, – ничего не помогало: все больше задыхалось рыбы в Бобрином омуте, все дальше разносился запах и тление гниющей рыбы.

– Да сколько раз я писал об этом в газете! – восклицал Валентин Семенович.

– Пиши, пиши, – подначивала его жена, «мадам Нинон». – Не писать надо, а спасать рыбу. Построили бы тут рыбзаводишко местный, он бы быстро очистил омут, а рыбу бы продавал – хоть свежую, хоть замороженную, хоть консервированную…

– Тебе лишь бы продавать. Главное – продать все на свете, иметь навар, а до живой природы дела нет.

Тут кто-нибудь еще (к примеру – Кирилл) предлагал совсем иное:

– Здесь кардинальной идеи не хватает. Идеи огня и молнии.

– Какой еще идеи огня и молнии? – удивлялись друзья.

– На месте запруды нужно создать настоящую плотину и вознести на ней электростанцию. Огонь как свет и свет как огонь (как истина жизни) опять спасут человека.

– Ну, заладил: огонь, свет, электричество, ты ещё скажи – молния спасёт человечество.

– И спасет. Не спасет, а уже спасла. Не будь молнии, не было бы огня, а без огня – жизни, а без жизни ни нас с вами, ни этой рыбы, ни этой реки, ни этой проблемы – ничего бы не было.

– Да что Вы всё о мировых проблемах. Вот, посмотрите, дети наши: не кажется ли вам, дорогие друзья, что они у нас – брошены на произвол судьбы, как и погибающие бобры, как и задыхающаяся рыба, как и…

– А причем здесь дети? – рассмеялась Ада (она изрядно захмелела, и весь этот разговор казался ей смешным и забавным). – Дети у нас прекрасные, правда, Марьяна? Один только Павлуша чего стоит: таких вундеркиндов еще поискать на свете. А мой Егорка? Пусть молчун, но праведник, главное. А Антошка? Будущая звезда журналистики, он еще задаст перцу всем этим бюрократам, которые не хотят решать нашу местную проблему с плотиной, бобрами и… и дохлой вымирающей рыбой. Вообще-то, Верочка, вы зря развелись с Романом. Такая пара! Как мы будем жить без вас, а наши пацаны – без вашего Антошки? Какая муха вас укусила?

Верочка с Романом подавленно молчали, каждый из них, как на дыбе, только думал: скорей бы закончилась эта мука, это пиршество, это прилюдное обсуждение их проблем. Хотя позже, когда Роман выпьет побольше, он тоже выскажет несколько своих заветных мыслей по поводу… ну вот хотя бы по такому поводу:

– Когда я был маленький, я все надеялся: вот вырасту – везде наведу порядок, повсюду будет справедливость, честность, порядочность, верность.

– Ну, куда хватил, – иронично обронила Марьяна. – Может, где и будет справедливость, только не в нашей дыре. В нашем государстве шутки плохи: или оно тебя, или ты его. По-другому не бывает.

– Причем тут государство? Я о личной ответственности говорю, о том, что каждый человек должен быть на высоте своего природного предназначения!

– Красиво, красиво, – усмехнулась Марьяна.

– Да, да, да, – засмеялась неожиданно пьяненькая Ада. – Красота, вот именно красота спасет мир. Так еще Достоевский говорил!

От малого костра, от детского, вдруг отделилась фигура Павлуши Муртаева, и, подойдя к взрослым, он наставительно произнес следующие слова:

– Дорогие старшие товарищи, должен внести в Вашу дискуссию одну существенную поправку. Вот вы о красоте говорите, о том, что Достоевский пророчил: красота спасет мир…

– Да, да, да! – восторженно захлопала в ладоши Ада.

– Так вот, уважаемая тетя Адель, я просто не могу не поправить вас, а вернее – хочу уточнить одну мысль. Всегда, везде и всюду тысячи людей повторяют одно и то же: красота спасет мир, красота спасет мир. Никакая красота, как эстетическая ценность, а не этическая, никогда и никого не спасет, и мир не спасет, ничто не спасет. Достоевский, заметьте, говорил не просто о красоте (и не повторяйте, пожалуйста, как попугайчики, его мудрую, но исковерканную людьми же мысль), он говорил: «Красота единения спасет мир», – понимаете? Не красота, а красота единения? И еще в одном месте он повторил эту мысль, только несколько на другой лад, а именно: «Красота Христа спасет мир», опять же, заметьте, не просто красота, а красота Христа. Для Достоевского: красота единения и красота Христа – это одно и то же, это этическая мысль, а не…

– Браво, браво, браво! – захлопала в ладоши совсем пьяненькая Ада.

