Пан Володыевский

Так погиб Володыевский – Гектор каменецкий, первый рыцарь Речи Посполитой.

* * *

В Станиславове, посередине костела, стоял высокий катафалк, окруженный множеством свечей, а на катафалке в двух гробах, оловянном и деревянном, лежал пан Володыевский. Гроб уже был заколочен, близился момент погребения. По желанию вдовы его должны были похоронить в Хрептиеве, но так как вся Подолия была теперь во власти турок, то временно приходилось похоронить его в Станиславове, ибо в этот город были отосланы под турецким конвоем все каменецкие «выходцы» и переданы в распоряжение гетманского войска.

Звонили во все колокола. Костел был переполнен народом, шляхтой и воинами, которые в последний раз хотели взглянуть на гроб «Каменецкого Гектора», первого кавалера Речи Посполитой. Были слухи, что сам гетман должен приехать на похороны, но так как его все еще не было, и каждую минуту могли подойти татарские чамбулы, то было решено не откладывать печальной церемонии.

Старые солдаты, друзья и подчиненные покойного окружили катафалк. Были здесь пан Мушальский, пан Мотовило, пан Снитко, пан Громыка, пан Ненашинец, пан Нововейский и многие другие, прежние офицеры станицы.

По странной случайности здесь были все те, которые когда-то проводили вместе вечера в Хрептиеве; все они остались живы в этой войне и только тот, кто был их вождем, кто служил им примером, этот рыцарь добрый и справедливый, страшный для врагов и кроткий со своими, только он, фехтовальщик из фехтовальщиков, человек голубиной кротости, лежал здесь высоко, окруженный свечами, лежал под крыльями славы, но в тишине смерти.

Закаленные в долгих войнах сердца солдат сжимались от жалости при виде этого зрелища; желтое пламя свечей, отражаясь в слезах, плывших из глаз воинов, освещало их строгие, скорбные лица. Посреди них, ничком на каменном полу церкви лежала Бася и рядом с нею старый, одряхлевший, убитый горем, трясущийся пан Заглоба. Она пришла сюда пешком из Каменца, следуя за дрогами, на которых везли дорогой гроб.

Теперь настала минута предать этот гроб земле. Всю дорогу она шла, ничего не сознавая, как будто не от мира сего, и теперь у этого катафалка она бессмысленно повторяла: «Это ничего», повторяла потому, что это ей велел передать любимый ею человек, потому что это были его последние слова; но эти слова были только пустым звуком, лишенным всякого содержания и правды. Нет, это было не «ничего» – это было горе, мрак, отчаяние, смерть, это было непоправимое несчастье, разбитая жизнь и страшное сознание, что для нее нет уже милосердия, нет надежды, а есть только пустота, всегда пустота, которую сможет заполнить один лишь Бог, когда ниспошлет ей смерть.

Колокола звонили. У главного алтаря кончилась обедня. Наконец раздался высокий голос ксендза: «В блаженном Успении вечный покой». Бася вздрогнула, и в ее голове, лишенной всякого сознания, вдруг промелькнула мысль: «Уже, уже! Сейчас его отнимут у меня!»

Но это не был еще конец церемонии. Рыцари приготовились к речам, которые должны были быть произнесены во время опускания гроба в могилу. Между тем на амвон взошел ксендз Каминский, тот самый, который раньше часто бывал в Хрептиеве и который во время болезни Баси приготовлял ее к смерти.

В костеле народ стал откашливаться, как это всегда бывает перед началом проповеди, потом все утихли, и глаза всех устремились на амвон.

Вдруг с амвона раздался барабанный бой.

Слушатели изумились. Ксендз Каминский забил тревогу; вдруг оборвал, и водворилась тишина. Опять раздался треск барабана, и вдруг ксендз Каминский швырнул палочки на пол, поднял обе руки вверх и воскликнул:

– Пан полковник Володыевский!

Ему ответил сдавленный крик Баси. В костеле стало просто страшно.

