Пан Володыевский

Пан Мушальский продолжал:

– Вот все, что я слышал. Мне жаль было уходить, потому что я мог бы еще кое-что услышать, но я боялся, что скоро начнет рассветать; я пошел в сторону шанцев, где не стреляли, чтобы оттуда в темноте пробраться в крепость. Гляжу, а там и часовых нет, и только целыми толпами слоняются янычары. Подхожу к большой пушке, меня даже не окликнули. А вы, пан комендант, уже знаете, что я взял с собой гвозди для заклепки пушек. Всунул я гвоздь в запал – не входит, его бы надо молотком вколотить. Но ведь Господь Бог дал мне кое-какую силу в руках (вы не раз видели, панове, ее доказательства), вот я и ударил ладонью, больно было, но гвоздь вошел по самую шляпку… Я ужасно обрадовался!

– Господи, неужели вы это сделали? Заклепали большое орудие?! – раздались со всех сторон вопросы.

– Я сделал и еще кое-что; коли сразу все пошло так хорошо, мне жаль было уходить, и я подошел к другой пушке. Рука немножко болит, но зато гвозди влезли.

– Мосци-панове! – воскликнул Володыевский. – Никто из нас не совершил такого подвига, никто не заслужил такой славы. Виват пан Мушальский!

– Виват! Виват! – повторили офицеры. За офицерами закричали «виват» и солдаты. А стрелок, сияя от радости, поклонился офицерам и показал им свою могучую руку, похожую на лапу; на ней были два кровоподтека, и он сказал:

– Ей-богу, правда. Вот вам и доказательство.

– Верим! – крикнули все в один голос. – Слава богу, что вы благополучно вернулись!

– Я пробрался меж бревен, – ответил Мушальский. – Мне хотелось поджечь эти работы, но нечем было.

– Знаешь что, Михал, – воскликнул Кетлинг, – мои тряпки готовы. Надо мне заняться этим делом. Пусть они знают, что мы задеваем их первые.

– Начинай! Начинай! – воскликнул Володыевский.

А сам он бросился в цейхгауз и отправил в город новую весть:

«Пан Мушальский не убит во время вылазки; он вернулся, заклепав два больших орудия. Он был среди янычар, которые замышляют бунт. Через час мы сожжем у турок деревянные щиты, и если можно будет сделать вылазку, то непременно сделаю».

Не успел еще гонец перейти через мост, как стены дрогнули от грохота орудий.

На этот раз замок вступил в бой. В бледной мути рассвета полетели пылающие тряпки и падали на бревна в виде пылающих знамен. И хотя после ночного дождя дерево сильно отсырело, бревна вскоре загорелись. Вслед за тряпками Кетлинг стал осыпать сооружения гранатами. Измученные янычары ушли с окопов. Не заиграли даже зори. Приехал сам визирь во главе нового войска, но, очевидно, сомнение охватило и его, ибо паши слышали, как он бормотал:

– Им приятнее битва, чем отдых. Что за люди сидят в этой крепости!

В турецких войсках со всех сторон слышались тревожные восклицания: «Маленький пес начинает кусаться», «Маленький пес начинает кусаться».

XX

А когда прошла эта счастливая ночь, полная предзнаменований победы, наступил день 26 августа, которому суждено было стать знаменательным в истории этой войны. В крепости ожидали, что турки напрягут свои последние силы. И действительно, с восходом солнца с левой стороны замка опять раздались подземные удары, такие сильные, громкие, как никогда. Очевидно, турки поспешно подводили новую мину, еще более опасную, чем предыдущая.

Эту работу охраняли большие отряды войска, которое стояло вдали. Шанцы зашевелились, словно муравейник. По множеству разноцветных уборов, которыми, как цветами, покрывалось все поле со стороны Длужка, можно было видеть, что подъезжает сам визирь, чтобы лично руководить штурмом.

Турки втаскивали на шанцы новые орудия, кроме того, бесчисленные толпы их расположились в новом замке, скрываясь во рвах и среди развалин, чтобы быть наготове к рукопашной атаке.

Как уже было сказано, крепость начала канонаду так успешно, что произошел полный переполох в турецких шанцах.

Но бимбаши[27 - Бимбаши – офицерский чин.] тотчас снова выстроили янычар; в то же время загремели и турецкие орудия. На головы осажденных полетели ядра, гранаты, картечь, осколки камней, штукатурка, кирпич… Дым смешивался с пылью, жар пламени с солнечным зноем. Нечем было дышать, ничего нельзя было разглядеть. Гром пушек, треск гранат, скрежет пуль о камни, крики турок, крики защитников слились в один страшный хор, который эхом отдавался в скалах. Ядра засыпали замок, засыпали город, все ворота, все башни. Но замок отчаянно защищался: на пушечные залпы отвечал залпами; дрожал, сверкал огнем, тонул в облаках дыма, гремел, дышал смертью и уничтожением, как будто охваченный гневом, как будто поклявшийся заглушить турецкие залпы, провалиться сквозь землю или победить.