– За сим прошу откланяться, – важно кивнул Павлуша Муртаев и отправился к своим друзьям, к малому костру.

– Ты скажи, какой малец! Просто чудо! – продолжала восторженно хлопать в ладоши Ада.

– Да тихо ты! – оборвала ее «мадам Нинон».

Тут тебе не собрание на трубном заводе (Ада, кстати, именно там и работала, учетчицей готовой продукции), дай других послушать.

– Давай, давай тебя послушаем, – согласно закивала головой Ада. – Про платки, про шубы…

– Дались тебе эти шубы! Хотя первая потом будешь просить какую-нибудь особенную…

– Не буду!

– Да будешь, куда ты денешься.

– Девочки, не ссорьтесь. Я что хочу сказать. – Это уже голос Валентина Семеновича. – Я хочу сказать: вот Павлуша, вундеркинд, и я сомневаюсь, чтобы кто-то заставлял его читать или думать из-под палки, он сам по себе такой.

– А про Алиар-Хана Муртаева забыл? – не согласилась Ада. – Да с таким отцом будешь мудрецом, а что с нашего Захара взять, к примеру? Книги все подряд читает, а понимает ли в них что? А главное – лень-матушка раньше него родилась, ничего ему не надо, лишь бы корочку сухую (причем материну) грызть да картошкой заедать…

– Вот-вот, никакого понятия ни об огне, ни о молнии, как о началах жизни. Мужик должен свой костер в жизни возжечь, своя правда должна возгореться у человека!

– Да подождите, друзья, не об этом я хочу сказать, – поморщился Валентин Семенович. – А хочу сказать вот что. Возьмем Павлушку. Самостоятельный. Мудрый. Рассудительный. А другие что же? Вот наш Любомир – тоже много читает. Много думает, анализирует (я это вижу и чувствую). А – молчит! Слова из него не вытянешь.

– Потому что не верит он взрослым, – неожиданно вступила в разговор Верочка.

– Как это?

– А так, – отрезала Верочка. – Что с нами разговаривать? Мы говорим одно, думаем другое, а делаем третье. Лицемеры.

– Вот, вот, правильно она говорит, – подхватил Роман (разговорилась парочка). – Как посмотришь вокруг: кому верить можно? На кого опереться? Везде и всюду обман, предательство. Самые близкие, самые любимые – врагами становятся. Как же так? Почему?

– Ну, ты все в свою сторону гнешь, – махнула на Романа рукой Ада. – Обжегся – теперь на воду дуешь. Сам во всем виноват! – Ада, чувствуется, начала трезветь, мысли здравые произносила.

– Так о чем я хотел сказать? – продолжал Валентин Семенович. – Я, кстати, об этом даже в газете вопрос поднимал. А именно: почему наши дети не разговаривают с нами, почему отмахиваются от нас, молчат (извините), как партизаны?!

– Да о чем, к примеру, с тобой говорить? – укорила его жена, «мадам Нинон». – Он тебе вопрос – ты ему проповеди, он тебе второй – ты ему лекции, он тебе третий – ты (к примеру) о мировой революции. Ну, ладно, ладно – о мировой политике, о мировом положении… это одно и то же.

– А ты сразу давай кричать! Орать! Спорить! Доказывать! Нормально разговаривать не умеешь. Все на повышенных тонах, на истерике, будто тебя черти на углях поджаривают. Нет нравственного покоя в семье.

– Вот я и говорю – не о чем ему с нами говорить. Я – кричу, ты – лекции читаешь, хрен редьки не слаще.

– Хорошо хоть, понимаешь это.

– А знаете, в чем мне однажды, – тут «мадам Нинон» перешла на шепот, – в чем мне однажды Антошка признался? Ваш Любомир зарок дал: когда вырастет, ни за что не женится. Крик, шум, гам, для чего это? Зачем? Лучше одному жить…

– Вот, вот, – подхватил Валентин Семенович, – правильно он сказал. – Потому что в семье ни мира, ни лада. Задумайся об этом, Нина!