Пан Заглоба встал и с помощью пана Мушальского вынес бесчувственную Басю из костела. А ксендз продолжал:

– Ради бога, пан Володыевский! Бьют тревогу, война, неприятель на границе! А ты не вскакиваешь? Не хватаешься за саблю, не садишься на коня? Что сделалось с тобой, солдат? Разве ты забыл свою прежнюю доблесть, что оставляешь нас одних в горе и тревоге?

Переполнились горем сердца рыцарей, и в церкви послышались громкие рыдания и стоны, и повторялись они каждый раз, когда ксендз начинал прославлять Володыевского, его доблести, его любовь к отечеству, его мужество. И проповедник увлекся собственными словами. Он побледнел, чело его покрылось потом, голос дрожал. Его охватила жалость к маленькому рыцарю, ему стало жаль Каменца, жаль погубленной исповедниками полумесяца Речи Посполитой, и он закончил свое слово такой молитвой:

– Твои храмы, Господи, будут обращены в мечети, и там, где мы читали твое святое Евангелие, будут звучать слова Корана. Ты поверг нас в бездну горя, отвратил лицо свое от нас и предал нас во власть нечестивых турок. Неисповедимы пути твои, но кто теперь, о, Господи, окажет врагу сопротивление? Какие войска защитят границы? Ты, перед коим ничто не сокрыто, ты знаешь, что лучше нашей конницы нет в мире войска. И вот ты, о, Господи, отнимаешь у нас таких защитников, которые могли бы защитить все христианство, прославляющее твое имя! Отче, Всеблагий! Не покидай нас! Окажи милосердие. Пошли нам защитника, пошли того, кто поразит нас, пусть ободрит нас, павших духом. Пошли его, о, Господи!

В эту минуту у входа в костел поднялся шум, и вошел пан гетман Собеский. Глаза всех устремились на него, а он, звеня шпорами, шел к катафалку, великолепный, величественный, с лицом римского Цезаря…

Его сопровождала толпа закованных в сталь рыцарей.

– Salvator![28 - Избавитель, спаситель (лат.).] – воскликнул в пророческом увлечении ксендз.

А он, преклонив колени перед катафалком, начал молиться за упокой души Володыевского.

Эпилог

Год спустя после падения Каменца, когда утихли на время несогласия партий, Речь Посполитая выступила, наконец, на защиту своих границ на востоке.

Она выступила активно. Великий гетман Собеский пошел с тридцать одной тысячей войска, конницы и пехоты, в султанскую землю, под Хотим, чтобы напасть на несравненно более многочисленное войско Гуссейна-паши, стоявшего под хотимским замком.

Имя пана Собеского было уже грозным для неприятеля. В течение одного года, после падения Каменца, он, имея в своем распоряжении только несколько тысяч войска, так потрепал бесчисленную партию падишаха, уничтожил столько чамбулов, столько народу освободил из плена, что старый Гуссейн – хотя у него было больше войска, хотя он стоял во главе превосходных полков и получил подкрепление от Каплана-паши – не решился сражаться с Собеским в открытом поле и предпочел защищаться в укрепленном лагере.

Гетман окружил лагерь со всех сторон войском, и всем уже было известно, что он хочет взять его приступом. Некоторые, правда, считали неслыханным в истории войн, чтобы можно было с меньшими силами идти против больших, да еще вдобавок защищенных валами и рвами. У Гуссейна было сто двадцать орудий, а у поляков всего пятьдесят. Турецкая пехота численностью своей в три раза превосходила польскую пехоту; одних янычар, столь страшных в рукопашном бою, в стенах крепости было более восемнадцати тысяч.

Но гетман верил в свою звезду, в чары своего имени и в войско, которым он командовал. С ним были опытные и закаленные в бою полки, люди, привыкшие с детских лет к войне, совершившие много походов. Многие из них помнили еще страшные времена Хмельницкого, Збараж и Берестечко; многие из них участвовали в войнах со шведами, пруссаками, русскими, вели междоусобные войны, участвовали в войне с венграми. Были здесь отряды, состоявшие из одних ветеранов, были и солдаты из станиц, для которых война стала тем, чем для других бывает мир: привычным порядком и образом жизни. Под началом воеводы русского было пятнадцать гусарских полков; с конницей этой, по мнению иностранцев, не могла равняться ни одна конница в мире, были тут и полки легкой кавалерии, те самые, во главе которых, после падения Каменца, гетман нанес столько поражений рассеянным татарским чамбулам; была здесь и полевая пехота, которая бросалась на янычар, зачастую даже не стреляя и пуская в дело только ружейные приклады.