Внутри замка, под градом пуль, среди огня, пыли и дыма, метался маленький рыцарь, бросаясь от орудия к орудию, от одной стены к другой, от одного угла к другому, подобно всеуничтожаюшему пламени. Казалось, он двоился, троился; был везде, кричал, ободрял, воодушевлял. Где погибал канонир, там он заменял его и, приободрив одних, бежал к другим. Его увлечение передавалось солдатам. Они поверили, что это последний штурм, после которого наступит мир. Вера в победу придавала им мужество и стойкость, боевой пыл охватил их. То и дело из их груди вырывались крики и вызовы неприятелю. Некоторые приходили в такую ярость, что бросались за стены крепости, чтобы столкнуться с янычарами в рукопашном бою.

Под покровом порохового дыма янычары дважды толпой бросались к пролому и оба раза отступали в полном замешательстве, оставляя за собой целые груды трупов. В полдень им было прислано большое подкрепление из ополченцев и джамаков, но это было плохо обученное войско; джамаки выли диким голосом и не хотели идти на приступ, несмотря на то, что их сзади подгоняли копьями. Приехал каймакан, но ничто не помогло. Каждую минуту мог наступить всеобщий переполох, граничащий с безумием, а потому приказано было отступить, и только пушки по-прежнему работали без отдыха и метали громы и молнии.

Так проходили целые часы. Солнце уже перешло зенит и смотрело на эту битву бессветное, багровое, дымное, точно заслоненное заревом. Около трех часов пополудни грохот пушек был так ужасен, что в крепости невозможно было расслышать даже громкого крика. Воздух в замке накалился, как в печке. Вода, которой поливали пушки, моментально испарялась, и пар этот, смешиваясь с дымом, заслонял солнечный свет. А пушки все гремели.

В четвертом часу у турок были разбиты три больших орудия. Несколько минут спустя была разбита и мортира, которая стояла недалеко от пушек. Канониры гибли, как мухи. С каждой минутой становилось очевидным, что этот неприступный замок берет верх в борьбе, что он заглушит гром турецких орудий и скажет последнее слово победы.

Турецкий огонь стал понемногу ослабевать.

– Скоро конец! – крикнул изо всех сил своей груди Володыевский на ухо Кетлингу, желая, чтобы он расслышал его среди пушечных залпов.

– Я тоже думаю. Завтра или дольше!

– Может быть, дольше. Но сегодня победа за нами!

– И благодаря нам!

– Нам надо подумать об этой новой мине.

Турецкий огонь все ослабевал.

– Стреляй из пушек! – крикнул Володыевский.

И бросился к канонирам.

– Огня, ребята, – крикнул он, – пока не затихнет последнее турецкое орудие. Во славу Пречистой Девы! Во славу Речи Посполитой!

Солдаты, видя, что штурм близится к концу, ответили громким радостным криком и с еще большим жаром начали стрелять в сторону турецких шанцев.

– Вечернюю зорю, собаки, зорю вечернюю вам сыграем! – воскликнули солдаты.

Вдруг случилось что-то странное. Все турецкие пушки сразу умолкли, словно по чьему-то мановению. Утихли и янычарки в новом замке. Старая крепость гремела еще некоторое время, но, наконец, офицеры стали переглядываться друг с другом и спрашивать в недоумении:

– Что такое? Что случилось?

Кетлинг, несколько встревоженный, тоже прекратил стрельбу. Один из офицеров сказал вслух:

– Под нас мину подвели и хотят взорвать, что ли?

Володыевский, окинув офицера грозным взором, сказал ему:

– Подкоп еще не окончен, а если и кончен, то от взрыва пострадает только левая сторона замка. Но даже в развалинах мы будем защищаться до последнего издыхания. Вы поняли?

После этого наступила тишина, которую не нарушил ни один выстрел ни в городе, ни в турецких шанцах. После грохота, от которого дрожали стены и земля, в этой тишине было нечто торжественное и вместе с тем зловещее. Все с напряжением смотрели в ту сторону, где находились турецкие окопы, но за облаками дыма ничего нельзя было разглядеть. Вдруг с левой стороны крепости послышались равномерные удары ломов.

– Я говорил, что мину только подводят! – заметил Володыевский.

И он обратился к Люсне:

– Вахмистр! Возьми двадцать человек и осмотри тотчас же новый замок.

Опять наступила тишина, нарушаемая лишь предсмертными хрипами, икотой умирающих и ударами под землею.