Этих людей воспитывала война, как воспитала она в Речи Посполитой целые поколения; но до сих пор они были всюду рассеяны или находились на службе у враждующих партий. Теперь, когда внутри государства водворилось спокойствие, все они соединились под одним знаменем, и гетман надеялся с ними победить могущественного Гуссейна и не менее могущественного Каплана. Эти люди шли под командой опытных полководцев, имена которых неоднократно упоминались в истории тогдашних войн, с их переменчивой судьбой – победами и поражениями.

Сам гетман, как солнце, стоял во главе всех и своей волей направлял эти тысячи. Но кто были другие начальники, которые должны были под Хотимским лагерем покрыть свое имя бессмертной славой? Тут были два литовских гетмана: великий гетман Паи и польный – Михаил Казимир Радзивилл.

Эти последние за несколько дней перед битвой соединились с коронным войском, а теперь по приказанию Собеского расположились на холмах, соединявших Хотим с Жванцем. Они имели в своем распоряжении двенадцать тысяч войска, в том числе две тысячи отборной пехоты. К югу от Днестра стояли союзные валахские полки, которые накануне битвы ушли из турецкого лагеря, чтобы соединиться с христианским войском. Рядом с валахами расположился со своей артиллерией Контский, который не знал соперников в искусстве осаждать крепости, вести земляные работы и направлять артиллерийский огонь. Этому искусству он научился за границей и вскоре превзошел в нем самих иностранцев. За Контским стояла русская и мазурская пехота Корицкого; дальше – гетман польный Дмитрий Вишневецкий, двоюродный брат больного короля. Он командовал легкой конницей. Рядом с ним расположился с собственным войском пехоты и конницы пан Андрей Потоцкий, бывший противник гетмана, теперь преклонявшийся перед ним. За ним и за Корыцким расположились, под началом Яна Яблоновского, воеводы русского, пятнадцать полков гусар, в блестящих панцирях, в шлемах, бросающих грозные тени на лица, с крыльями за спиной. Целый лес копий поднимался над ними, но сами они стояли спокойно, уверенные в своей несокрушимой силе и в том, что они решат участь сражения. Из менее известных, хотя и храбрых воинов, был пан каштелян подлясский Лужецкий, брат которого был убит турками в Бодзанове, за что он поклялся им в вечной мести; был пан Стефан Чарнецкий, племянник великого Стефана, писарь польный коронный. Будучи сторонником короля, он стоял во время осады Каменца во главе шляхты под Голембем и чуть, было, не возбудил междоусобной войны; теперь он хотел отличиться на поле сражения. Был пан Габриель Сильницкий, вся жизнь которого прошла в войнах и который теперь был стар и сед; были тут воеводы и каштеляны, славные участники предыдущих войн, которые и теперь еще жаждали славы. А из рыцарей, не носивших высокого звания сенатора, выделялся пан Скшетуский, знаменитый збаражец, воин, который служил примером для всех рыцарей; он принимал участие во всех войнах, какие только вела Речь Посполитая за последние тридцать лет. Седина покрывала уже его голову, но зато его окружали шесть сыновей, которые силой своей могли тягаться с медведем. Из них старшие были уже знакомы с войной, а двое младших шли в первый поход и потому так жаждати войны, что отцу приходилось неоднократно сдерживать их пыл.

С большим уважением смотрели рыцари на отца и сыновей, но еще большее удивление вызывал пан Яроцкий, который, будучи слепым на оба глаза, по примеру короля чешского Яна, все же отправился в поход.

Ни детей, ни родственников у него не было, слуги вели его под руки с обеих сторон, – и у него была одна только надежда: сражаясь, сложить голову, принести пользу отчизне и прославить свое имя.

Там же был пан Ржечицкий, отец и брат которого погибли в этом году. Там же был пан Мотовило, который, только что освободившись из татарской неволи, отправился в поход вместе с паном Мыслишевским. Первый хотел отомстить за неволю, а второй за оскорбление, нанесенное ему в Каменце, когда, вопреки договору, невзирая на его шляхетское достоинство, янычары избили его палками. Были и давнишние рыцари из днепровских станиц, – одичавший пан Рущиц и несравненный стрелок из лука пан Мушальский. Он уцелел под Каменцем благодаря тому, что маленький рыцарь послал его к своей жене с поручением; были и пан Снитко, и пан Ненашинец, и пан Громыка, и самый несчастный из всех, молодой пан Нововейский. Даже друзья и родственники желали ему смерти, так как для него уже не было утешения. После своего выздоровления он целый год уничтожал чамбулы, особенно яростно преследуя липков.

После того как пан Мотовило был разбит Крычинским, он в погоне за Крычинским изъездил всю Подолию, не давая ему ни минуты отдыха, всюду его преследуя. В это время в его руки попал Адурович, – он велел содрать с него кожу; для пленных не знал пощады, но в горе не нашел утешения. За месяц перед этой битвой он поступил в гусарский полк воеводы русского.

Во главе таких рыцарей подошел пан Собеский к Хотиму. Все солдаты жаждали отомстить врагам не только за обиды Речи Посполитой, но и за свои личные обиды: почти каждый из них в этих постоянных стычках с язычниками лишился кого-нибудь из близких и носил в своем сердце воспоминание о страшных несчастьях, постигших его на этой земле, пропитанной кровью. Великий гетман, видя, что ярость в сердцах его солдат не уступает ярости львицы, у которой охотники отняли львят, спешил вступить в бой.

Война началась 29 ноября 1674 года. Полчища турок с утра выступили из-за вала; польские рыцари кинулись к ним навстречу. Люди погибали с обеих сторон, но потери турок были значительнее. Все же как у поляков, так и у турок погибло сравнительно немного знатных воинов. В самом начале сражения турецкий спаг пронзил кривой саблей пана Мая, но за то младший Скшетуский одним взмахом почти отрубил голову этому спагу, за что заслужил похвалу отца и стяжал себе славу.

Вначале сражались только кучками или поодиночке, вступая в рукопашный бой друг с другом, и все с большим воодушевлением. Между тем отряды войска расположились вокруг турецкого лагеря, кому где назначил гетман. Сам он, стоя за пехотой Корыцкого, на старой Ясской дороге, мог объять взором весь огромный лагерь Гуссейна, и на лице его было то невозмутимое спокойствие, какое бывает у знатоков своего дела, перед тем как они приступают к работе. Время от времени посылал он ординарцев с приказаниями и задумчивыми глазами смотрел, как сражались наездники. Под вечер приехал к нему воевода русский.

– Окопы так растянуты, – сказал он, – что невозможно наступать сразу со всех сторон.

– Завтра будем на окопах, а послезавтра в три четверти часа перережем этих людей, – ответил спокойно Собеский.

Между тем наступила ночь. Наездники оставили поле битвы. Гетман приказал всем отрядам в темноте подойти к валам, чему Гуссейн сопротивлялся, как только мог, обстреливая поляков из пушек большого калибра, но все было напрасно. Под утро польские отряды опять двинулись немного вперед. Пехота насыпала небольшие шанцы. Некоторые полки приблизились к лагерю на ружейный выстрел. Тогда янычары усилили стрельбу из ружей. По приказу гетмана из польского лагеря на эти выстрелы почти не отвечали, зато пехота приготовлялась к ручной атаке. Солдаты ожидали только приказания, чтобы ринуться вперед. Над их растянувшейся линией со свистом и шумом, как стая птиц, пролетали ядра и картечь. Артиллерия пана Контского, начав битву на рассвете, не замолкала уже ни на одну минуту. Только после сражения обнаружилось, какие страшные опустошения она произвела своими выстрелами, направленными туда, где стояли шатры спагов и янычар.

Так прошло время до полудня, но ввиду того, что ноябрьские дни коротки, им приходилось торопиться. Все барабаны, литавры и трубы сразу загремели. Несколько десятков тысяч голосов слились в одном крике, и пехота, подкрепляемая легкой конницей, всей массой двинулась в атаку.

Гетман атаковал турок сразу в пяти местах. Ян Деннемарк и Христофор де Боган, опытные воины, вели чужеземные полки. Первый, пылкий по природе, гнал своих так стремительно, что раньше других достигнул окопов и чуть, было, не погубил свой полк. Он был встречен несколькими десятками тысяч выстрелов.

Сам он был убит; его солдаты пришли в замешательство, но именно в эту минуту на помощь им пришел де Боган и прекратил замешательство. Он спокойным шагом, в такт музыки, как будто это происходило на маневрах, прошел со своим полком все пространство до самого турецкого лагеря, на выстрелы отвечая выстрелами; а когда ров был уже завален фашинами, он первый перешел через него; под градом пуль, спокойно сняв шляпу, он поклонился янычарам и первый пронзил насквозь хорунжего. Солдаты, следуя примеру полковника, кинулись на турок, и началась страшная резня, в которой опытность и стойкость иностранцев соперничала с безумной храбростью янычар. Тетвин и Денгоф вели спешившихся драгун от деревни Тарабанов; другой полк вели Асвер Гребен и Гайдеполь; все они были превосходные солдаты, и все, за исключением Гайдеполя, сражались еще под началом пана Чарнецкого в Дании и стяжали себе бессмертную славу. Народ это был рослый и сильный, набранный из подданных королевских имений, пригодный и для пехоты, и для конницы.

Ворота защищали джамаки, то есть иррегулярное войско из янычар, и оттого, хотя их было много, они сейчас же смешались и начали пятиться. А когда дело дошло до рукопашного боя, они защищались единственно для того, чтобы иметь возможность отступать. Эти ворота раньше других были взяты, и через них конница могла проникнуть внутрь окопов. Во главе польской пехоты напали на окопы в трех других местах пан Кобылецкий, Михаил Жебровский, Петрокович и Галецкий.

Самый горячий бой закипел у главных ворот, ведущих на ясскую дорогу, где мазуры сцепились с гвардией Гуссейна-паши. Гуссейн старался во что бы то ни стало отстоять эти ворота, ибо через них в лагерь могла ворваться польская конница, и потому он решил упорно защищать их и то и дело посылал туда новые отряды янычар.

Польская пехота, сразу овладев воротами, тоже напрягала все свои силы, чтобы удержать их за собой. Ее засыпали ядрами и градом ружейных пуль, из облаков порохового дыма то и дело появлялись все новые и новые толпы воинов, шедших в атаку. Тогда пан Кобылецкий, не дожидаясь, пока они дойдут, кинулся на них, словно разъяренный медведь. Две живые стены напирали друг на друга, сталкивались вихрем и топтались на месте в потоках человеческой крови, на грудах человеческих тел. В ход было пущено всякое оружие: сабли, ножи, ружейные приклады, лопаты, колья, камни; порою люди, сцепляясь друг с другом, дрались кулаками и кусались зубами. Гуссейн дважды пробовал натиском конницы сломить пехоту, но пехота каждый раз бросалась на нее с такой необыкновенной решительностью, что конница должна была отступить.

Сжалился, наконец, над ними гетман и послал в подкрепление всю обозную челядь.

Во главе ее стоял пан Мотовило. Обозная челядь, обычно не принимавшая участия в сражениях и вооруженная чем попало, бросилась в бой так лихо, что это удивило даже самого гетмана. Быть может, ее воодушевила жажда добычи, быть может, ее охватил тот пыл, который в этот день сообщился всем войскам, – как бы то ни было, они ударили на янычар так стремительно, что первым же натиском принудили их отступить от ворот на расстояние ружейного выстрела. Гуссейн бросил в этот водоворот новые полки, и битва возобновилась снова и продолжалась несколько часов. А в это время Корицкий с отборными полками осадил ворота; вдали задвигались гусары, подобно огромной птице, лениво готовящейся к полету, и двинулись к воротам.